РАПСОДИЯ РЕГРЕССА

РАПСОДИЯ РЕГРЕССА (РОССИЯ И СНГ)
10(223)
Date: 10-03-98
4 марта — И.Рыбкин назначен вице-премьером РФ по СНГ.
— Р.Аушев на Совете Федерации заявил о необходимости узаконить в Ингушетии похищение невест и кровную месть.
5 марта — в Саратове прошел первый земельный аукцион.
6 марта — По итогам встречи глав правительств СНГ В.Черномырдин заявил, что необходимой формой экономической интеграции являются транснациональные корпорации.
10 марта — В Москве намечена встреча Б.Ельцина со старейшинами Северного Кавказа.
В последние месяцы в отечественной и зарубежной прессе нарастает вал публикаций о плачевной судьбе всех постсоветских республик. С грустью или злорадством фиксируют: даже внутренние хозяйственные и человеческие связи советской эпохи продолжают разрушаться, что делает все более опереточными как притязания “новых независимых государств” на серьезные роли в “мировом ансамбле”, так и послесоветские межгосударственные союзы. В январе “Франкфуртер альгемайне” резюмирует: “Спасти СНГ уже невозможно”.
Отложив пока в сторону обсуждение данного вопроса, попробуем вернуться к той “печке”, откуда, как выражался генсек-президент, “процесс пошел”, приведя всех нас к нынешнему плачевному состоянию.
СССР строился и существовал в качестве сверхнациональной “модернизационной империи”. Именно модернизационные успехи Советов оказывались предметом наиболее пристального анализа (и нередко подражания) Запада и Востока, поскольку обнаружили реальную альтернативу ранее объявляемому Западом “единственно возможным” пути исторического движения — “национальной модернизации”.
В своем имперско-модернизационном порыве мегамашина СССР выявляла, переименовывала, приручала, переплавляла, приспосабливала и вовлекала в себя все те смыслы, традиции, обычаи, социальные институты, страты, элитные и профессиональные группы, которые могли годиться в качестве топлива, машинистов, кочегаров и пассажиров для летящего вперед, к Коммуне, Советского модернизационного паровоза. А все, что этому сопротивлялось, эта же мегамашина отвергала, клеймила “буржуазными” или “феодально-байскими” пережитками, а порой и жестоко репрессировала.
В результате почти все, что связывало себя с понятиями “новое”, “прогресс”, “современное” — оказалось встроено и востребовано в советско-имперское целевое, смысловое и деятельностное поле, которое назвали строительством коммунизма. Все же остальное — отнесено к графе “пережитков”.
Развал СССР потребовал от новых элитных групп для легитимации собственной власти в каждом из новообразованных государств ИНВЕРСИИ, переворачивания оценок: друзей и врагов, добра и зла, норм и порядков, стилей и образа жизни. Каждая из этих элитных групп (включая российские) оказалась вынуждена демонстрировать свою отличительность от “партократов”, яростно выбрасывая за борт “корабля современности” все советско-коммунистическое, и в том числе ВЕСЬ СОВЕТСКО—МОДЕРНИЗАЦИОННЫЙ БЛОК СМЫСЛОВ, КУЛЬТУРНЫХ КОДОВ, ТИПОВ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. А вдобавок объявленный НАЦИОНАЛЬНЫЙ характер “независимого” государствостроительства сразу вынуждал эти элитные группы обращаться в ходе требуемой инверсии за образцами “нового добра” — к “бывшему злу” собственной истории, к тому самому, что прежняя власть объявляла “пережитками”.
Возник политический спрос на мифоисторическое возвеличивание “счастливого прошлого”, прерванного или поломанного “русификацией”, “советизацией”, “коммунизацией”. Это прошлое было в тех или иных формах водружено на знамена новообретенных государственных независимостей в качестве “нового добра” и “истинного прогресса”. И сразу обнаружилось то, что было ясно изначально: это прошлое оказалось сущностно антимодернизационно.
Данное обстоятельство было понято элитами довольно быстро, и большинство постсоветских стран обратилось за модернизационными альтернативами “за бугор” — к якобы более “прогрессивным” и “цивилизационно” или “этнически” близким тюркским, романским, исламским, католическим, европейским, американским “партнерам”. Это обращение уже само по себе стало крупным поражением “национальных” проектов, поскольку содержало “в подтексте”, а иногда и в “тексте” признание собственной цивилизационно-государственной несостоятельности в современном мире.
