Пара небольших залов «Крокин-галереи» с графическими листами 80-х, видеоряд с записями перформансов, хрониками выставок и телепередач о жизни, искусстве, августе и октябре – вот, собственно, и все. Но это «все» - как капля эликсира в тигле алхимика. В ней - и биографический ген, и матрица московского концептуального романтизма и смысл искусства вообще.
Выставка «Жесты» фиксируют загадочные движения и наполняют скрытый или явный контур на белом листе. Юный Гинтовт сразу торит свою, узкую и резкую колею: учится на архитектора, но мечтает стать художником, штурмует историю искусства и занимается пулевой стрельбой, держит в руках «видеоголову» Бориса Юхананова и пробует восточные единоборства.
А «Союз нерушимый» сгорает в минуту. На глазах. До черных головешек. Без особых потрясений, если сравнивать с семнадцатым, хотя в Белом Доме во время штурма нацбол-Гинтовт, конечно же, оказывается.
И под вдохновенный манифест Сергея Кускова о необудетлянстве в тесном кругу арт-нелегалов поднимает со дна затонувший батискаф романтизма. Не нахальным сачком соц-арта, а голыми руками новообращенного отрока. Технология отпечатка мгновенно перерастает случайный эксперимент со следами рук. Видеохроника выставки «Лаборатории мерзлоты», куда кроме Гинтовта входит Сергей Кусков и Константин Преображенский, в Музее революции в Английском клубе вскрывает принципиальную установку на поиск материковой, досократической онтологии бытия. Подобно Бойсовым войлоку, жиру или водам Рейна, они обращаются к алхимической потенции вечной мерзлоты, земли и зелени, Москвы-реки.
Гинтовт «выпечатывает» ладонями человеческий контур, буквально прожигая пространство листа глазом-плечом-локтем-кистью. В каком «бутанском театре теней» он это подсмотрел, в каких театральных таблицах – по большому счету все равно. Перед нами пульсирующая аритмия веерных костных структур, распирающих тело глубоким, предельным дыханием. Это взгляд изнутри на будущих героев силовой фотографии, северных аполлонов и пернатых ясных финистов.
Собранная из отпечатков ладоней гора Кара-Даг представляет собой одновременную проекцию сбоку и сверху, внутри хребта запрятана формула теоремы Ферма, а из ключевых точек растут стальными стеблями дирижабли. Свой «новый поворот» будущий архитектор -проектировщик совершает не влево и не вправо, а вниз и вверх, делая «мертвую петлю».
Будущий архитектор принимает кожей оптику романтизма: проекцию изнутри и сверху. Ничего сверхъестественного в ней нет, но новый объект, язык и характер воздействия всегда заставляли прибегать к словам «магия», «мистерия», «ритуал». Объект становился средой, атмосферой с абсолютным, горячим контактом и, одновременно, ледяной высотой созерцания. «Жесты» – прямые, коллективные, трудовые и боевые удары в стены рождающейся формы.
В паузах прорывается белый свет листа, и непонятно, краска ли налипла вместе с остатками эпидермиса, или ее удалили. Что первично - свет или мрак, огонь или пепел – Гинтовт решает на наших глазах, соревнуясь с обожаемым Бердслеем в технике соскабливания, а после - стирает границы между трамбовкой и чисткой. Красные кшатрии его будущей «Сверхновой Москвы» выдублены руками и просвечивают золотом. Они ясны и открыты, а тут сплошная шифровка, будто «рука миллионопалая» разжалась, выдав скрытые формулы, коллажи и портреты.
Гинтовт с самого начала не шарит ироничным глазом по реальности в поисках изъяна, а покрывает ткань бытия целиком ковровой бомбардировкой метафизики, пытаясь проявить неизреченное, как это делали до него герменевты, мистагоги, шаманы. Он дружит с неоромантиком Новиковым, но его образы никогда до конца не достигают объема и прямой перспективы, прочно удерживая зрителя «в силах» окружающей плоскости, следуя традиции русской иконы, пейзажа, плаката. «Жесты» - ключ: «Реальность перехода в посмертное существование объективна. Остальное - обсуждаемо». Кстати, до сего дня ранняя графика Гинтовта была известна немногим. Теперь – всем.
Уложенные в контуры реального человека отпечатки ладоней «тянут» за собой вереницу других романтических антропоморфов: человека из горящих углей Гора Чахала, мандалические проекции на медитирующее тело Святослава Пономарева, супрематических космоидов Франциско Инфанте и так далее. Как отмечал гениальный Кусков, романтизму мало «место расчистить»: не менее важно прорастить его новой жизнью, сбрызнув живой водой традиции. В невероятном разнообразии источников традиции и состоит, собственно, отличие романтического искусства от конфессионального ритуала. И здесь «Лаборатория мерзлоты» также доходит до первобытного буквализма: видеохроника показывает рядом с «отпечатками» на стенах пророщенные зеленью телеэкраны и концептуальные формы в виде буквы «Я». И стоило бы назвать это достойным ответом Нам Джун Пайку и Йозфу Бойсу, если бы на родном нечерноземье не воззиял Казимир Малевич. «Традиционалисты не признают восходящую, линейно эволюционирующую историю. Для нас убывание золотого века к неминуемому концу является подразумеваемым. Мой эон располагается по ту сторону «Черного Квадрата», тотальный ужас овеществляется человеческим присутствием. Я растворяю частные линии жизни в целостном фигуративном образе. Моя красная звезда в золотом окладе – тоже квадратная. Это следующая ступень возвращения к фигуративу» (Гинтовт).
