Лиха беда – начало
I.
Когда заходит разговор о Гражданской войне в России*, тема террора – одна из главных. Как «красного», так и «белого». Первый, во времена не столь отдалённые, наша послушная история объясняла вынужденным ответом Советской власти на якобы неслыханный террор со стороны так называемых белых, то есть «злобных врагов трудового народа». Возражать вслух или на бумаге против такой трактовки терминов и событий долгое время было небезопасно. Теперь можно поспорить. Доказательно.
Для абсолютного большинства современников первой четверти ХХ века октябрьский переворот 1917 года стал политическим разбоем троцкистов-ленинцев накануне созыва Учредительного собрания. Этому всенародному вече предстояло решить судьбу Отечества, о чём ниже. Пользуясь всеобщей неразберихой, разложением армии, бездеятельностью полиции, запуганной февральскими событиями, и слабостью «республиканцев-временщиков», большевики явочным порядком оказались на вершине властной пирамиды. У неё не было твёрдого основания. Её колебала, как бушующее море, революционная стихия. Усидеть наверху можно было, лишь потакая самым низменным страстям уличной толпы, разнузданной анархии серошинельных дезертиров и пьяной матросни**, вооружённых до зубов. В обстановке нового Смутного времени большевистские вожди нашли для себя надёжный насест, презрев буквально всё нравственное, что ещё оставалось в политике. Тому способствовал опыт фронтовых агитаторов, ратовавших за поражение Родины в Германской войне (лукаво уточняли: «За поражение царского правительства»). Большевики умело заигрывали с тёмными, сбитыми с толку толпами простолюдинов. В обход грамотных квалифицированных рабочих льстили «фабричным транзитёрам» (люмпену, бродягам, босякам, называя их «гегемоном»). Лицемерно наделяли инертную массу, не обученную, не способную мыслить по-государственному, каким-то «классовым правом»(!) диктовать свою волю всей многоукладной стране, приписывали «возмущённому разуму» вселенскую мудрость, безошибочность действий, во имя туманной высшей справедливости, и приверженность «сермяжной правде». Самовольные решения большевистских вождей, лишь формально согласованные с рядовыми партийцами, выдавались за освящённую безупречным учением «диктатуру пролетариата».
II.
Было бы противоестественным, если бы вся разносословная Россия, включая патриотические, просвещённые слои, согласилась бы добровольно на диктат неимущих – заводской (не смешивать с квалифицированными, настоящими рабочими!) и мещанской голытьбы и столь любимого Ульяновым-Лениным беднейшего к’естьянства. На фактическую тиранию со стороны самозваной «партии рабочего класса» - по сути, филиала Бунда, в которой тон задавали отнюдь не рабочие (в высоком, благородном понятии этого определения), но разночинцы, свихнувшиеся на навязчивой, маниакальной идее во что бы то ни стало осчастливить «угнетённое человечество» сию минуту, вокруг себя, из своих рук. Пусть ценой большой крови, пусть через уничтожение несогласного множества, но непременно увидеть своими глазами счастливцев, уцелевших от бойни. Бухарин, «любимец партии», «рабочий»(?) из семьи школьных учителей, предлагал «вырабатывать коммунистическое человечество из человеческого материала капиталистической эпохи принуждением во всех формах, начиная от расстрелов». Вдумайтесь, «начиная от расстрелов»! Что же тогда, по мнению «любимого» большевика, может быть хуже расстрелов? Хуже, выходило, – трудовая повинность, задуманная Лениным, потиравшим белы ручки от своей внутриполитической находки: заставить презираемую им интеллигенцию, которую он называл «говном» (из чего, к слову, сам вышел), чистить сортиры.
III.
Рассмотрим распределение сил в России, предшествующее террору (общему, без окраски). Повсюду в России, абсолютное большинство в каждом из сословий, включая крестьянство и рабочий люд, приняло ленинское правительство таким же временным, как до того - кабинет Керенского. Практически все ждали решений Учредительного собрания, надеялись на разумную, добрую волю народа. Не предполагали, что банда ортодоксальных марксистов хулигански заглушит её расстрелами мирных манифестантов накануне открытия и фразой матроса-анархиста, подкреплённой штыками: «Караул устал». Уже в конце 1917 года вновь, как и в конце 1916 года, начало нарастать недовольство профессиональных рабочих. В ноябре опомнился «пролетариат» Путиловского завода, где десятилетиями классически воспроизводилась благородная рабочая аристократия. Там решили для общего блага повесить (за шею, уточняю)… Ленина. И эсера Чернова*** заодно. Увы, это факт. Это не из ряда вон выходящий случай. Заводы, лишённые сырья, рынков сбыта, останавливались. Рабочие лишались заработка, голодали (о пайках см. «Кремлёвские особенности голодных лет»).
