ПСИХ ФИЛИПП И ДРУГИЕ

ПСИХ ФИЛИПП И ДРУГИЕ (РАССКАЗ)
Author: Александр Брежнев
47(208)
Date: 25-11-97
ПОСЛЕ ПЯТОГО КУРСА я проходил практику в маленькой районной психбольнице в семи километрах от города и в километре от шоссе, уходящего далеко за горизонт. Одноэтажные больничные корпуса не имели заборов; да что там корпуса, вся территория была “распахнутой”, то есть не имела железобетонной ограды, какие обычно бывают в больницах такого типа. Больные спокойно ходили по двору, по околобольничному саду, спускались даже к маленькому мелкому прудику, но убегать не убегали и, мало того, не буянили. Окружающая природа, а точнее, такая вот свобода, их успокаивала.
Я был в подчинении молодого врача Никиты Никитыча. Высокий, худой, сосредоточенный, он почти постоянно курил трубку. Психиатрия ему крепко нравилась. Никита Никитыч заканчивал писать кандидатскую и через год собирался защищаться.
В первый же день он доверил мне самому собрать психстатус у вновь поступившего буйного больного, на второй — назначить лечение и, убедившись, что у меня более-менее все получается, на третий день разрешил мне самостоятельно вести несколько больных-хроников, которые не были буйными и лечились в больнице по нескольку лет. Я старался, как мог, я “обсасывал” своих больных, я изучал их души, я мечтал понять их мир. А как я порой сочувствовал их горю! Я плакал, замечая, что некоторые из них были равнодушны ко всем моим стараниям; они могли по нескольку суток кряду сидеть неподвижно, как каменные изваяния, и сотню раз, да какой там сотню — тысячу раз на одной тональности шептать: “Здравствуйте!.. Здравствуйте!..”
И тогда всему персоналу казалось, что у этих больных давным-давно нет души. Нет, у них были души. Но точно глухие. Только как, как до них докричаться? Я старался лечить их. Я прописывал им наисовременнейшие лекарства. Я ходил вместе с ними на прогулки. И часто, порой присев рядом с ними у старых больничных порожков, пытался поддерживать их компанию, окаменело шепча: “Здравствуйте!.. Здравствуйте!...” Этим приемом я пытался войти в больного, стать его другом.
Мои старания в психиатрии были небезынтересны для администрации. И часто молодая главврачиха, остановив меня на больничном дворе, клала свою тоненькую наманикюренную ручку на мое плечо и серьезно-медленно, без всякой там грубости, которая порой так характерна была для нее, говорила:
— Вы мне нравитесь, вы хороший мальчик. Да и больные в вас души не чают...
Полуотвернувшись от нее, я растерянно моргал глазами. Она мне нравилась, ибо нежность ее была не фальшивой. А в таких случаях мужчина безоговорочно подчиняется женщине.
— Поднимите глаза и посмотрите на меня... — просила она.
И, подняв глаза, я гордо смотрел на нее.
— Ишь ты!.. — шептала она.
Ей дышалось легко. А я задыхался. Ибо, кроме запаха пудры и губной помады, меня оглушал сверхаромат ее французских духов.
И, не выдержав, я сказал ей:
— Извините, но у меня аллергия на духи...
На что она улыбнулась и сказала:
— Вы бедный, и вам еще многого не понять...
А затем, вдруг став крайне серьезной, она подперла руками бока и грозно топнула ножкой:
— Ступайте работать. Через час я приду и проверю все ваши истории. И если что будет не так, то я вас вздерну... Поняли?
— Понял... — пробормотал я.
ПЕРЕД НОЧНЫМИ дежурствами, прогуливаясь по двору, я часто кланялся ей издали. И она тоже кланялась и, раскланявшись, говорила:
— У меня сегодня пустошный день, так что после обеда приходите пить кофе.
Я до этого не любил пить кофе. Но она меня научила. И если раньше этот напиток был для меня мучительно горек, то теперь я с необыкновенной радостью мог выпивать его по нескольку чашек кряду, при этом лишь чуть добавляя сахар. И стоило мне как следует вглядеться в ее лицо, как она, покраснев, останавливала у полураскрытых губ дымящуюся чашечку, смотрела в приоткрытое окно так, как будто бы ждала кого-то.
