Хорхе Луис Борхес однажды меланхолично, то есть «с чёрной желчью», заметил, что существуют всего лишь три истории, которые человечество непрерывно и постоянно рассказывает самому себе: история войны, история любви и история странствий.
Конечно, аргентинский маэстро немного лукавил и провоцировал читателя. Ведь известны по крайней мере ещё две истории. Одна из них — это история чуда. А вторая — история ожидания, которым по большому счёту чаще всего и оказывается наша жизнь. В ожидании войны. В ожидании любви. В ожидании странствий. В ожидании чуда.
Впрочем, первая из этих историй, история чуда, была рассказана раз и навсегда, за две тысячи лет она не слишком изменилась. А вторую, историю ожидания, наоборот, ни по-настоящему рассказать, ни по-настоящему услышать почти невозможно. Потому что и рассказчик истории, и её слушатель (и писатель, и читатель) сами должны стать этой конкретной жизнью-ожиданием, полностью слиться с нею — в противном случае всё рассыпается в прах: чужая жизнь, чужое горе, чужие радости, чужая память… Остаются только отдельные фрагменты: войны, странствий, любви, чуда. Как правило, мелкие, не связанные между собой тканью цельной жизни. Отдельные косточки того, что жило, дышало и пело «в восторге бытия»…
Марсель Пруст пытался описать в слове каждое ощущение, каждое движение души, Джеймс Джойс — хотя бы один прожитый человеком день. А до того были ещё «семейные саги», была волшебная "Поэзия и Правда" — вещь не слабее "Фауста" Гёте, были «романы воспитания». Достичь искомой цели никому не удалось, но лучшие попытки в истории литературы засчитаны. Да и можно ли посредством слова (хорошо, пусть даже Слова с большой буквы) превратить в чудо само ожидание чуда? Вопрос сродни тому, может ли всемогущий Бог создать такой камень, который Он сам не в силах будет поднять. Или о том, можно ли полностью описать лист бумаги на этом самом листе. Квантовая неопределённость, «теорема неполноты» Гёделя… А ещё — тот факт, что ожидания наши неразрывно переплетены с нашими желаниями и мечтами. А уж их-то (но только истинные, от глубины нашего существа) Бог всегда исполняет. Но вовсе не обязательно тогда и таким образом, как нам желалось и мечталось. Не по-нашему, а по-Своему.
Однако же — «идущие на смерть (куда ж ещё?) приветствуют себя!» Автор рецензируемой книги (Борис Клетинич. Моё частное бессмертие. — М.: ArsisBooks, 2019. — 456 с.) тоже не избежал объятий этого соблазна. Но, самое удивительное, кое-что ему в этих объятиях удалось. И даже немалое кое-что. Немалое — не по объёму написанного (хотя почти 30 авторских листов сверхплотного и очень профессионального текста — не шутка уже сами по себе, это не меньше двух лет «чистой» литературной работы, условия для которой тоже никто тебе не обеспечит). Тут (раз уж Молдавия — единственная романоязычная республика бывшего Советского Союза) особенно уместен будет латинский афоризм «Res omnis aetatis» («Дело всей жизни»), что само по себе заслуживает уважения. Хотя даты создания романа помещены в прочерк между двумя цифрами: 1995 и 2018. Такая вот литературная «десятина»…
Но речь об ином. Жизнь представителей нескольких поколений еврейской семьи в довоенной, военной, межвоенной, снова военной и послевоенной Бессарабии, сначала румынской, а потом советской, данная во множестве её подробностей, деталей и — баек того места и тех времён, может найти отклик в сердце читателя, даже очень далёкого от лично-родового мира Бориса Клетинича. А это, конечно, проявление таланта, безотносительно к жизненной, творческой и, так сказать, идейно-политической позиции автора. К тому же, в прозе Клетинича при всём желании невозможно отыскать тот комплекс мании величия, совмещённой с манией преследования, который почему-то считается желательным и чуть ли не обязательным для «рукопожатной» современной прозы на русском языке и ярким образцом которой можно считать «Псалом» ныне покойного Фридриха Горенштейна. Впрочем, и в комплексы других национальных характеров автор, к его чести, не пытается играть, прекрасно понимая, что во всякой избушке — свои погремушки. Иногда — общие, иногда — свои собственные.
К числу «общих», в частности, относятся футбол и шахматы, которыми наше поколение, родившееся в первой половине 60-х годов ХХ века, благодаря советскому телевидению, «болело» всерьёз и надолго. Были, конечно, ещё хоккей и фигурное катание, но для солнечной Молдавии до конца, массово «своими» они стать, конечно, не могли — естественного зимнего льда там было мало, и самостоятельно упражняться в этих видах спорта мальчишкам и девчонкам там было просто негде… Про футбол — отдельная песня, а вот шахматы… Рассказанная Клетиничем история юного гроссмейстера Виктора Корчняка сильно отличается от официальной версии биографии Виктора Корчного, хотя в основных моментах они полностью совпадают. А таких ярких «нитей» в книге не один десяток.
Вообще, стремление к монументальной «большой форме», к увязыванию множества событий, воспоминаний и легенд о них (а это вещи порой неотличимые) в формулу своего личного бессмертия «Я есть» в каком-то смысле сыграет (уже сыграло) против литературного успеха написанных Борисом Клетиничем «хроник». Наверное, брось он на те же страницы россыпь небольших рассказов, эти «косточки» были бы куда востребованнее массами носителей «клипового», «мозаичного» сознания. Но автору важен был не просто литературный успех, а успех на своих условиях. А для своих условий сначала нужно было доказать формулу «Я есть». И рассказать её. Хотя бы самому себе.
