Даже если начинающего энтомолога и угораздит выйти в нужную погоду и в нужное время года на свою охоту, даже если ему и посчастливиться поймать редкую бабочку-идею, он почти наверняка, исключительно по малоопытности, испортит находку в своей домашней лаборатории: булавка не так войдет в спинку, бумажные полосы попортят закрепляемые крылья. Плюнуть на всё, ждать очередного стечения погоды и годовых изменений? С коконами как-то попроще: они обычно различаются только размерами…
Так вот (верный провал еще одной художественной вычурности): не сильно ошибусь, если предположу, что обывателю идея, в какую бы он ни уверовал, какие бы прекрасности ее ни расписывал, всегда представляется не разноцветием бабочки, но каменностью неподвижного кокона, массивность чья и определяет (детская ошибка про фунт пуха и фунт свинца) ее значимость. И хлопает он потом глазами, не видя связи между коконом и его порождением.
К чему это? К разговору об наивности тех, кто до сих пор обиженно удивляется лицемерию матерых защитников законоглавия. Двойные стандарты! Всемогущие двойные стандарты! И у них есть коллекционеры, и коллекции их значительно пополнились за тот же последний год. Они, конечно, циники, но вопросы ставят верно. О каком таком верховенстве закона может идти речь? Какое такое краеугольное право в доме современной цивилизации? Все эти специфические свободы и ценности—отчего это они объявлены общечеловеческими? Они что, свалились на грешную Землю отвесным прямиком из райских кущ?
Последний вопрос—грубая ирония, и задал я его уже исключительно от себя, потому что до него обыкновенно не додумываются. А может, не доходят, нутром чувствуя, что в вопросе этом—саморазоблачение, и сторож-инстинкт застреливает беглеца при попытке прорваться к микрофону. В самом деле, какие, к дьяволу, райские кущи, когда права, свободы и ценности—это и есть гуманизм. Осанна ему, при котором ни у кого нет особых изначальных привилегий! Осанна ему, при котором всё для человека! И вот отсюда начинается…
Все те невиданные и неслыханные прежде вещи, которые запихали в наспех скроенную торбу однополярного мира, который сам по себе есть величайший нонсенс, все они, доложу я вам,--неизбежный итог развития гуманизма, бабочка, кокон свой покинувшая. Он, начинавший когда-то с возвеличивания и прославления единственно человека, в котором, де, всё, и ничего не нужно ни для Бога, ни для братства, в конце концов действительно научил все народы (строем зигуют общечеловеческим ценностям), так что теперь любой из их шеренг и колонн настолько сам себе довлеет, что в этом он воистину сам себе закон, который убер аллес. Строго говоря, верховенство закона пришло к тому, к чему и должно было прийти: к признанию людей исключительно экономическими атомами, поле взаимодействия которых и должно подчиняться определенным формулам; во всем остальном атомы максимально свободны, и попытки заключить их не-экономические свободы в формулы с неизбежными константами объявляются варварским посягательством на цивилизацию.
Не думаю, что этого хотели гуманисты, когда-то начинавшие раскрепощение человека, но логика, по которой иррациональное, архаичное, табуированное в отношениях между людьми, в людских представлениях о самих себе и об мире, заменялось на прозрачность законов, оказалась сильнее. Слишком многое с разрушением неявного и скрытого стало требовать кодификации, и чем разнообразнее становилась эстетика, от этики отделенная (а именно в этом их разделении я и вижу первоначальную цель явления гуманизма), тем ветвистее становилось древо законов. В конце концов ему, в его лиственном изобилии, стала грозить гибель от нехватки соков и недостатка тургора. И Запад, правовое общество, наследник античности (историческое самозванство!) просто принял Римскую модель с ее кодификацией всего и вся в своих сакральных сферах, с заменой богов-партнеров на тотальный экономизм. Да вот только в Риме были и традиции, и невыразимое, и табу. А припоминать его упадок в разнузданном разврате, подмигивая на параллели, не стоит: скорее, не известные сообщества, у которых в «цивилизации» права, а теория Гумилева.
Лисий взмах хвостом, и всё заносит! Спасительное:-А может, это злодеи? Ведь были, были благородные помыслы, так про них и давайте! Что же, охотно. Если дается один закон взамен другого, если один универсализм заменяется универсализмом другим, то это война. Победа или в обращении непокорных, или в их истреблении. И, какими бы антагонистами ни были различные силы одного универсализма, до победы они будут стоять как одно. Ярче всего это наблюдать ка раз в сферах экономических: бедняк-пролетарий был таким же врагом бедняка-крестьянина, как и богач-буржуа; в войне с феодальным крестьянином своей же страны они были союзниками, и, что важнее, союзниками они были и в гуманистической экспансии цивилизации по всей розе ветров. Гуманизм со всем своим Возрождением, Просвещение со всеми своими Кантами и Гегелями не просто оправдывали, а прямо-так требовали колониализма, то есть приобщения «отсталых» народов с их архаичными, иррациональными и табуированными отношениями к свету прозрачной рациональности, к равенству граждан во Законе. Точно так же сейчас носители общеценностей требуют насильственного приобщения к последним самобытных государств с их традиционными ценностями, с попутным установлением Демократии. При этом и равенство в Законе, и Демократия мыслятся как фундамент, а не как полезные пристройки к уже существующим историческим домам (и пристройки всегда разные—ведь и дома разной архитектуры!) Чтобы был фундамент, дом нужно снести, а несогласных с этим—выставить вон. И, пока они не воспитаются (если вообще воспитаются, убеждение в чем и крепнет), Закон и Демократия не для них и не про них. В Афинах, как известно, рабы в демос не входили.