Однако результаты данного обращения также обнаружили свою несостоятельность. Во-первых, “цивилизационно-родственные” альтернативы оказались сомнительно модернизационными в качестве образцов для подражания (наиболее тяжкое разочарование постигло страны Центральной Азии в связи с Турцией, которая на поверку, как выяснилось, архаичнее, чем те, кто обратился к ней “за наукой”). Во-вторых, “родственники” и “доброжелатели” из-за бугра потребовали за свою “модернизационную” помощь недвусмысленную плату: признание за ними роли нового “старшего брата” плюс доступ в наиболее прибыльные (и, заметим, созданные в эпоху советской модернизации) секторы экономики. А вот главное для нового модернизационного рывка — современные технологии (в самом широком смысле слова) конкуренции в “мировом сообществе” — согласились поставлять лишь в виде конечной продукции сомнительной свежести, как когда-то американские “джентльмены удачи” кремневые ружья вождям индейских племен.
В итоге “подражательный” модернизационизм также очень быстро показал, что его изнанкой является ЭКОНОМИЧЕСКИЙ РЕГРЕСС за счет ухудшения структуры хозяйства, занятости, характера внутреннего и внешнего рынка. Он показал, что “успешно импортировать” социально-экономические институты нельзя — хотя бы потому, что невозможно импортировать, а можно лишь вырастить лежащие в основе этих институтов социально-экономические отношения.
Но заодно “подражательный модернизационизм” сделал заявку на “нового человека”, идущего на смену “совку”. Индивидуалиста (в противовес “стадному” коллективизму); “гражданина”, признаками которого является владение собственностью и умение отстаивать личные интересы. Однако заявка эта сделана в отсутствие той массовой аскетической и глубоко религиозной протестантской этики, которая в Европе определяла “дух капитализма” с его буружазной достижительностью. И поскольку “советско-коммунистическая” достижительность “строителей коммунистического будущего” в этом эксперименте на “человеческом материале” оказалась в графе “пережитков”, а новую — несоветскую — социально приемлемую достижительность ни за год, ни даже за поколение не создать, лидерами движения к трактуемому подобным образом “новому человеку” стали наиболее мощные обладатели антисоветских антисистемных традиций — криминальные элементы и криминальные организации.
В результате общество во всех постсоветских государствах оказалось “сломано через колено” и заодно обрушено в глубочайший СОЦИАЛЬНЫЙ РЕГРЕСС той самой “войны всех против всех”, которую теоретики капитализма с ужасом обсуждали в XVII-XVIII веках.
Но общество, даже просто из инстинкта самовыживания, не может в своей значительной части не сопротивляться регрессу. Регрессивный процесс порождает массовую тягу реставрационного характера, в которой, помимо обывательского желания вернуться к относительному патерналистскому благополучию советской эпохи, видна и довольно массовая ностальгия по крупным модернизационным советско-имперским смыслам и целям, по “прогрессу”. Но эта ностальгия, подпитывая (давно уже нереальные) цели реставрации и сопротивляясь установлению любой иной социально-государственной действительности, парадоксальным образом оказывается лишь еще одним ликом РЕГРЕССА.
Сегодня уже понятно, что заявка на историческую инверсию, попытка объявить все пространство советско-коммунистических смыслов источником регресса, а себя — истинными преемниками прогресса в антисоветской ипостаси — постсоветским элитам не удалась. Не удалась в том числе потому, что прежняя власть, несмотря на ее вырождение в застое, присвоила и реализовала слишком много действительного “прогресса”. И в ряде республик за заявлениями политиков и эссе околовластных публицистов уже слишком часто проглядывает искушение по крупному “смешать карты”. То есть объявить вослед за поэтом “Все прогрессы реакционны” и воззвать к “светлому прошлому” сокрушительной глубины, отдавшись регрессу и, более того, водрузив его на знамя. В наиболее амбициозных формах эта модель, похоже, адресует к надеждам стать “варварскими императорами” на развалинах “Третьего Рима”.
Наиболее сметливые и циничные властители не только приспосабливаются к регрессу, но и научатся его использовать в качестве инструмента властвования. Фашиствующие национал-радикалы из “УНСО” как явные угрозы регресса — необходимы Кучме, чтобы демонстрировать свою незаменимость в качестве “демократического лидера”. Партия “Алаш” нужна Назарбаеву, чтобы показывать Западу и России, какую альтернативу они могут приобрести, если перестанут поддерживать нынешнего президента Казахстана. Для Алиева таким инструментом управляемого регрессивного шантажа Запада и соседей является Эльчибей, для Шеварднадзе — “правительство Гамсахурдиа”, для Каримова — исламская оппозиция Ферганской долины.
