«Литературная газета» отметила 120-ю годовщину со дня рождения большого советского поэта Ильи Сельвинского публикацией статьи Алексея Мельникова «Жить в горячих сердцах, а не в бронзе». Прекрасно, только не совсем непонятно, почему автор считает, что слова поэта, которые он взял заголовком для своей юбилейной публикации, были не что иное, а именно «камень в огород Маяковского». Неужели критик не знает, кто сказал
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать
на мраморную слизь…
А камешки в помянутый огород Сельвинский действительно метал, например:
А вы зовете на горло песне:
Будь ассенизатором, будь водолив-де…
Да в этой схиме столько же поэзии,
Сколько авиации в лифте….
Язвительно, но справедливо. И Есенин язвительно писал о том же:
Мне мил стихов российских жар,
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поёт о пробках в Моссельпроме.
У меня с Сельвинским связаны несколько памятных страниц литературной жизни.
Где-то в начале пятидесятых годов (в архиве газеты это можно проверить) в «Литературке» была напечатана довольно неожиданная для тех времён статья Сельвинского, в которой он весьма неласково писал о поэзии Твардовского, Исаковского и Суркова. что это, мол, всё традиционно, давно известно и чуть ли ни банально. Статья была несправедлива. На неё в той же газете коллективной статьей ответили поэты Николай Грибачёв и, кажется, тот самый поэт, о котором сильно остроумные евреи дружески шутили:
NN горбат,
Стихи его горбаты.
Кто виноват?
Евреи виноваты!
Коллективная статья «Виолончелист получил канифоль» была тоже несправедлива. Я написал статью «Так не спорят» и отнёс Владимиру Огневу, однокашнику по Литературному институту, который тогда, при Симонове, играл важную роль в «Литгазете». Увы, статью отклонили, видимо, чтобы не раздувать пожар… Это была моя первая попытка напечататься в столь важной газете и первое прикосновение к имени Сельвинского.
А в 1959 году по приглашению Владимира Солоухина, моего однокурсника и члена редколлегии ЛГ, я там работал заместителем заведующего разделом русской литературы Михаила Алексеева. 120-летие. А тогда, в октябре, отмечалось 60-летие Сельвинского – живого, здорового, преуспевающего.
В номере стояла статья Корнелия Зелинского о юбиляре. Я был дежурным по номеру. Читаю статью и вдруг: «Молодой поэт, крымчанин, участвовал в героической обороне Перекопа». Стоп! Что такое? В какой обороне? От кого? Да ведь от Красной Армии. Она же в ноябре 1920 года под командованием Фрунзе взяла Перекоп! А завтрашний коммунист Сельвинский, который из восхищения Марксом взял себе второе имя и стал Илья-Карл, который не раз прославлял Ленина и ленинизм, защищал Перекоп? Что делать? Звоню Зелинскому:
- Корнелий Люцианович, у вас тут ошибка, вы описались: Сельвинский штурмовал Перекоп, а у вас…
Телефонная трубка долго молчала, но наконец я услышал:
- Нет, я не ошибся. Опустите это.
А если бы тогда мы не опустили, а поведали, как действительно было дело в то сложное время, тогда, может быть, Мельников сейчас не уверял бы, что молодой Сельвинский «рвётся спасать от интервентов родной Крым». Интервентами здесь неудачно названы врангелевцы.
В связи с такими «неточностями» в биографии поэта нельзя не вспомнить статью о нём в большом биографическом словаре «Русские писатели ХХ века». В ней, к сожалению, тоже не обошлось без «неточностей», притом довольно дурно пахнущих. Например, читаем: «В 1943 г. С. вызвали с фронта на заседание Оргбюро ЦК, на котором присутствовал Сталин. Здесь выясняют, кого поэт имел в виду, написав строки: «Сама как русская природа/ Душа народа моего/ - Она пригреет и урода/,Как птицу выходит его». Четверостишие было снято как намёк на Сталина».
Представляете? Идёт война, а в ЦК партии больше делать нечего, как искать персональные политические намеки в стихах поэтов-фронтовиков. И вот кто-то сыскал: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина со Второго Прибалтийского фронта!»
И сам Сталин вопрошает: «Это ты меня имел в виду, гад?»
Автор статьи уверяет, будто Сельвинский «написал в дневнике, что на Оргбюро он шёл молодым человеком, а вышел оттуда дряхлым стариком». Но мог ли поэт считать себя молодым человеком в 44 года? И мог ли он после 44-х считать себя дряхлым старцем, если прожил ещё 25 лет и написал всё самое значительное за всю жизнь, в том числе прекрасные стихи о любви, о женщине:
У мужчины рука - рычаг,
Жернова, а не зубы в мужчинах,
Коромысло в его плечах,
Чудо-мысли в его морщинах.
А у женщины плечи - женщина,
А у женщины локоть - женщина,
А у женщины речи - женщина,
А у женщины хохот - женщина...
И это написал ровесник Мафусаила?
А плетение словес продолжается: «В 1946 на одном заседании ЦК Сельвинский подвергся жёсткой критике Ждановым». Что за «заседание ЦК»? Пленум, что ли? Но там обычно велась стенограмма. Где она с речью Жданова? И почему нам известно, что говорил Жданов, допустим, об Ахматовой и Зощенко, но что о Сельвинском – тайна?
«В 1949 поэзия Сельвинского была объявлена космополитической и антинародной». Кто, с какого лобного места объявил антинародными хотя бы такие строки, написанные в начале войны:
Опять судьба из боя в бой
Дымком затянется, как тайна –
Но в час большого испытанья
Мне крикнуть хочется: «Я твой!»
Я сын твоей любви!
