С «городом над вольной Невой» связано множество мифов, но, пожалуй, главный из них заключается в том, что в Петербурге живут петербуржцы. Согласно распространенным представлениям, это такие совершенно особые существа, которые всегда пропускают даму вперед, говорят «позвольте» и «будьте так любезны», по всякому поводу и без повода читают стихи, на улицах кланяются и вообще всегда готовы перевести старушку через дорогу. Еще, как ни странно, они любят рок-н-ролл, хиппуют по подворотням, а самым важным из искусств почитают андеграунд, хотя проживают в мире сплошного классицизма и модерна и по воскресеньям ходят в филармонию. Что еще? Ну, конечно, все они хилы, бледны и болезненны. По крайней мере, примерно так в массовом сознании выглядит культурный код «коренного петербуржца» или же «ленинградца по призванию». Беда лишь в том, что настоящих коренных петербуржцев или даже ленинградцев в невской столице осталось чрезвычайно мало, а те, кого все-таки можно обнаружить и кто готов в качестве козыря выложить на стол свою родословную – лишь подтверждают печальное правило.
А правило это простое, хотя от него и попахивает древним заклятием царицы Евдокии Лопухиной – дескать, «быть пусту месту сему». И действительно: с демографией в городе Питере всегда обстояло худо: коэффициент смертности здесь еще с дореволюционных времен превышал коэффициент рождаемости. Когда с 1885 года естественный прирост населения вдруг сделался положительным, это особо отметил городской глава Владимир Лихачев как «отрадное явление». Впрочем, «явление» очень быстро растворилось в сыром и ветренном невском воздухе, и уже в ХХ веке Петербург дважды оказывался на грани вымирания.
Первый раз это произошло вскоре после того, как столицу переименовали в Петроград по случаю первой войны с немцами. Затем, как известно, поэтапно случились мобилизация, революция, экспроприация и прочие заковыристые вещи. В марте 1918 года большевистское правительство переехало на ПМЖ в Москву. А уже в 1919-м Питер перестал быть городом-миллионником: в нем осталось не более 900 тысяч жителей. В 1920 году их стало еще меньше: всего 722 229 человек. И это при том, что в самый канун революции в невской столице проживало 2 млн 415 700 человек! То есть за три года убыль составила почти два миллиона петербуржцев. Такую цену город заплатил за то, чтобы войти в историю как «колыбель трех революций».
Впрочем, в революционном авангарде Петроград бодро шагал лишь до 1918 года, а потом был перемещен в арьергард и постоянно находился у большевиков на подозрении. Дело в том, что в городе компактно обитало слишком большое количество «бывших» - всяких там «графьев», фрейлин, офицеров, приват-доцентов, богемных художников и поэтов. Пожалуй, нигде больше в Советской России не было такого огромного скопления «контры» на сравнительно небольшом, хотя и болотисто зыбком пятачке земли, и с этой «контрой» надо было что-то делать. Разумеется, не всех поставили к стенке в подвалах ЧК – многие сами бежали: кто в Финляндию и большую Европу, кто в более сытые и благополучные российские губернии. Некоторых высылали по суду, как, к примеру, моего двоюродного прадеда – его как бывшего царского офицера сначала отправили в Тихвин, а затем все-таки вернули и расстреляли по 58-й статье (документы об этом есть в моем домашнем архиве). А кто-то переехал вместе с большевиками в Москву: статус «чухонского захолустья», присвоенный Питеру по итогам всех смут и переворотов, не устраивал людей активных и амбициозных, готовых работать на «новую Россию». А ведь все эти люди – бежавшие, умиравшие, переезжавшие – и были теми, кого без всякой условности можно было отнести к коренным петербуржцам. И свое истребление они встречали вполне по-петербуржски - с вежливым пониманием. Как писал Валерий Брюсов: «Вас, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном!»
Современники вспоминают, что к 1920 году Питер фактически превратился в город-призрак. Вернее, в город, населенный призраками. Скажем, одинокий прохожий, бредущий по Невскому проспекту от площади Восстания (бывшей Знаменской) в сторону Аничкова моста, мог различать вдали такую же сиротливую фигуру, двигавшуюся ему навстречу от Адмиралтейства. И больше никого, кроме этих двоих, на «блистательном» Невском не было! Ни души. А вокруг – заколоченные и брошенные квартиры, пепел от сожженных в буржуйках шкафов и книг, вскрытые сейфы, хранившие когда-то изысканные бриллианты и жемчуга, пустые холодные дворцы. Электричество и газовые фонари на улицах не работали, отопления в домах практически не имелось. Чтобы добыть еду, надо было ехать за город или отправляться на стихийно возникавшие рынки, где буханка хлеба в руках у спекулянтов по своей значимости равнялась золотому слитку. Чем не блокада? По сути, это и была первая в истории города блокада, такая же жуткая и нечеловеческая – разве что враг не стоял кольцом вокруг Петрограда, хотя, случалось, и приближался близко, как передовые немецкие отряды, взявшие Псков в феврале 1918 года.
Следующая демографическая катастрофа случилась, как нетрудно догадаться, когда город уже стал Ленинградом – в 1940-е годы. Отрицательное сальдо наметилось еще в 1940-м: за год количество ленинградцев почему-то уменьшилось сразу на 95 тысяч, и составило 2 млн. 920 тысяч. Видимо, сказалась «зимняя война» и новые чистки «бывших», пришедшиеся на конец тридцатых годов. Что произошло дальше, предсказать несложно: после начала Великой Отечественной Питер быстро оказался в блокаде, начались эвакуация, голод, бомбежки. В итоге, к 1943 году уцелевшими числились примерно 622 тысячи ленинградцев, а в 1944-м – 546 тысяч.