Сейчас художник с улыбкой сетует, что не все из уцелевшего ценно, хотя многое не уступало ни Бердслею, ни даже Филонову, а тогда он нещадно приносил «отпечатки» в жертву огню и воде. Это и ритуал (как не сбросить с Крымского моста в реку останки нерушимого?) и, вместе с тем, капитальная чистка. Сам себе опричник - с точки зрения ироничного «креатива» – полнейший абсурд, но для романтика – вещь принципиальная: горят купюры в фильме Ираиды Юсуповой и Александра Долгина «Амбиент», а Пономарев периодически сжигает свою графику на перформансах, а фотографии «возвращает» в ванночки с «проявителем». «Ну и что? - спросит хипстер, указывая на пищевой промо-арт какого-нибудь «Тайда». – Стирка – метафора естественного права на ошибку». - «Вы еще кипятите? А мы уже рубим!» - сказал им еще в 90-е Владимир Епифанцев. В лексиконе молодого Гинтовта имеется термин «антиматерия», в медицинской карте - запись о реальных ожогах (настоящие боевые шишки романтики набивали не в автозаках и не в психушках, а в собственных алхимических лабораториях), а «пустота» для них – не вакуум отрицания, а смыслообразующее, чудотворное поле. Яркий пример - «Кроссворд» Антона Ольшванга, построенный не на эвфемизмах запрещенного, но на оксюморонах непроявленного. В даосской лаборатории Ольшванга Гинтовт был бы гончаром внутри горшка, джинном в бутылке.
Кстати, и классический «белый куб» для романтика – важнее того, что там находится. Экспозиция уцелевших листов - отпечаток биоса и хроноса, пронизанный белыми стенами пространства (к слову: у Пономарева, например, экспозиционные кубы – черные, а Бойс свою легендарную наблюдательную трубку выводит из галереи прямиком в ночное небо). Сам Гинтовт среди своих работ выглядит воплощением возрожденного фигуратива. И тут – особенная стать: видимый изнутри и сверху романтик оказывается осью, медиумом, эгрегором и модулятором окружающего пространства. Художник как «радикальный субъект» Гинтовта оказывается периферийным измерением «универсального ритуального объекта» Пономарева: внутри рыцарской хватки «жестов» - покой тибетского хранителя кладбищ. Может быть, отсюда – фантазия художника о «бутанском театре теней». Не было такого театра? Есть такой театр! Рассказывают, что экспансивный Гинтовт раскурил на папиросы контракт с известным парижским домом моды. В голодные 90-е такой анекдот мог ходить только о романтике: символ – не симулякр, мандала - не модель. Вспомним, кстати, сколько самостийных фэшн-выплесков породил постсоветский андеграунд! Среди них стиль Гинтовта – радикальный «мы»-стиль.
Столько же появилось и синтетических языков: дактилограммы и рентгенограммы, гравитационная графика, пифагорейские Атриум-комбинации, муфталингва и БИКАПО, палиндромический стих и фибоначчийские картины.... Сурдо-жесты Гинтовта архитектурно близки к способам телостроительства питерского буто. Они иссушают мышечную массу бытия. На энергичной вертикали намерения свободно крепятся кости и сухожилия, обеспечивая невыразимую легкость. Выставка в «Крокине» - вскрывает кокон волшебной куколки, из которой должен появиться не alient и не spiderman, а человек-чайка, человек-сокол. Гинтовт последователен, как Дарвин: прежде финистов-космонавтов родился, как мы помним запряженный в тачанку археоптерикс. Это и его останки - в белой мерзлоте листа. Гинтовт признается, что в то врем находился под сильным влиянием поэта-палиндромиста Евгения Чорбы. Действительно, стихи оставляют ощущение взрывного эха сакрального текста, горлового крика: «ВО ДНЕ В МЕЧЕ ВОСКРЕС РЕБЁНОК-О-КОНЕ-БЕРСЕРК СО ВЕЧЕМ ВЕНДОВ!»
«Отпечатки» Гинтовта - физиология Намерения, обнаженного, обугленного историей. Романтики ведь не срывают маски, они исследуют их внутреннюю сторону, отслаивая личины и восстанавливая лики. И если Святослав Пономарев, работая с фотографией как «сияющей тьмой», вводит термин «археология сознания», то Гинтовт настаивает на «реконструкции», которую совершает сегодня, а с угольными «отпечатками» 80-х рифмуются созерцание с изнанки масок театра.