Такова отталкивающая красота (все-таки) гуманизма, до поры до времени скрытая в коконе, и тот бражник дегуманизации, вылупившийся из него, не должен сбивать с толку, понуждая наивных вопрошать: «И где та добрая старая Европа со своими великими ценностями и своей великой культурой, испокон веков шедшая впереди человечества? Разве не учились мы многому у нее?» Я не из тех низвергателей, которые готовы все проклясть и, вызвав рвоту, выплюнуть ту пищу, которую и они, среди прочего, употребляли. Ценимые мною культурные достижения Западной цивилизации неразрывно связаны с колониальным разбоем, но ведь и колониализм (в том числе и нынешний американский), само желание овладеть всем миром заслуживает восхищенного созерцания, ибо в желании этом есть что-то мессианское, религиозное, эсхатологическое. Носитель русской культуры всегда отметит искренность Киплинга, взваливавшего на сынов своего отечества бремя белого человека, но именно поэтому он, а не проклинатель этого бремени, окажется и тем, кто до глубин прочувствует Тютчева в его попытке соединить земли не железом, а любовью. Отбиваясь от нападок, скажу так: это созерцание—не юношеское восхищение силой, не взятие мощи этого желания за меру всех вещей, и, уж конечно, в созерцании этом—полное неприятие того, что исключительно человека гуманизм сделал этой самой мерой. Созерцание это—созерцание той якобы варварской орды, мудро выжидающей и бездейственно изучающей суетливую обстановку цивилизованного города, который сияет на холме для ущербных, себя вовне ищущих, но который под обрывом для наблюдателя, мертвыми огнями его не завороженного. В гордыне своей город вообразил, что исключительно его законами могут вершиться история и суд, что и речи не может идти о налоге на инаковость, на непохожесть. Последнее—вывернуто наизнанку, обращено в Миф для простофиль, свято верующих в гуманность и право, а мифы, как известно, невозможно опровергнуть, просто разложив на составляющие: в них все равно будут верить, пусть даже от противного. Ведь противопоставляют же гуманизму дегуманизацию, хотя они, как я уже показал,--всего лишь две фазы развития одной идеи. Поэтому продолжу докучную сказку про ценности и права, которые в основе, убер аллес и окрест. Итак.—
Распространяются ли права человека, которые вроде как главнее всего, на того, кто не разделяет некоторые специфические, в относительно недавнем времени возникшие, и, не исключено, весьма близкие к исчезновению экономические и (особенно) политические институты? История—что открытия Америки, что Опиумных войн, что бомбежек Югославии—уверенно качает головой. Не распространялись права человека ни на индейцев, не признававших частной собственности англосаксонского образца, ни на китайцев, сопротивлявшихся свободной торговле без ограничений, ни на сербов, у которых не было многопартийности с либералами во главе.
А ценности? Что обозначает сама возможность быть иным и непохожим? Прежде всего, право малых групп с их ценностями атаковать ядро ценностей целого, в которое и они, как малые группы, безусловно входят, и с которым им бы находить способы мирно ужиться, а не разрушать его, разрушая при этом самое себя. А ужиться можно только через неявные, иррациональные и табуированные связи, которые верховенство закона как раз и уничтожает. Ему нужна прозрачность, ему не нужны ценности. Гуманизм в своем возвеличивании человека и признании его самоценности, без всякого там Бога, без всякого там братства, дошел до полного отрицания ценностей, ибо уравнивание всех ценностей и есть по сути своей их отрицание. «Отсталые» архаичные общества со своими налогами на иноверцев оказываются куда как просвещенней, чем нынешние демократии, в которых одинаковое внимание уделяется как возможности помолиться кому угодно и где угодно, так и особым туалетам для трансгендеров. «Святые не нужны бельгийской конституции!»--скажу я, перефразировав Константина Леонтьева.
Свобода же, эта воистину наивысшая человеческая ценность, давно уже подменена рабством у иссохшего старика из бессмертной поэмы Карамазова-нигилиста, но именно тех, кто указывают на это, и обвиняют в рабстве, чуть ли не прирожденным. В беседе со своими знакомцами я как-то заметил: неплохо бы перевести «Недорого ценю я громкие права…» на европейские языки и отправить переводы в Европарламент. Что подумают тамошние невежи? Что это писал раб?