— Здоровую душу нельзя полностью понять, а больную тем более... — как-то сказала главврачиха. В эти минуты всю ее красоту как рукой сняло. Ее взгляд, остановившийся на мне, трогал меня — столько врачебной энергии в нем было. Женщина, которую я все время считал ветреной, вдруг переменилась: сила, ум и даже сметливость — все было в ее взгляде. — За мою жизнь не одна сотня больных в этой больнице перебывала. И что вы думаете? Хоть один из них вылечился? Нет.. Больная душа, она как камень. Не подпускает к себе...
За окном шумел ветер. Перезревшие яблоки на ветвях деревьев хоть и болтались из стороны в сторону, но на землю не падали.
Мимо окна прошел больной, на вид не городской, деревенский. Страшно исхудавший. Он как-то странно поднимал к небу голову, несколько в сторону отводя глаза, словно этим самым прерывал какие-то свои тайные размышления. Он вдруг громко восклицал:
— Серафиме, моли Бога о нас!..
— Как холодно мне бывает на свете от таких вот больных... — вздохнула главврач и тут же встрепенулась, — Да вы кофе-то пейте, а то, глядишь, отстынет. На меня не обращайте внимания.
— А я и не обращаю... — ответил я ей тихо.
— Ба, ругается... — посмотрев в окно, встрепенулась она вновь. — Надо позвонить санитарам, пусть они поскорее отведут его в корпус... — И, взяв трубку, начала набирать номер дежурки.
— Не надо, не делайте этого, — остановил я ее. — Ему надо высказаться. Поругается, поругается и перестанет.
Она закрыла окно.
— Нет, вы просто не представляете, как мне тут жутко работать... — ее лицо было строгим и сосредоточенным.
Вот она подошла ко мне и остановилась. Ее руки легли мне на плечи. Я покраснел.
— Где же вы раньше были... — в волнении прошептала она. — Как жаль, жаль... — И вздохнула. — Рано или поздно, а я все равно отсюда уеду.
Я поцеловал ее.
А после она, точно школьница, плакала, и я успокаивал ее. Мне было жаль, что мы не пара.
— Успокойтесь... — тихо говорил я ей. — Вы такая славная... Я считаю, что вы нисколечко не разочаровались в своей профессии, наоборот, вы так, так переживаете...
— Нет, вы всего не знаете... — и спрятала глаза.
— Вам хочется спать? — спросил я ее.
— Что-о? — вспыхнула вдруг она, превратившись в какой-то бешеный вихрь.
“Да она же сама больная, — подумал я. — Ведь не зря же говорят, что почти все психиатры — немножечко чокнутые...”
— Да какой же ты врач? Да какой же ты мужик, если ты душу женщины распознать не можешь? — запричитала она. — Нет, избави Бог такого.. Лучше совсем без мужа, чем такого...
Конечно, не очень приятны были мне эти ее слова. Ну а еще я понял, что разонравился ей. И, не глядя больше на нее, я встал и пошел к выходу. Шел и шел, покуда не пришел к дежурке. Здесь я временно живу. В соседней комнате днюет и ночует Никита Никитыч. Он любит дежурить, потому что за дежурство платят. Сорок рэ; стаж работы и плюс у него высшая категория, вот и набегает.
Я тихонько пробрался в свою комнату и, не раздеваясь, лег на постель. Где-то в полуспокойном корпусе кричал вновь поступивший больной. Но Никита Никитыч спокойно храпел во всю ивановскую. Постепенно заснул и я.
На другой день шел мелкий дождь. И главврачиха, помирившись со мной, шутя говорила:
— Я не подпишу тебе практику, покуда ты не образумишься...
На ней была шелковая голубая кофточка и дорогие разноцветные бусы. И хотя все эти цвета были нежными, холода в них хоть отбавляй, потому что сама главврачиха, как обычно и все старые девы, была не в меру строга, да в придачу нервная.
Она вновь приглашала на кофе. И я обещал прийти.