Однако и внутри России — все то же самое. “Иттифак” и “Всетатарский общественный центр” — позволяют Шаймиеву, демонстрируя Москве опасности татарского национал-радикализма и исламизма, выторговывать очередные уступки власти и собственности. Радуев и Яндарбиев нужны Масхадову, чтобы напуганная подобными “альтернативами” российская элита была уступчивее в отношении “новой Ичкерии” в трубопроводах, скрытых и явных трансфертах, политических уступках “независимости” и прочее.
Но регресс, в отличие от любого прогресса, ничего не производит. Он лишь потребляет ранее произведенное, паразитирует на нем, пожирает наличную политическую, экономическую и социальную ткань. И в том числе ткань власти. И когда становится ясно, что эта ткань власти, подобно шагреневой коже, съеживается в ходе регрессивного обрушения экономики, политики, социального управления, культурных образцов — новые властные элиты вспоминают о ресурсах регресса, которые были связаны с Империей. И появляются “интеграционные инициативы”.
Глубинная суть подобных инициатив предельно проста: восстановить те (хоть какой-то ресурс воспроизводящие) межреспубликанские связи и структуры, которые позволяют расширить базу регрессивного паразитирования. Конфедеративное “евразийство” ранее, “единое экономическое пространство СНГ” сегодня — идеи, смысл которых лишь в продленной и сохраняющей власть регрессивной паразитической эксплуатации трупа Советской Империи.
Но времена другие, и теперь подобное уже не сконструируешь в модели “Союз нерушимый”. Да и общий ХРАМ никто из лидеров регресса строить всерьез не собирается. Теперь это уже не ХРАМ, а акционерное общество, АОЗТ, в которое каждый желающий должен внести свой конкретный экономический пай. Нет пая — нет и дополнительных дивидендов от общего регресса — доходчиво объясняют тому же Назарбаеву или Кучме. А где взять, коли все частью разворовано, частью продано на корню иностранным и своим “спецам” по регрессивному паразитированию? И тогда начинается сбор акционерных пакетов в будущее АОЗТ под условным названием “разноскоростная интеграция в СНГ”. И появляются заявления о широком доступе российского капитала к приватизации на Украине, либо смена премьера, а затем серия беспрецедентных скандалов с отбором ранее проданной иностранцам собственности в Казахстане.
Однако ведь каждая из республик СНГ — давно тоже АОЗТ. И поэтому в строительство нового (межгосударственного) АОЗТ непрерывно и нахраписто вмешиваются всякие “внешние” акционеры, успевшие “хапнуть” довольно много политических, экономических, идеологических, криминальных и прочих акций. Кроме того, если строят АОЗТ, то каждый “акционер” автоматически вносит в него не только пай собственности, но и пай собственного внутреннего регресса, усугубляя общие регрессивные тенденции.
За примерами ходить недалеко. В Казахстане часть элитных групп, избыв модернизационные иллюзии и не будучи способными удобно “вписаться” во властную систему Назарбаева, призывает в этнический тип “счастливого прошлого”. Номады-скотоводы, презирающие суету и грохот городов, кочующие со своими табунами и стадами в бескрайних степях в гармонии с природой...
Но... номадическая психология способна выстроить свою особую гармонию лишь с уже предзаданной, существующей природой. И лишь в том случае, когда в степи вдоволь травы, а до юрт соседнего рода не меньше двух дневных кочевок. Только тогда возможна гармония: подданные стригут овец, а султан или хан — подданных. А когда в степи становится чуть теснее — родам приходится защищать друг от друга собственную “гармонию” силой оружия. Как минимум, возникают взаимные набеги с воровством стад — “баранта”. Однако в новой “природе” конца ХХ века — номаду ВСЕГДА ТЕСНО. И тогда “гармония” регрессивного цивилизационного кода начинает на наших глазах проявляться в “непрерывной баранте” — в тех формах, которые допускают сотовые телефоны, “джипы чероки” и автоматы “Узи”. А объявленное Назарбаевым решение перевести казахский язык на латиницу — это, по экспертным оценкам, регресс еще минимум на полтора-два поколения потенциальных недоучек “переходного периода”.