Еще раз повторю: гуманизм со своим возвеличиванием абстрактного человека, который, подобно гордому человеку Сатина, шагает в пустоте и сам пустота, со своими законами, которые по сути эрзац всех связей, миро-человеко-космос пронизывающих, пришел к тоталитаризму, если под тоталитаризмом понимать то, что и следует понимать: уничтожение вертикалей (трансцендентного) и полное вкатывание человека в горизонталь (имманентное).
И вот, катком напирая со своим жизнеустройством на «неправильный» мир и на его традиционные ценности, не оставляя никакой надежды на будущее носителям разнообразных и самобытных культур (здания-де кривоваты да плоховаты—даешь под снос!), цивилизация, в юности своей искренняя в желании оградить людей теми же правами от беззакония хищных, сама превратилась в хищника, жрущего уже не ради насыщения, как это было в эпоху колониализма, но из-за некоего непреходящего инфернального голода, и тем самым породила ответ, немыслимый во дни, когда велись войны религиозные и цивилизационные—войны разных вертикалей за главенство своего Неба. Представ единой общностью, твердыней, высылающей войска не ради расширения себя, но ради насаждения своего образа жизни, местными герольдами провозгласила она, что допуск в цитадель получат лишь сдавшие лица, что и сами местности будут обезличены, что единственно возможны лишь ее представления о благой жизни. Конструктор Интеграла Д-503, не ты ли говорил сперва так же? Рим, включая народы в империю, не посягал на их лица. Ворует лица лишь сила инфернальная, и для жертв она—с хвостом и рогами. Жертвам безразлично, что и в цитадели многие из древних и культурных родов не хотят быть обезличены и тем—обесчещены, что желают этого одни бывшие лакеи, не пойми с какой радости допущенные за стол. Для жертв они—единая общность, которую следует бить.
Это и делает терроризм. Он—никакая не дегуманизация, против которой грудью встанет мировой гуманизм. Он—реакция на дегуманизацию, ее следствие. Вылупившаяся бабочка махала крыльями и—зажгла море. Вы ужасаетесь зрелищу этому, которого, как вам кажется, просто не может быть? При этом вы продолжаете уповать на труп закона, что убер аллес? Думаете, что принцип его нам всем поможет? А чем, спрошу я, может помочь оживший мертвец, который защищает права одних и отнимает худо-бедно имеющиеся, пусть и совсем не такие, права у других? Он умер, потому что мертв его doppelganger—некая абсолютная, якобы не зависящая от времени, a priori благая демократия, свободная экономика с честной конкуренцией по-пуритански расчетливых частных собственников. Во многих восточных странах маловато демократии и по-другому устроен рынок—значит, закон ни для них. То же самое можно сказать и про остальные ¾ (и даже больше—по населению) земного шара. Выродившийся гуманизм должен быть преодолен. Но для этого нужны люди духа, которые сумеют достойно сохранить мертвую бабочку для памяти человечества, а не резвящиеся детишки с сачками, из озорства поспорившие на щелбан, кто громче прокричит неприличное слово.
Говорят, идет третья мировая. Допустим. Что делали во время первой мировой бойни те же писатели—Ромены Ролланы, Германы Гессе? Что говорили ошалевшим мсье и бюргерам, еще не так давно вполне уверенным, что они на пике просвещенного гуманизма?—Что с прежним, изверившимся в себе, случился пшик, что ценности, ради которых бьются, сами себя, кое-как помахав кадилом, отпели. Попутно они взирали в христианский колодец, всматривались в восходящую восточную зарю. О чем говорят нынешние писатели, что на слуху, фильтром прогрессивным пропущенные?—Что какие-то злодеи, у себя в особняках устроив невыносимой жарищи бани, из которых и бегут нагишом несчастные чумазики, посягают засланными казачками на свободу-права-демценности—элегантные, как предмет женской гигиены для определенных дней. А попутно они подшучивают над несчастненькими, а попутно они вселенским вопросом считают положение людей известной сексуальной ориентации в России, у которой главная беда—что в ней закон не убер аллес. Сами себя евнухами мысли они сделали, что ли?
Настала пора вновь спустить лодку на воду—меня ждет очередной неисследованный, скалистый остров. Гребок, и еще—а что мне о нем известно? Кто особенно грамотный, тот частенько заявляет о новых Средних Веках, в которые погружается человечество. Это даже может считаться оптимизмом с изрядной долей: не столь велик откат—авось впереди новые гуманизм с Возрождением. Как же все-таки гиперрационально мышление наше, вышколенное доктринами Времени Нового! Вроде бы и крах они потерпели все до единого, вроде бы и за модой идейной не уследить, а мысли о регрессе и прогрессе носятся при любом поветрии, как то черное платье одной француженки, ставшее действительным символом 20-го века (через ижицу—знающий да поймет!) В том, что я сейчас скажу, куда как больше оптимизма, хоть поначалу это и кажется невероятным.—Новое Темновековье, за которым…