МЫ С НИКИТОЙ НИКИТЫЧЕМ просматривали истории болезни, когда к нам зашел посторонний. Это был мужичок — маленький, толстенький, с добрыми глазками. В руках держал конверт и узелок с вещами. Увидев Никиту Никитыча, восторженно произнес:
— Вот, доктор, как вы и велели, справку привез... — и улыбнулся тихо и очень даже как-то выстраданно.
— Ладно, давай сюда... — буркнул Никита Никитыч и, раскрыв конверт, достал справку.
Однако не справка это была, а направление на ВТЭК. Наша больница обслуживала несколько районов, больной был из самого дальнего района, находившегося примерно в ста километрах от нас.
— Ишь ты, еще молодой, а уже группу захотел! — воскликнул Никита Никитыч и хитро-прехитро оглядел больного.
Тот сидел перед ним неуклюже, терпеливо уставившись на конверт. Руки его обхватывали кепку — засаленную, старую, но держал он ее так, словно цены ей не было. Дышал шумно, через рот. Подбородок и щеки его были гладко выбриты.
— Кем работаешь?.. — спросил Никита Никитыч.
— Пастух, — вытирая слюну с губ, произнес мужичок, и тут его понесло: — Доктор, меня снег окаянный замучил. Он и на меня, и на коров день и ночь валит, точно падун какой. Порой от него и не пройти, и не проехать, и иногда по пояс как выпадет, так одно мученье, да какое мученье, сущая каторга по полю идти. Мне за коровами надо бегать, а тут какие могут быть бега, если ты сам словно в яме, а выкарабкаться не можешь... Я начальству своему говорю, мол, как же мне коров пасти, если снег густой идет, а они меня посылают на три буквы, мол, иди, и все... Один председатель умный оказался. Расспросил меня как следует и сразу же к врачу направил. Помните, доктор, я прошлый раз приезжал...
— Помню, помню, — буркнул Никита Никитыч.
И каким-то непонятным показался мне этот его ответ. Да и раньше таким я его никогда не видел. То ли зол он был, то ли не в настроении, ибо я вдруг понял, что на контакт с больным он не желает идти и не пойдет; а в итоге получается, что ждать больному помощи от него не следует.
— Тяжелый снег, ну просто спасу от него нет! — торопливо проговорил больной и, заметив, что Никита Никитыч смотрит на него очень строго, поджал губы.
— А чем я тебе помогу?.. — спросил доктор.
— Жалкенький, миленький, доктор дорогой, дайте мне группу. — закричал больной. — Говорят, если вы мне группу дадите, то мне враз и полегчает. От этого снега голова у меня день и ночь болит. Я даже соображать разучился, раньше хоть хитрить мог, а теперь вот стал как тряпка. Из-за снега потерялся я весь как-то. Даже маманька на меня злится, говорит, родился нормальным, а вот вырос и дураком стал... Эх, доктор, думаешь, этак-то все просто. Я и запивал, а снег все равно идет и идет, коров облепляет, траву облепляет и все, все вокруг облепляет.
— Ладно, хватит, — перебил Никита Никиктыч.
И от строгости его вздрогнул больной. А потом, пошептывая что-то и не вытирая заслюнявившихся губ, глубоко задумался.
— Доктор, может, положим его? — сказал я.
— Да нет, не надо. Его лечить незачем, он придуряется. — И, чиркнув что-то на обратной стороне бумажки, Никита Никитыч вежливо протянул ее больному и сказал: — Работать надо, понял?
— Понял — прошептал расстроенно мужичок, и вместо того, чтобы взять бумажку, пожал протянутую докторову руку. — Спасибо, жалкенький, спасибо, дорогой... А если я к областному насчет снега обращусь, может, там помогут?
— Бесполезно, — буркнул Никита Никитыч. — Все равно к нам пришлют.
Больной, криво усмехнувшись, протер глаза. И только тут я увидел его пальцы, до этого я не мог их увидеть из-за очень длинных рукавов его рубахи. Пальцы были тоненькие, сухонькие, все потрескавшиеся и обсыпанные морщинками; все это не шло к его полной фигуре.