Узбекистан переживает регрессивную фазу чуть менее болезненно потому, что в его ханско-эмиратском прошлом возникли социальные структуры декханско-ремесленнического самовыживания — кишлак-коммунна в селе, квартал-коммуна — “махалля” — в городе. Они оказались достаточно прочными, чтобы сохраниться, пусть в превращенных формах, в “социально-организационном подполье” советского модернизационизма. И ныне взяли на себя значительную часть функций воссоздания досоветской цивилизационной модели, способной сопротивляться более глубокому историческому сбросу. Но это все равно почти вековой РЕГРЕСС, свидетельством чему — стремительный упадок промышленности, синхронный с вымыванием из республики русскоязычных.
Украина — наиболее социокультурно близкая к России из республик. Но как раз в силу этой близости — именно ей потребовалось в раже “незалежности” наиболее резко обозначать отличия “от москалей”. То есть подключать наиболее антироссийские социокультурные коды: галицийство первой половины ХХ века и “вiльне козацтво” четырехвековой давности. Но Галиция, будучи несколько столетий наиболее отсталыми задворками Польши и Австро-Венгрии, не могла предъявить сколь-нибудь серьезных модернизационных потенций, что и продемонстрировало постперестроечное время.
А “вольно-казаческие” социокультурные коды, скажем прямо, почти не отличаются от кавказского “абреческого” бандитизма, который становится проблемой не только для России, но и для всего мира. Не случайно именно украинские радикальные группы, объявляющие себя преемниками “козацтва”, так явно симпатизируют Чечне. Не случайно именно со стороны этих групп чувствуют наиболее серьезную угрозу модернизационные элиты в Киеве. Несмотря на все заявления об отказе от “советско-коммунистического”, Украина до сих пор сохранила почти в неприкосновенности и колхозы, и структуру Советской власти. И опять-таки вовсе не случайно серьезные эксперты подчеркивают, что именно эти советские социальные институты оказываются главными бастионами общегосударственного сопротивления захлестывающему республику регрессу.
Справедливости ради замечу, что конструирование регресса начинала все же именно Москва. Именно Москва Горбачева затевала и не останавливала криминально-спецслужбистский беспредел “Национальных фронтов” в Закавказье и Прибалтике. Именно Москва Ельцина пыталась договориться об СНГ “из ушанок, но без тюбетеек”. Именно Москва Гайдара объявляла регионы России “Вандеями сопротивления реформам”.
Неизвестно, понимал ли Б.Ельцин в момент произнесения будущее эхо своего призыва “брать суверенитета столько, сколько смогут унести”. Неизвестно, понимала ли Г.Старовойтова, когда советовала Ельцину назвать Завгаева партократом, а Дудаева демократом, во что политически выльется эта чеканная формула новой власти. Неясно, понимала ли она семь лет назад последствия предложения уйти из Чечни, оставив там горы оружия. Но те, кто советовал Ельцину и Старовойтовой, — видимо, понимали, что опора на регрессивный антисоветский (то есть антимодернизационный) этнический код, плюс оружие, — не могут не вернуть к жизни демонов абречества, которые реяли над Кавказом много столетий, а теперь стали действительным знаменем “ичкерийской революции”.
В Чечне, а теперь и не только там, регресс уже входит в своем инверсивном историческом сбросе в фазу древней цивилизационной модели, где ресурс существования отнимается силой у соседей. И от того, что новые абреки вооружены не кинжалами и штуцерами, а пулеметами, ПТУРСами и банковскими компьютерами, суть этой цивилизационной модели не меняется. А меняется масштаб амбиций, способный “заразить” полмира и, значит, делающий невозможным сосуществование с иными цивилизационными моделями. В новых условиях никакое “огораживание” независимой Чечни не поможет: абречество не понимает и не признает границ. И возникает коллизия: либо ВЕСЬ МИР должен опускаться в “новое абречество” и драться за “зоны влияния” на той, древней, цивилизационной территории, либо нужно срочно “извлекать” из абреческого средневековья Кавказ. То есть вновь решать именно ту задачу, которую Россия решала (и кое-как решила) полтора века назад.
Абреческая, номадическая, даже декханско-ремесленническая цивилизационные модели — не способны ни на простое, и уж тем более на расширенное воспроизводство того мира, который позволил бы оказаться хоть немного конкурентоспособными в XXI веке. Этот мир (для паразитирования на нем) назначено создавать другим. И вряд ли случайным было массовое появление два года назад в Южном Казахстане провокационных листовок: “Русские, не уезжайте! Вы и ваши сыновья будете работать на наших заводах, а ваши жены и дочери — услаждать наших мужчин!” Это уже адресация к коду, выраженному почти восемь столетий назад в наставлении, которое приписывают полководцу Чингисхана Субудаю: “Путь воина летом — завоевывать для хана новые земли и племена, зимой — отдыхать на животах рабынь”.