«Отпечатки» Гинтовта – политические жесты. Превращение искусства в образ жизни – романтическое кредо, но романтики строят герметичный мир. Поэтому, в отличие от «аналитиков» и «актуальщиков», они редко появляются на улице, предпочитая отделять искусство от серьезных ритуалов или скрываясь за скоморошеством.
Гинтовт – исключение, развивающее правило. Он продолжает путь опричников, имперцев, красных комиссаров, советских воинов-освободителей. Отпечатки ладоней наполняют контуры советских плакатов, превращая их в эсхатологические «Окна РОСТА». Позже, облитая серебром и золотом, дактилоскопия сформирует особый жидкокристаллический, торжественный жанр эсхат-плаката, призывающего «все вернуть назад». Выпрямленные золотые «ребропальцы», напоминающие радужную оболочку смотрящего на Солнце ока, станут эмблемой Евразийского движения. В борьбе с силами распада сложился и особый Гинтовт-диалект, замешанный на музыке Маяковского и Хлебникова и возведенный особенный «небесный канцелярит». Из шипящей «Ш» он понаделал трезубцев и вил для своих героев, себе же оставил чекистскую «Ч». «Жесты» - ношеная, но крепкая перчатка в лицо обвинениям «аналитиков» в фашизме, прозвучавшим на вручении Гинтовту премии Кандинского, их хорошо ткнуть носом и во вспаханный «квадрат», и в пророщенные живыми всходами телеэкраны в видеофильме.
На ленте хроники - прогулка вокруг памятника Маяковскому – с одним ростом, выправкой и повадкой на двоих, художники молча пребывают рядом. Ни иронии над «командором» (Д.А. Пригов), ни попыток взгромоздиться на шею монументу (Г.Осмоловский). А на выставке – белоснежный абрис Евразийской Империи, «захватанный» с разных сторон бесчисленными ладонями океанских, оккупационных волн). Камуфляж из «антиматерии» покрывает и родное, и враждебное, указывая на вечность борьбы. А знаменитый самолет U87 из валенок смотрится не оммажем Бойсу, а со-авторством. «Россия - красная и православная!» - утверждает Гинтовт, ныне - стилист Евразийского союза молодежи и оформитель журнала Изборского клуба, одетый в неизменное черное.
Романтизм чужд тиража, но он друг народной стихии. «Жесты» - продукт ручного печатного станка подпольной типографии. Гинтовт любит говорить «подпольный»: первоматерия недвойственна, внутренняя оптика безальтернативна. И хотя в 80-е любимым словом Гинтовта было «запрещенный» со всеми вытекающими конфликтами со смирительными госструктурами, сегодня отпечатки «руки миллионопалой» приобретают, смысл, возможно, более правдивый, чем в эпоху первого авангарда. Последнее, что увидит посетитель выставки на виде – настоящая бомба под либерально-аналитическим концептом. Это всего лишь «опечаток»: запись одной из многочисленных телепередач 91-го на злобу дня: в студии ведущий, историк-эмигрант Александр Янов и знакомый всем куратор Ольга Свиблова. Рассуждают о текущем моменте, о русском пути и современном искусстве. Мы слышим, как прорастает экран звонками из глубинки с вопросами: почему какая-то кучка людей думает, что у страны нет и не может быть своего пути? Почему не выслушать народ? Отчего святые ценности непременно должны быть средствами «оболванивания быдла»? В чем радость «свободы выбора», когда страшно выходить на улицу и нечего есть?
Их трех отвечающих больше всего жаль ведущего. По крайней мере, он не уравнивает Сталина с Кашпировским в дискурсивном бреду. Суетливый, как кур в ощипе, он еще не хипстер, не владелец аккаунта, но уже уверен, что ни рубить, ни кипятить не будут, обойдутся «Тайдом».
Сергей Кусков в своем манифесте необудетлян сетовал на их простодушное доверие «железобетонной хватке» нового мира, мечтал, что новая волна романтиков даст более мудрые всходы. Но «Жесты» - будто точки над ё, жестко отделяют сегодня символы от симулякров, отрезвляя куратора и критика и напоминая о, пожалуй, самом ригористичном манифесте романтиков 80-х –трактата «Ориентация – Север» Гейдара Джемаля. Стоит перечитать его, собираясь на выставку. Кстати, первым опытом текстовой археологии Святослава Пономарева была фотография горного ледника, состоящей из полного текста «Севера». При приближении гора исчезала, уступая буквам, при отдалении – наоборот. «Жесты» обладают двойным эффектом: докапываясь до первоисточника мирового палимпсеста, они берутся за невыполнимое – воплотить Слово в Дело. Плоскость и прямота «отпечатков» протестует против двусмысленности какого-либо «проецирования» безотзывной жаждой победы здесь и сейчас.
Что ж, вовремя. «Жесты» жестки, но не жестоки. Да и «Гинтовт» в переводе – «воин». Дальний потомок славного рыцаря Рогалла фон Бирберштайна, он не снимает лат, и ветряные мельницы пошлости для него – далеко не литературные метафоры.