Здесь проясню, что значило быть квалифицированным рабочим в Российской империи даже при трудностях военных лет. Такой рабочий содержал многодетную семью, часто, незамужних сестёр жены. Хозяйке хватало работы дома, было позором для хозяина отправить жену на заработки. Когда так поступил отец луганского слесаря Ворошилова, будущий советский маршал решил: пора приступить к освобождению работниц (заодно, работников) от гнёта капитализма, ибо отвадить отца от запоев было труднее, чем рубить «буржуев» шашкой Будёного. Один из моих дедов, мастер-жестянщик, в холостяцкой жизни не отдавал рубашек в стирку. Грязное выбрасывалось, заменялось покупкой свежего.
За четверть века развитого капитализма потомственный фабрично-заводской люд стал превращаться в уважаемое, грамотное, знающее себе цену рабочее сословие. Его представители обладали известным достоинством, повторяя традиции мастеровых исконной Руси. Знали, что от их честного труда, от умения зависит материальное состояние близких. Конечно, назойливая пропаганда социал-демократов усиливала естественное недовольство рабочих то условиями труда, то заработком, то третьим-четвёртым, то настроением с похмелья (ибо капитализм и сегодня не рай на Земле, а тогда и подавно был с изъянами). Но в 1914-17 годах, за счёт военных мобилизаций, старая рабочая гвардия стала замещаться люмпенами, городской кабацкой рванью. Те соглашались на любую работу до первой получки. Вот эту массу «гегемонов» большевики стали использовать, как одну из своих опор. Другая нашлась в деревне. Деревня, пережив десятилетие волнений, начавшихся в 1905 году, затихла после февраля 17-го в довольствии. Помещичья земля окончательно была разобрана по крестьянским дворам, так что ленинский «Декрет о земле» лишь констатировал свершившийся факт. Но, как отметил В. Шамбаров, в деревни «хлынули фронтовики, неся с собой хулиганство и анархию, не желая знать над собой никаких сходов и старост, требуя новых переделов земли»****. Им подпевало «беднейшее крестьянство» (не буржуазное, по мнению Ульянова-Ленина). Напомню здесь из своей работы «Почём в России замятня»: «В европейской части России немало было бедных. Часть из них, получив бедность, образно говоря, по наследству от неудачливых, неработящих и «промотавшихся» отцов, не могла, не умела, не обладала желанием разомкнуть порочный круг. Другие к этому вовсе не стремились, ибо «бедными» были их запросы, мышление, воображение, отношение к труду, воля подняться над обстоятельствами. А склонность к дремоте души, искусственная дряблость тела препятствовали порывам двигаться, да и водка эти порывы направляла в другую сторону. Когда таких поманят и погонят в колхозы, они пойдут покорно, даже охотно, в отличие от хозяйственных соседей».
Вот на таких «новых рабочих» да на «профессиональную деревенскую бедноту» сделали опору большевики, по ленинской установке. Сама по себе эта опора была бы безнадёжна, но в объективной реальности она усиливалась оружием, накопленным в демобилизованных массах, а пуще того – у дезертиров, которые почуяли момент – «грабь награбленное»! При свёртывании поставок из деревни (ибо город перестал давать что-либо взамен), при прекращении снабжения городов продуктами питания, чем отметилась большевистская власть, при захвате транспорта бегущими с фронтов, большевики могли надеяться лишь на умножившуюся стократно солдатскую и матросскую вольницу. Больше на последнюю. Настоящих моряков на кораблях императорского флота почти не осталось. Их заменила при «временщиках» кн. Львова и Керенского «уголовная шпана, которой нравилось щеголять в морской форме (обратите-ка внимание, каким языком говорят «матросики» у Вишневского, Лавренева, Соболева)»****. Эти уголовники уничтожили цвет русского императорского флота – доблестных морских офицеров русско-японской и Германской войн. Адмирал Колчак ещё до начала Гражданской войны стал её героем, выбросив за борт Георгиевскую саблю.