Одна из главных угроз регрессизма всех толков — его вненормативность. Выпущенные из перестроечной бутылки джинны регресса после длительного заточения не признают правил. Просто потому, что в регрессивные модели деятельности погружаются поколения, не владеющие этикой и социальными стереотипами, отвечающими этим моделям. А значит, они вынуждены адаптироваться к этим регрессивным моделям внеидеологически и вненормативно, т.е. все чаще — на условиях “беспредела”.
Может быть, поэтому сегодня столь явны и активны попытки обуздать криминальную вненормативность регресса религиозно — якобы единственным приемлемым после низвержения коммунизма типом идеологии. Но религиозная идеология сначала помогает обрушивать советско-имперское во всех его проявлениях, включая “созданные в эпоху КГБ” религиозные институции, а затем предъявляет собственную проектность, которая вдруг оказывается вовсе реставрационной и антимодернизационной — типа допетровской Руси (православные радикалы) или ранних халифатов (исламские радикалы). И вряд ли случайно правящие элиты Средней Азии и Кавказа так агрессивно воспринимают ваххабизм, Татария пытается сохранить “мягкий” исламский вектор в виде модернизационной химеры под названием “евроислам”, а большинство правящего слоя в Москве столь настороженно относится к православному фундаментализму и играм вокруг монархии.
Сегодня много говорится о чрезвычайном разнообразии этно- и социо-политических условий на просторах России, что якобы требует адекватного отражения в госустройстве в виде “усиления федерализма” или даже конфедерирования. В пример приводят дореволюционную Россию, где даже в исконно русских губерниях Сибири процветало самоотличительное “областничество”, которое, мол, и обеспечивало замечательные экономические успехи сибирских промышленников и купцов. Сегодня областничество возвращается и в Сибири, и на казаческой Кубани, но возвращается “почему-то” вовсе не в традициях зернового или маслобойного производства, а тех жизненных стилях “закон-тайга” или “разинская вольница”, которые были современниками и конкурентами упомянутых хозяйственных успехов.
В результате множество нынешних региональных законотворческих самостийнических “починов” — саратовские, удмуртские, татарские, ингушские, свердловские, калининградские и т.д. — в своей сути означает прежде всего разрыв того общего нормативного поля, которое, вкупе с общими целями, только и способно стягивать и удерживать единое политическое пространство любой государственности. Возникает множество отдельных “монастырей” с собственными уставами, в котором никакое серьезное единство целей (и, значит, никакая модернизация любого типа) — невозможны “по конституциям”. То есть, под флагом “нового федерализма” реализуется... все тот же РЕГРЕСС.
Не пытаясь здесь ответить на вопросы “что делать” и “кто виноват”, хочу все же зафиксировать несколько очевидностей.
На всей территории бывшего СССР идет регресс с “национальной” (“русской”, “казахской”, “татарской”, “омской” и пр.) спецификой. Он будет идти “отсюда и до обеда”, без шансов на остановку в приемлемых типах исторического бытия.
Попытки преодолеть регресс “вписыванием” по частям в “духовно близкие цивилизации” не удались: эти “близкие” сами втягиваются в регресс, много требуют и ничего не дают взамен. При этом регресс — уже далеко не только наше внутреннее дело и не ученое словцо из академических дискуссий. Это уже реальность постсоветской и — подчеркну — мировой политики, которая с хрустом покатится по костям социальных групп, народов и близоруких элит.
Советское сущностное начало демонизировать бессмысленно и пагубно. “Десоветизировать” общество, которое советизировали 70 лет, некогда (понадобится столько же времени) и не получится, ибо нечем заполнить возникающий на месте изъятой “советскости” вакуум.
Вывод: созданию новой общности на месте бывшего СССР нет иных альтернатив, кроме тотального варварства. Проблема в том, как опереться на советские сущности как базу модернизации, не погрузившись в реставрационизм, где от сущности останутся лишь мертвые выхолощенные символы. Как определять будущую “иномодернизационную” сущность — вопрос отдельный. Вначале надо договориться, что без этого — ни тпру, ни ну.
Ю. БЯЛЫЙ