— Не пойму... — неприятно усмехнулся он: ему хотелось, наверное, высказаться. — Вон на днях в газете писали, да и сам пред говорил, что сейчас куда ни поедешь, везде тебя примут, везде тебе — и мать, и отец!..
Но Никита Никитыч даже не смотрел на него. Он молча сел за стол и начал писать что-то свое.
Больной оказался сметливым. Он понял, наверное, что я практикант и почти ничего не решаю. Поэтому все его тихое, мирное беспокойство, проявляемое в желании получить группу, было направлено к Никите Никитычу. Но тот, увы, молчал.
— Доктор, остановите его! — попросил я Никиту Никитыча, когда больной шагал мимо наших окон.
— Успокойся, — резко ответил тот и добавил:
— Поработаете с мое, тогда узнаете. Я тоже вот сейчас прикинусь дураком перед вами, скажу, что на меня день и ночь дождь льет, так что же, мне группу сразу давать... Нет, нет, это несерьезно. Он же здоровый малый, работай только. Смотрите, вон он как улепетывает.
Я ПОДОШЕЛ К ОКНУ. У трех огромных больничных осин был длинный столик, окруженный скамейками, за ним в обеденный перерыв обычно сидели спокойные больные и, куря, болтали о том о сем, а точнее — о том, что относится больше к области мифов... И сейчас там сидели двое больных. Они подозрительно посмотрели на нашего больного, севшего за стол, и спросили:
— Тебя обидели?..
Тот промолчал и, развязав узелок, в котором была еда, равнодушно смотря на больных, стал уплетать вареные яйца.
— Тебя, случайно, по башке не били? — тихо и очень как-то сострадальчески спросил его тот, что был постарше. Спросил и вытянулся весь.
— А у вас что, группа есть? — вопросом на вопрос хлестанул гость и вздохнул: — Э, братцы, снегу, наверное, в нашей деревне за это время, что я здесь, намело не пройти, не проехать...
— Филипп? — опять спросил его больной.
И второй гаркнул за ним следом:
— Филипп!
А потом оба хором:
— Филипп, да ты, кажись, прошлый раз приезжал.
— Он самый, — ответил он.
Губы у него заметно задрожали, и длинная слюнка, выскочив изо рта, упала ему на грудь.
— Филипп, мы тебя давно не видали... — опять хором прокричали больные.
— Счастливые, — прошептал он им. — У вас группа есть... А мне не дали.
Он не стал больше рассуждать. Конечно, от яиц сыт не будешь. Но даже от того, что он хоть уже полусыт, ему стало приятно. Внимательно, с беспокойством оглядел он себя, поправил кепку и, держа полегчавший в руках узелок, пошагал.
— Теперь куда ж ты? — недоуменно вскрикнули больные и, встав из-за стола, тревожно посмотрели на него.
— Прощайте. Что Бог даст... — ответил он и попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. И он махнул им рукой по-братски, с душой.
БОЛЬШЕ Я ЭТОГО больного и не видел. Но уже перед самым концом моей практики привезли родственники одного больного из той же самой деревни, где жил Филипп. Я спросил их, как он там жив. А они мне:
— Так он же, чтобы его снег совсем не засыпал, взял и повесился. Все говорил, что у вас группу просил, а вы ему не дали. Ох и дурак же он был, ох и дурак. До того снегом забредился, что стал летом в теплом пальто и шапке ходить: боялся, что замерзнет. Маманька у него тоже чудачка, до сих пор ревет по нем. Один он у ней был, хоть и дурак, а все ж как-никак ободрял... А умер он, так и ей хоть в колодец прыгай. Только ничего хорошего одному помирать... Хорошо, когда после тебя на земле кто остается. А если один на старости лет умираешь, то примета нехорошая...
Подошла санитарка. И родственники, дожидаясь Никиту Никитыча, разговорились еще более. Не знаю, но что-то оборвалось в моей душе. И такая вдруг горькая-прегорькая печаль охватила меня.
Я пошел к больничному саду. Там мне хотелось побыть одному.
