Моему северному земляку, давнему другу Владимиру Личутину 13 марта исполнится 75 лет. Но держится еще северный хваткий мужичонка, топорщится, не сдается времени, не откладывает перо в сторону. Дает еще прикурить и друзьям, и недругам. Характер ему, будто в наследство оставил бывший поселенец его мест протопоп Аввакум, колючий, взрывной. Успел Владимир Владимирович за свою жизнь здорово насолить и недругам своим, и даже собратьям по Союзу писателей. Но кто-то должен и правду молвить? Он непредсказуем, как всякий воистину талантливый человек.
Поморье — эта область долгое время была как бы вне писательского взгляда, целый человеческий пласт оставался нетронутым в литературе. Поморы всегда жили на грани смерти. Оглядываясь на богатое прошлое Севера, на бытовой и нравственный уклад жизни, Владимир Личутин раскрывает связь человека с миром. Образ родной земли у Личутина включает в себя и пространственное, и временное решение. Жизнь показывается в плавном, замедленном ритме, она заполнена и бытовой, и обрядовой реальностью, освящена языческими поклонениями.
Сбрасывается бытовая шелуха, и возникает вдруг видение некоего кита как символа человеческого счастья. Сидит на старом китовом позвонке, "как на стуле", такой же старый, вроде бы давно сгинувший по предыдущим повестям Михаил Крень; рассказывает свою притчу о ките в "Крылатой Серафиме" Настасья; припоминает другую историю о том же ките, уже символико-реалистическую, Тимофей Ланин. О том, как в молодости Хрисанф Крень с Мишкой кита достали. Видится кит и в старости Михаилу Креню, но уже никто, кроме завистливого Чирка, ему не поверил. Кит для жителей Вязиц нечто вроде града Китежа, Беловодья, крестьянской счастливой утопии.
Были у Личутина и "повести о любви": "Иона и Александра", "Вдова Нюра", "Крылатая Серафима", "Домашний философ", "Фармазон". Любви к земле, любви к близким своим, любви к самому невзрачному человечишке, повести о сострадании и жалости.
Когда Личутин приступал к исторической прозе, к романам "Скитальцы" и "Раскол", ему поначалу страшно было, не хватало сил, уверенности в себе. Читал исторические мемуары, брал у друзей книги по истории Севера, истории раскола. Случалось, небольшая газетная заметка из истории XIX века давала толчок писательскому воображению. Прочитал рукописную книгу олонецкого священника-старовера Старкова "Путешествие по Олонецкой губернии" — и вдруг ожил Старков, стал воздействовать на Доната Богошкова. Выстраивались пары чистых и нечистых, конструировался в голове некий Ноев ковчег.
Личутин по-художнически субъективен, но и по-художнически емок, образы обобщаются до символов души. Чувствуя красоту обретенного им в родном северном крае народного слова, Личутин не зажимает его в угоду логике, не выхолащивает, равняясь на "нормы современного культурного языка". Личутинское слово гуляет на свободе, не давая себя укорить и стреножить. Почему бедный язык городского образованного обывателя мы должны принимать чуть ли не обязательной литературной нормой? Искусственно не сделаешь нормой и личутинский язык.
Более десяти лет отдал Личутин работе над своим главным романом "Раскол". Но и получился он на славу. Это воистину уже классическое творение русской литературы. Достойное завершение ХХ века. Художественный взгляд на весь тысячелетний русский путь. Никак не могу представить Личутина пессимистом. Мне кажется, тогда бы он не смог написать ни строчки. Заиграет ключ радости и труда, забьет. Иначе Владимир Личутин и не брался бы за перо вовсе. Поморы — промысловики ли они, странники ли духовные — всегда оптимисты.
После "Раскола" Личутин написал крайне своеобразный роман "Миледи Ротман". О русском мужике, от безнадежности решившем стать евреем (2001). И психологический триллер о русском интеллигенте, сеющем повсюду смерть поневоле "Беглец из рая" (2005). Все же в десятку десятки я поставлю его новый чувственный роман о любви "Река любви". Думаю, этот роман нашего северного Боккаччо постепенно обретет своего читателя.
Сразу хочу сказать, что я не собираюсь умалять ни былую дворянскую и разночинную культуру, ни большой стиль советской эпохи. Не собираюсь я и свергать потомственную интеллигенцию с корабля современности. Тем более вынужден признать, что гениальный прорыв был совершен на самом исходе крестьянской русской цивилизации, спасшимися пловцами с затонувшей крестьянской Атлантиды. Ненадолго его и хватило. Не конец истории, и не конец русской культуре. Но явный конец былому крестьянскому ладу, явный конец былым Бердяйкам и Тимонихам. Как ушла навсегда в прошлое великая дворянская культура, давшая нам Тургенева и Толстого, Пушкина и Некрасова, Грибоедова и Бунина. Так, пожалуй, с Владимиром Личутиным, последним из больших писателей великого прорыва, уйдет уже навсегда в прошлое и великая культура деревенского лада.