Очевидную узость и шаткость этой опоры можно было компенсировать лишь кровавой прополкой недовольного большинства, из которого теоретически(!) могли пополнять свои ряды убеждённые противники большевизма. Законность в этом деле мешала. Поди, докажи, кто способен поднять вооружённую руку на власть Советов, а кто только безобидный ворчун. При первом приближении отделить «нечистых» от «чистых» помогла троцкистам-ленинцам их «классовая теория». С заменой на классы традиционных для России сословий, привилегии не отменялись. Усиленные давно отменённым правом крепостников «казнить и миловать», они были дарованы пролетариату, наречённому Высшим Классом, словом, коллективному диктатору. Кое-какие привилегии достались отдельным группам крестьянства (разумеется, беднейшего, значит, послушного). Землепашцы, как класс, были поставлены ниже заводских – этого безупречного пролетариата. Остальных записали в буржуев, их лакеев и приспешников, под кличкой «бывшие». В этой внеклассовой помойке оказались скопом предприниматели, ремесленники, сельские кузнецы, владельцы мельниц, мастерских, мелкие торговцы, купцы, разночинная интеллигенция, учёные, гимназисты, студенты, духовенство,чиновники, офицеры кадровые и выслужившие «золотые» погоны, вместе с Георгиевскими крестами, в боях I Мировой войны. Правда, были допущены известные послабления для тех специалистов, в которых жизненно нуждалась власть большевиков. Особенный спрос, с начала создания РККА, возник на опытных офицеров. Часть из них стала служить новому режиму по мировоззренческим соображениям. Другие оттого, что никогда не отдавали предпочтениекакой-либо идеологии (дают пайку – честь имею служить хоть Богу, хоть чёрту, тем более, что нечистая сила, часто чёрная и носатая, разговаривает всё-таки на родном русском языке). Третьи (большинство «переприсягнувших») оказались в безвыходном положении, когда их близкие были взяты в заложники голода, холода и самовластья псевдопролетариев – в мятых кепках, но при галстуках. «Если классовая теория чем-то и отличается от расизма, то, наверное, в худшую сторону, проповедуя заведомое превосходство необразованного человека над образованным, хамства над добродетелью, невежества над разумом»****.
Вот этих внеклассовых «бывших» (за исключением временно приспособленных «к делу освобождения рабочего класса») и следовало полностью, надёжно нейтрализовать, тем самым лишить явных «классовых врагов» - недобитых помещиков и капиталистов, их наймитов - источника пополнения своих рядов. К удаче российских марксистов их вождём оказался Гений Всех Времён и Народов. Инструментом нейтрализации он выбрал государственный террор своей партии, правящей в центральных губерниях. По мере расширения контролируемой большевиками территории, узаконенный ими террор расползался по просторам перекрашивающейся империи, пропитываясь цветом крови и пожаров. При этом совершенствуясь, проникая повсюду, не оставляя надежды на убежища-щели, куда беззащитная личность могла бы забиться, закрыв глаза, заткнув уши. Он принял образ гигантского зверя мясной окраски, который решал, кому быть, а кому не быть, кому отойти в «бывшие», чтобы ждать своего рокового часа*****.
IV.
Фактически, «красный террор» начался сразу после Октябрьского переворота. Сентябрьская работа Ленина «Государство и революция» появилась в печати только в следующем году, но это уже предвестник террора, ибо идея ленинской пирамиды, реализованная в жизни многомиллионного народа, не могла быть реализована без крайних форм массового насилия. Кто из нормально мыслящих людей согласится жить в государстве «машинной конструкции» - без частной собственности, личной инициативы, под гнётом указанной властями повинности? Разве свободный человек отдаст выращенное им зерно, или изделие своих рук, ума, чтобы покорно ждать вознаграждение неопределённого вида от тех, кто произвольно оценивает его продукцию и решает, сколько и чего ему положено съесть? Разве разум может творить с полной отдачей под контролем вооружённых рабочих, которыми командуют психически больные руководители «рабочего класса»? Как отметил «чистый марксист» Плеханов, это не марксизм, это Перуанская империя.