Сад плавал перед моими глазами. Плыли куда-то и больничные корпуса. Кто-то невидимый бесцеремонно нагромождал деревья на здания, на облака, мешая все и погружая все в небесную дымку.
Я не мог смотреть на все это и закрыл глаза. Белый Филипп стоит передо мной. На нем больничная рубашка. Ему, видно, так хотелось надеть ее. Вот он запустил руки в карманы, затем вытащил их. Подул ветерок. И на землю с его рук посыпался снежок.
— Доктор, вот видишь, видишь, сколько снега на мне! — радостно произнес он. — А ты не верил, что я белый. Скажи, ну хоть теперь ты веришь, что я белый? — И, вздохнув, добавил: — Этот снег и вас может с ума свети.
Я теряюсь. Ибо сам, как мне кажется, начинаю галлюцинировать. Отступаю назад. Один бок мой освещен солнцем, другой — в тени дерева. Нет, я не смогу спать спокойно в эту ночь. Придется опять выпить снотворного. Ведь я будущий доктор, должен учиться не падать духом.
Однако боль все сильнее и сильнее сжимает мое сердце.
— Доктор, какие странные у вас мысли, мало того, вы говорите их вслух.
Я вздрагиваю. Передо мной стоит главврачиха, легкая, сентиментальная — и с раскрытым зонтиком на плече. Оказывается, идет мелкий дождик, а я его не замечаю.
— Какие глупости, какой-то пастух Филипп... — усмехнулась она.
— Это не глупости, это правда! — закричал я. — Я, можно сказать, убил его... Понимаете, когда решался его вопрос, я был равнодушным, я не настоял. А теперь его уже нет.
Она рассеянно посмотрела на меня, затем пощупала мой лоб:
— У вас жар, и поэтому вы бредите... Пойдемте ко мне в кабинет, я угощу вас кофе...
И я понуро поплелся за ней...
А на другой день я раньше положенного срока подписал заключение об отличном прохождении моей практики по психиатрии и уехал в институт. Я не мог оставаться больше в этой больнице. Филипп преследовал меня, как когда-то его преследовал снег.
НА ДРУГОЙ ГОД в летние каникулы я поехал домой проведать маму. Деревенька, где она жила, находилась в трех шагах от больницы. Только я зашел на больничную территорию, как тут же встретил главврачиху. Она пополнела, но, увы, замуж так и не вышла.
— Ой, милый доктор... Ты, как прежде, все так же смешон... — улыбнулась она и, жадно схватив меня за руку, повела в свой кабинет. Он был отделан по последнему слову техники: огромная люстра висела, блестя разноцветными огнями, в углу стоял огромный цветной телевизор, был даже камин, была даже и картина, где красноватый великий физиолог Павлов сжимал перед собой руки.
— Я, может быть, некстати...
— Все кстати, — сказала она. — Ну и противный же ты. Ладно, я больше не буду с тобой церемониться... Ведь ты уже почти доктор.
Когда мы выпили по чашке кофе, она вдруг, волнуясь, сказала:
— А у нас новости. Никите Никитычу пять лет дали за взятку, да плюс пять лет без права работы врачом. Мы все его защищали, но тут как назло одно к одному, ну, ты понимаешь...
Я вздрогнул. Мне жаль было доктора, который учил меня психиатрии и который, как никто, доверял мне больных. Но в этот же самый момент я воочию увидел Филиппа. Он стоял передо мной белый-белый. И если раньше его взгляд пленил меня, то теперь он был пронзительно-горек. Подойдя ко мне поближе, он вдруг без всякой иронии, очень тихо, но так, чтобы слышал только я, сказал: “Этот снег и вас может свети с ума!” — исчез.
Что это, рок?.. Был врач Никита Никитыч, старался выдвинуться в люди, писал диссертацию, а теперь его уже нет, как нет и Филиппа.
Камин в кабинете главврачихи не горел, он был картинкой-игрушкой, видно, сделанным каким-нибудь больным художником по ее просьбе.
— Ну как, люди переживают о докторе? — спросил я.
— Да нет, почти все уже и забыли... — И улыбнулась. — Каждый ведь живет своим.