Можно допустить, что 546 тысяч - это и есть некий несгораемый, нерастворимый остаток «коренных» горожан. Но объективно это будет не совсем так. В тот период, когда «колыбель трех революций» нянчили три красных градоначальника – сначала Григорий Зиновьев, а потом Сергей Киров и Андрей Жданов – состав городского населения целенаправленно менялся. Восстановившись с 722 тысяч до довоенных 3 миллионов, город наполнился выходцами из самых разных областей СССР. В их числе оказалось много переселенцев из отдаленных деревень и малых городков. А новое правительство, меж тем, решало свою задачу: максимально поменять и ассимилировать старое население, заместив его новым, пролетарско-крестьянским. Впрочем, изменялся не только классовый, но и национальный состав: с городских улиц исчезали немцы, шведы, финны и ингерманландцы, зато становилось больше татар, евреев и выходцев из кавказских республик. Говорят, что в московских правящих кругах даже существовала идея «затухания Ленинграда» за счет перемещения ленинградской промышленности вглубь советской державы, в частности, на Урал. Это привело бы к деградации города и дальнейшему его вымиранию, но, согласно сохранившимся сведениям, Сергей Миронович Киров лично воспротивился этому. Дескать, руки прочь от города Ленина! И не тронули.
Тем не менее, так называемых «коренных петербуржцев» все-таки удалось практически извести как класс. Интересно, что примерно также пробовали поступать и с «коренными ленинградцами», чему свидетельство – рассказ писателя Геннадия Черкашина «Кукла», описывающий возвращение матери и дочери в послевоенный Ленинград из эвакуации. Их квартира оказывается занята семьей, приехавшей сюда уже после прорыва блокады: вещи старых хозяев они просто сдали в комиссионку и наотрез отказываются их отдавать. Что оставалось старым ленинградцам от прошлого? «Наша Нева», «наша остановка», «наш трамвай», мирно идущий вдоль парка» и «свет в наших окнах», которые уже «не наши».
Кстати, моего деда, который до 1944 года воевал на Ленинградском фронте в звании инженер-капитана, после Победы с семьей командировали в Выборг – восстанавливать брошенную финнами городскую промышленность. В итоге, наша семья почти на полвека покинула Питер, как и многие тогдашние ленинградцы. В послевоенном, только что вошедшем в состав РСФСР Выборге в какой-то мере повторилось то ощущение пустого города, которое ранее было знакомо по невской столице. Покинутые просторные квартиры с кафельными голландскими печами и каминами, брошенные второпях вещи, спрятанные в стенах и кладовых фарфоровые сервизы, драгоценности и целые клады из медных и золотых монет. Как будто какая-то чума запустения обрушилась на весь край, на «большое и малое петербуржье», и, хотя исторически все это выглядело вполне объяснимо, и финны за свой союз с Гитлером получили, разумеется, по заслугам, пустота все равно казалась гулкой и пугающей, пока не заполнилась переселенцами, переезжавшим сюда по специальным переселенческим программам.
Если подойти к судьбе петербуржцев-ленинградцев с грубыми математическими расчетами и взять в качестве несгораемого остатка те 546 тысяч человек, живших в городе к концу блокады, то какой вывод отсюда следует? Предположим, что внутри этого числа примерно 300-350 тысяч еще принадлежали к «коренным», и их предки проживали в Петербурге до 1917 года. В настоящее время, то есть к 2024 году, количество петербуржцев превышает 5 млн 600 тысяч. Таким образом, 300 тысяч от пяти с половиной миллионов составляет чуть больше 5 процентов. Это, пожалуй, и есть очень приблизительная оценка численности «коренных петербуржцев» внутри современного мегаполиса. Но и она, скорее всего, несколько завышена. Тем более, что в Питере и по сей день – отрицательная рождаемость, и город прирастает, в основном, за счет миграции. А, скажем, в 1990-е годы Петербург вместе со всей страной погружался на самое дно демографической ямы (достигнутый уровень – чуть более 4,5 млн человек), и это тоже не могло на нем не сказаться.
Плохо это или хорошо, что в «северной столице», которая еще достаточно молода по урбанистическим меркам (какие-то 320 с не большим лет), почти не осталось петербуржцев? Наверное, ни то и ни другое. Хотя это многое может прояснить в судьбе «русской Европы» как петровского западного проекта. Но это уже несколько иная тема.
Впрочем, есть в мире и другие города с похожей участью. Взять тот же Стамбул-Константинополь, где православных греков, как говорят, обитает не более 3 тысяч человек. При нынешнем стамбульском населении в 16 с лишним миллионов – это уже сотые доли процентов. А Иерусалим? Много ли там «коренных иерусалимцев», чьи предки жили в «вечном городе» еще до римской осады войском Тита? Полагаю, что ни одного. А Египет – много ли в нем потомков древних египтян? Несчастные копты? Так что, Петербургу еще относительно повезло. «Крамольный, опальный и милый», он похож на старое пыльное одеяло, которое периодически встряхивали – так что люди, отважившиеся жить в нем, разлетались по свету, как пылинки. А город оставался на прежнем месте, и как земля после потопа, неизменно наполнялся новой жизнью.
P.S.: Все статистические данные взяты из следующих изданий: Санкт-Петербург.1703-2003: Юбилейный статистический сборник, 2003 г.; Материалы по статистике Петрограда, вып. 6, 1921 г.; сборник «Петроград на переломе эпох», 2013 г., а также из петроградских-ленинградских газет 1917-1946 годов и открытых источников.
