Баня для меня — не просто место, где проводятся гигиенические процедуры. Баня — это место не мытья, а омоновения, отдохнове- ния, где напитываешься благодушием, умиротворяешься. Аки агнец божий после баньки-то: тих, смиренен, доволен окружающим и хлопот пустых чужд.
Держать дома берёзовый веник — дело опасное. Он тебя своим духом так и искушает, так и искушает: бери да иди! Вчера была в бане? Да что за счёты в этом деле! Бани много не бывает. И сегодня иди!
Люблю я баню городскую. Казённую, как называла её моя тётя. В моечном отделении — особый звуковой фон: шум набираемой в шайку воды, шум падающей с высоты вытянутых над головой рук воды, которой окатывают себя, гулкие голоса переговаривающихся посетительниц…
Обустроив своё помывочное место (ошпарив кипятком шайку, лавку, распарив веник), иду в парную.
"По-чёрному были, бани-то. Да и такие были редкось. А мы молодые. Узкоколейку тянули в войну ещё. Лес-то заготовлять надо. Вот и тянули. Там где из шланга, где в речке помоешься. А в баню казённую раз в две недели и вывезут,— слушаю, пока забираюсь на верхний полок.— А тут в деревне баушка. У ей по-чёрному баня-то и была. Мы по огороду поможем, а она нас в баню пустит мы — радые. С подружкой. Придём в общежитиё мытые-то, а нас девчонки-строителки пытают: мол, опять вы в бане мылися? Мылися. Дак и видно — весь лоб черён или локоть — чем заденешь. Вот така баня — по-чёрному. По-чёрному и есь. Ты тут близко у меня с левого плеча, — я не сразу понимаю, что это уже ко мне, сидящей за её спиной полком выше. — Веником мне попарь. Да не шибко, а легонько. То ломит плечо — хоть ты что делай! Ломит и всё! А почём веник брала? Тута у бани?"
"На базаре. 50 рублей". "Дорого! А ты его ещё раз возьми, в баню-то, и выйдет по 25!"
"А если пять раз взять, то выйдет по десять", — встречный коммерческий план выдвигаю я.
"Да за десять не напаришь себя, а розги получишь и выстегаешь, гол веник — и не веник, а розга. За дёшево-то так и получится. А за свои деньги и дёшево не надо себя обижать".
Попарившись, попарив бабушку, вышла в душ, потом в раздевалку — на холод.
Снова захожу в парилку — знакомый голос: "А в баню-то исхитрялися, ходили невест присматривать сынам. Это щас по улицам уже так ходют, как в бане — всё на виду. Вот как исхитрялись свекровки-то! В бане всё видать, не спрячешь. Смотрины".
"Вам вместо Михаила Евдокимова надо про бани рассказывать,— советую бабушке.
"Михаил Евдокимыч? Кто это? Тоже про бани в бане рассказывает? А ты в мужской побывала? Где его слыхала? А имя хорошее — Михаил Евдокимыч. Я вот Гликерья Еремеевна. Соседка мне как-то говорит, мол, зайди ко мне, Еремеевна, и с паспортом зайди. Она хорошая соседка, уважительная. Да зачем я с паспортом в соседнюю дверь?
Она мнётся. Мол, гости у меня. Они не верят, что есть такое имя: и Гликерья, и Еремей. Ране были, а сичас нету. А я им — у меня соседка. Дак ты с паспортом и зайди. А они мне бутылку проспорят.
Говорю, пусть за моё имя хоть ведром пьёт, а я не пойду. Паспорт, правда, дала ей. Сама я не пошла — отыскали невидаль! А у самой зять — не выговоришь, хоть спьяну будь, хоть на трезвой голове: Баугадин ли, кто ли ещё — не одолеешь сказать. С его паспортом ходи по гостям-то, бутылок много насобираешь.
Это ты меня парила с левого боку? — опять ко мне. — С правого тоже попарь. А то тут взялась одна — будто отлупить захотела! Не умеет веник в дело пустить. Давай ты".
Парю бабушку. Женщина забирает веник у дочки лет семи. Она кричит: "Мама, я сама!" Это детская хитрость: иные матери хлещут сильно, думая, что так полезнее. Мама веник отнимает, начинает хлестать. Девочка настаивает: "Папа говорит, что надо всё самой делать". "Слушай больше его", — невозмутима мать. "Что ли можно папу не слушать?" — дочь хочет из ситуации извлечь пользу. "Нет, папу надо слушать, но не всегда",— мать загнала себя в педагогический тупик. И дочь уже возбуждённо интересуется перспективами: "А когда можно не слушать — когда сама хочешь или когда он не видит? А можно я ему скажу, что ты разрешила его не слушать?" Мать пытается сохранить педагогическое лицо: "Нет, папе нельзя говорить, что я разрешила его не слушать. Я не разрешила не слушать"… "Нетушки. Ты сказала — слушай его больше. Это значит — не слушай совсем".
"А ты возьми да не послушай, — советует словоохотливая Гликерья Еремеевна. — Дак не то что веника, а ремня получишь. И мама за такие советы отведает ремня-то. Не пробовали ремня?" Девочка отвечает, что ремня не пробовала, а мама добавляет, что дома и ремня нету. "Нету? Не обзавёлся отец ремнём-то? Вот жди от ребятишек хорошего поведения, если в доме и ремня нет. Висел бы на стене — всё бы на него поглядывали, прежд безобразить. А ты ещё тут будешь?— она уходит из парной, обращаясь ко мне. — Мне надо лечь на спину, а ты — по животу. И живот взял моду ныть. Веником его!"
После бани выхожу на улицу разморённая настолько, что пугни кто — и не вздрогну, и не побегу — сил нет. Улица пуста. На небе — звёзды. И вдруг подумала, что в таком же благодушном настроении пребывали миллионы жителей Югославии, Ирака, Ливии, когда демократическое клинтаньё решило, что для демократии это плохо, и разгромило привычный уклад. И на нас могут полететь бомбы не потому, что у нас нет демократии, а потому, что есть ресурсы. И даже свой поход в баню ты должен отстаивать и за него бороться