Зачистить подконтрольную территорию от своих активных противников, от открыто недовольных, хоть и мирного настроя, от нахмуренных молчунов и от тех, кто теоретически может составить им компанию в силу «непролетарского происхождения», большевики вознамерились чрезвычайными методами. На роль главного мастера как нельзя лучше подходил инородец, шляхтич Феликс Дзержинский, иезуит в юных мечтах, отличавшийся обострённой неприязнью к «имперской нации», следовательно, не склонный к гуманности по признакам единокровия и землячества. По словам современника, «его «немигающие глаза горели холодным огнём фанатизма». Полагаю, происходило такое «возгорание» в тех случаях, когда литовский поляк (или польский литвин, или Вечный жид, кто их разберёт?) видел перед собой интеллигентное лицо с расовыми признаками великоросса. Под Железного Феликса 20 декабря 1917 года было создано главное орудие государственного террора революционных лет - Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК) при Совете народных комиссаров (СНК РСФСР, глава - Ленин). Она анонсировалась«Декретом об аресте вождей гражданской войны, противников революции» (28.11.17), в котором члены партии кадетов (а это «главная скрипка» Февральской революции), подлежат аресту и военному трибуналу. Юридическому надзору ВЧК не подлежала. Только СНК, никак не единолично нарком юстиции, мог отменить постановление, исходящее из ведомства «огненного фанатика». Началась эпоха внесудебных расправ над подозреваемыми. А таковым мог оказаться всякий. Ведь наступали холода, обострялся голод, хозяйственная жизнь рушилась, множились беспорядки, по окраинам собирались белые армии. Руководители всех уровней, от Кремля до деревенского схода, демонстрировали неспособность удовлетворительно справляться с проблемами. Оставалось прикрыться образом врага: контрреволюция, её происки и заговоры. Ну, с контрреволюционерами (и теми, кому назначено ими быть) понятно: участь незавидная. А что саботажники? Это, выходит, уклонисты от того, что, по Бухарину, хуже расстрела. Невольники всеобщей трудовой повинности, граждане обоего пола с 16 до 55 лет, обязанные выполнять работы по назначению местных советов. Большинство из них – источник реквизиций (т. е. узаконенного декретом грабежа) – от нижнего белья до недвижимости. Нечего и сомневаться, что поиски, выявления «врагов народа» дали зелёную улицу склонным к насилиям, грабежам и убийствам. Рядом со специальными правительственными командами начали действовать, превосходя их численно, банды уголовников. Немало их оказалось в составах продотрядов. Потому последние не справлялись со снабжением городов продуктами питания.
Ещё до убийства мстителем-одиночкой в Петрограде большевистского градоначальника Урицкого, этого «злобного карлика» (по отзывам однопартийцев), и до выстрела слепой Каплан в Ленина (дело тёмное, фантастическое), Вождь мирового пролетариата(?) писал Зиновьеву: «Надо поощрять энергию и массовидность террора)» (выделено мной. – С.С.). В июле 1918 года, когда, подавив бунт эсеров, большевики всю власть прибрали к своим рукам, Ленин полностью отдался любимому «жанру» неумолимых телеграмм, вроде этой, 22.08, Пайкесув Саратов: « … расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты» (50-й том ПСС Вождя мирового пролетариата наполнен такими телеграммами. Заметьте, это не тайный дневник серийного убийцы). Диву даёшься: жил ведь мальчик-барчук на берегу самой любимой русским народом реки, мирной, навевающей поэтические мысли; его любили родители, братья, сёстры, прислуга, крестьяне родовых имений; он посещал гимназию, где его обучали разумному, доброму, вечному. Потом университет – храм света. Ну, увлёкся марксизмом. С кем не бывает! Кого не поманит учение, подсказывающее, как сделать жизнь более привлекательной, сытной, солнечной, свободной на основе равенства и братства? Всю жизнь посвятил развитию этого учения. К сожалению, не так «развил», как «завёл»… И вот судьба позволила ему претворить в жизнь давнюю мечту. Он горячо начинает и… оказывается в густой атмосфере трупного запаха. Поручает «доставить проект решения вопроса о трупах...» (Протокол заседания ВЦИК от 31.08.18). Документы, подписанные им, изобилуют требованиями и просто расстреливать (словно вписывать выговор в личное дело) за самую незначительную провинность, вроде нарушения дисциплины,и применять «крупные расстрелы», более зрелищные, заподозренных в контрреволюции «кулаков-мироедов», других «угнетателей, эксплуататоров»; брать под наблюдение, заключать подозрительных в концентрационные лагеря. Если звучит в устах Вождя «террор», то подчёркнуто «массовый», расправа – «немедленная, беспощадная», хлебная зачистка (в амбарах хлеборобов) – «образцовая»; заложников, по-Ленински, надо назначать. Если что подлежит, по воле узурпатора, конфискации – то всё, что под рукой окажется (и зерно, и имущество). Особенно сочно в литературном наследии Вождя о казнях через повешенье (видимо, для него, не забывшего позорный конец брата-преступника, такой способ лишения жизни был наиболее волнующим): «Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не менее 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц... Найдите людей потвёрже» (телеграмма в Пензу от 11.8.18).