Детёныш русской Марсельезы!,
Твоя волна в моей крови,
В моих костях –
Твоё железо.
«Каждую ночь Сельвинский ждал ареста…» Ну, это у них всенепременно. И ведь некоторые так долго и так настойчиво ждали, что, в конце концов, и дожидались, например, Солженицын. Да и как было не арестовать его и не выслать? Он сам всё для этого сделал.
«В более поздние годы деятельность поэта ревниво контролировалась». В ту же дуду и Мельников: «Ему периодически устраивали выволочки, ругали на уровне ЦК и даже Сталина. Но не добили. За это спасибо». О, Господи… Хорошо, что хоть сам Мельников-то выжил. Кому за это сказать спасибо?
А в статье биографического словаря говорится ещё, что Сельвинскому угрожал не только Сталин, но одновременно и, представьте себе, Геббельс. Прочитал он стихотворение Сельвинского «Я это видел!» о зверствах немцев в Крыму, в Керчи и «в специальном(!) выступлении по радио пригрозил поэту виселицей». Но с другой стороны, ведь мы тоже не раз грозили Геббельсу чем-то вроде виселицы. Так стоит ли вспоминать об этом после того, как доктор Йозеф сам отравился, и прошло столько лет.
Но как эта байка похожа на недавнюю статью Юрия Белкина в «Вечерней Москве», где он уверяет, что Гитлер объявил нашего знаменитого диктора Юрия Левитана своим личным врагом №1, приказал выкрасть его и назначил за это награду в 200 тысяч марок. А не удалось Отто Скорцени выкрасть Левитана только потому, что почти всю войну Левитан жил и работал не в Москве, а в Куйбышеве.
Но вернёмся к вопросу о контроле над поэтом. Ну, конечно, цензура, как известно, существовала контролировала. Но вот примерный список произведений, написанных уже «дряхлым стариком» в конце войны и позже.
Военные стихи
В том числе «Родина», «Кто мы?», «Я это видел!», «О ленинизме», «Аджи-Мушкай», «Фашизм».
1947 — «Крым, Кавказ, Кубань», сборник.
Поэмы и романы в стихах]
1951 — «Алиса» (поэма).
1954 — «Три богатыря» (свод русских былин). Свод!
1956 — вторая редакция «Улялаевщины»
1960 — «Арктика» роман
Пьесы в стихах
«Россия». Драматическая трилогия:
1941—1944 — «Ливонская война»
1949 — «От Полтавы до Гангута».
1957 — «Большой Кирилл».
1943 - «Генерал Брусилов».
1947 — «Читая Фауста». Трагедия
1962 (1961) — «Человек выше своей судьбы». Пьеса о Ленине
1968 — «Царевна-Лебедь». Лирическая трагедия
1989 — «Трагедия мира».
Проза
1959 — «Черты моей жизни» Автобиография.
1962 — «Студия стиха». Работы по теории стиха
1966 — «О, юность моя!», автобиографический оман.
Песни
«Черноглазая казачка» (Музыка М. Блантера)
«Кони-звери» (Музыка М. Блантера)
Повторяю: это за годы приписанного Сельвинскому дряхлого старчества. Да ведь невозможно назвать более плодовитого писателя. Ну, разве что Лопе де Вега, написавший пять тысяч пьес. Выходит, контроль-то никак не мешал писателю, а может, и способствовал творческой активности, или никакого контроля и не было, что всего вероятней
Однако ведь контролировалось ещё и своевременность награждений, предоставления квартир, дач и т.д.... Поэт признавался:
У меня литфондовская дача,
Телевизор и автомобиль…
Ну, автомобиль и телевизор он, конечно, сам купил, но дачи Литфонд предоставлял писателям бесплатно, а за эксплуатацию платили копейки. А к этому – высокие награды: в 1939 году, к сорокалетию Сельвинского наградили орденом «Красного Знамени», во время войны - орденами Красной звезды и Отечественной войны, к 60-летию наградили вторым орденом Красного Знамени, к 70-летию, увы, несостоявшемуся – третьим… В статье по случаю 120-летия в ЛГ следовала бы сказать об этом. Нет, язык у Мельникова не поворачивается. А надо бы брать пример с самого поэта, он не останавливался перед тем, чтобы, когда нужно, когда совесть требует, сказать и то, чего от него не ждут, что даже так или иначе противоречит тому, что сам он говорил прежде. В замечательном стихотворении «Россия», написанном в 1942 году, есть такие сроки:
Люблю тебя, мой русский стих,
Ещё не понятый однако,
И всех учителей моих
От Пушкина до Пастернака…
Пушкину Сельвинский остался верен до конца, а Пастернаку, которого назвал «поэтом, заласканным врагом», вот что сказал в 1958 году, когда переправленный тем за границу роман «Доктор Живаго» стал знаменем международной антисоветчины:
К чему ж была столь щедрая растрата
Душевного огня, который был так чист,
Когда теперь для славы Герострата
Вы родину поставили под свист.
В конце пятидесятых было много разговоров о том, что вот-де скоро стихи писать будут машины. Сельвинский принес в «Литгазету» статью, в которой отвергал и высмеивал эту перспективу. Тогда я и познакомился с Ильей Львовичем. В разговоре я процитировал какие-то его строки. Может быть,
вот это: «Вынули кита из океана..»
Или это: «И снова по уши в огонь
Вплываем мы с тобой, Россия…»
Или это: «А у женщины локоть – женщина...»
Не помню, что. Но хорошо помню, как он обрадовался: его не забыли, знают наизусть даже молодые!
А потом мы случайно оказались рядом в партере театра Вахтангова на «Маленьких трагедиях» Пушкина. И, слушая разговор Моцарта и Сальери, Сельвинский плакал…