Узкие рамки статьи не дают возможности живописать и самые-самые избранные моменты «красного террора». Поэтому я на свой страх и риск выбрал картину, которая приведёт заинтересованных лиц к более широкому полотну, к панораме «Русской Голгофы». Но вначале позвольте «лирическое отступление». Я долго думал, что есть «красный террор» и почему он возник. И ничего более убедительного не пришло на ум, чем пояснение В. Шамбарова****, цитирую в сокращении: «По ленинскому плану вся страна должна была стать лагерем, отдающим по команде бесплатный труд и получающим взамен пайку хлеба. Поэтому людей, признанных неподходящими для подобной схемы, требовалось просто истребить. Отсюда и направленность террора. Раз право мыслить, строить планы и делать выводы в новом обществе предоставлялось только партийной верхушке, то лишней и мешающей оказывалась именно мыслящая часть населения - рабочие Тулы, например, или Ижевска, наиболее передовая и хозяйственная часть крестьянства, объявленная «кулаками». Поэтому «красный террор» осуществлял не просто массовое уничтожение людей — он стремился уничтожить лучших. Подавлял всё культурное и передовое, убивал саму народную душу, чтобы заменить её партийно-пропагандистским суррогатом. Шло эдакое «зомбирование» целого народа. В идеале постоянно действующий карательный аппарат должен был для таких целей «состригать» всё мало-мальски возвышающееся над серой массой, пригодной к безоговорочному послушанию».
А теперь «картинка»:
«Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал словом или делом против Советов. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора» (член коллегии ВЧК Лацис 1.11.18 в газете «Красный террор»). Но мы, читатели, знаем, что значит в большевистском лексиконе понятие «буржуазия». Это все, которые не «пролетариат», то есть не те, которые присвоили себе это имя. Основными исполнителями «красного террора» были наёмники на службе большевиков. Особо зверствовали 30-40 тысяч латышей, одинаково ненавидящих немцев, захвативших их родину 1000 лет назад, и русских, владевших ими от Петра до последнего Николая. Это другие иноземцы, числом 300 000, - разноплемённые пленники немецкой и австрийской армий, также китайцы, готовые на любые жестокости ради горсти риса. Это «новые матросы» и пешцы-дезертиры, отвыкшие от крестьянского труда. Это якобы рабочие, прошедшие фабрику от проходной сразу до комнаты, в которой заводские записывались в Красную армию. Каков же был почерк деятельности этого «Высшего класса»? Опять спрошу у одного из самых дотошных исследователей Гражданской войны. Действие происходит в Крыму, в первые месяцы 1918 года.
«Подходили военные корабли, на город наводились пушки. Высаживался отряд. Подавлял сопротивление небольших воинских команд — татарских или местного самоуправления, если таковые вообще имелись. А затем при поддержке портового сброда устанавливалась «советская власть», начинались грабежи и репрессии. Например, в Евпатории более 300 человек из офицеров и интеллигенции было истреблено на гидрокрейсере «Румыния». Обреченных, раздетых догола, выводили на палубу. Медленно, с побоями и издевками вырезали уши, нос, губы, половые органы, отрубали руки и лишь затем кидали в море. Подобными казнями лично любила руководить комиссарша-большевичка Антонина Нимич… Татарское население, не принявшее большевизма, подверглось жестоким расправам наравне с «буржуазией». Офицеров бросали в паровозные топки»****.
Вспоминаю себя, подростка. Как возмущался я злодеяниями «белых», бросивших в паровозную топку красного командира Сергея Лазо! Но о злодеяниях «белых» во второй части этого повествования.
Продолжение следует (см. на днях «Часть II. Белое эхо»).
Примечания:
* По одним источникам 1918-21 гг., по др. 1917-23 гг.
** «Беспробудное пьянство, ограбление прохожих, кражи в городе вновь обратили на них наше внимание»(воспоминания В.Д. Бонч-Бруевича, соратника В.И. Ленина).
*** Первый и последний председатель Учредительного собрания.
**** Валерий Шамбаров. Белогвардейщина. М., ЭКСМО, 2004.
***** Многие военспецы, из «бывших», впоследствии были репрессированы.
