Было это настолько давно, что трудно поверить, что та жизнь, совершенно не похожая на нынешнюю, в самом деле была. А та плотненькая девчонка с туго заплетённой русой косой, необычайно похожая на всех девчонок из любимой книжки стихов Агнии Барто "Фонарик", впоследствии стала мной сегодняшней.
В начале 60-х годов мы жили в Егорьевске, в сотне километров на юго-восток от Москвы, на улице Советской, в одном из немногих многоэтажных домов города. В доме было четыре этажа, мы жили на втором, в так называемой директорской квартире. Дом был, как теперь бы сказали, «сталинский», а квартира – и по сегодняшним меркам не зазорная: высокие потолки, белые филёнчатые двери, ванная с окном, гостиная с балконом и видом на небольшой парк со статуями и танцплощадкой; в народе его звали «горсад». Квартира, правда, была служебная: в ней жил тот, кто в данный момент был директором предприятия, которому принадлежал дом - станкостроительного завода. Перестаёшь быть директором – освободи квартиру.
Впрочем, я не о доме, а о школе.
Начиная лет с шести или даже раньше мне очень хотелось пойти в школу. Во-первых, в школу ходили многие ребята с нашего двора и рассказывали… много всего интересного рассказывали. Тогда детей держали во дворах на вольном выгуле; лет с трёх все гуляли совершенно самостоятельно, плотной толпой. За малышнёй приглядывали старшие дети, старушки, сидящие у подъездов, а родители работали. Детские сады были, но ходили в них далеко не все, т.к. мест не хватало; я лично не ходила: у меня была бабушка. Во-вторых, я о школе много чего знала из книг, и всё было интересное. Любимое: "Витя Малеев в школе и дома". Мне и бабушка много читала, и сама я читала – лет с шести.
Научилась читать я как-то незаметно: показали буквы – ну и научилась. А писать – только чуть-чуть печатными буквами, по собственной инициативе. Чтоб меня специально учили – я этого не помню. Тогда в школе не требовалось уметь читать при поступлении, даже считалось, что вредно заранее учить, но я очень любила книжки, и чтение далось мне легко. Словом, школа казалась мне очень завлекательным местом. Мы с моей подругой играли в школу: рассаживали кукол и плюшевых зверей и чему-то учили.
Подруга была на год старше меня и пошла в школу годом раньше. Я тоже просилась за компанию, родители вроде были не против, но меня не взяли; тогда всё было строго: сказано с семи лет – ну и иди в семь. Поступление в школу очень возвысило мою подругу в своих и в моих глазах: она даже стала слегка заноситься – у нас это называлось «воображать». «Воображала» - это считалось очень плохо и стыдно; правильно считалось «быть как все», но поступлением в школу не грех и повоображать.
В то время по домам ходили учителя или какие-то ещё работники школ. Когда они звонили и их спрашивали: «Кто там?», отвечали: «Всеобуч». Я сначала подумала, что это дядька такой – Всеобуч, а оказалась тётенька, да не просто, а из нашего дома, учительница. Она брала на заметку всех проживающих детей, которым по возрасту полагалось идти в школу, чтобы никто не отвертелся, не остался дома – словом, чтобы жизнь катилась по заведённому порядку. Никакого домашнего обучения, естественно, не было, кроме случаев длительной болезни, инвалидности и т.п. К таким детям, рассказывали, прикреплялись учителя, которые ходили к ним на дом; я лично с такими случаями не сталкивалась. А нормальные дети должны были ходить в школу – такой был закон. Тётенька сверилась со списком, который у неё был, и отметила меня.
С тех пор (примерно с зимы) мама и бабушка стали рассуждать о том, что меня пора записывать в школу. Надо было выбрать школу. Выбор, собственно, был из двух. Одна школа была в соседнем дворе – пятнадцатая. Туда ходило большинство окрестных ребят, в том числе и живших в нашем доме. Я бывала в этой школе – на выборах. Запомнился ящик с прорезью, в которую граждане опускают бюллетень, бюст Ленина, а по краям ящика стояли пионеры в парадной форме – белый верх, тёмный низ. Когда избиратель опускал бюллетень, пионеры отдавали салют – получалось красиво и торжественно. Мне школа очень нравилась.
Я иду во вторую школу
Если бы у моей мамы не было никаких знакомых с детьми-школьниками, то учиться бы мне в пятнадцатой школе: близко, добежать можно за пять минут. Сколь я помню, мои родители не придавали особого значения выбору школы: считалось, что, если стараться – везде можно научиться чему следует. А чему именно следует – это знают в школе. Такая была господствующая, общераспространённая позиция. Той гигантской суеты по поводу обучения детей, которая наблюдается сегодня – этого, думаю, даже и представить себе невозможно было для человека того времени. Отец-то вообще об этом не думал ни одной минуты; ему, директору завода, было, о чём подумать помимо таких пустяков.
Но у моей мамы были знакомые, притом из местного истеблишмента. Разумеется, слова такого никто не знал, но явление-то было. Были руководители завода, жившие в нашем доме, ещё кое-какие значительные персоны нашего городка. Эти люди жили в Егорьевске искони, всё тут знали, а мы были новички, приезжие из Коломны. И все эти прошаренные, как теперь говорят, люди утверждали, что пятнадцатая школа – никуда не годится, а нужно идти во вторую. Вторая – это совсем другое дело, там хорошие традиции, опытные учителя, дисциплина.
Во второй училась и моя подруга Люся, чьи родители были заметными людьми в городе: отец - главный патологоанатом района, а мама – заведующая аптекой. Она устроила моей бабушке две пары каких-то замечательных очков, за что бабушка её постоянно благодарила. Очки были в оправе одного фасона, но несколько разной расцветки: одни коричневые, потемнее, а другие – порыжее. При этом цвет у них был неоднородный, вроде того, какой получается, когда при лепке смешиваешь пластилин разного цвета. Мне думается, это была вторично переработанная пластмасса. Тогда в быту было много подобных вещей из пластмассы неоднородного цвета – розетки, чернильницы-непроливашки. Очки эти бабушка носила до самой смерти, т.е. лет пятнадцать, наверное. Вот какая была у нас полезная и влиятельная знакомая. И дочка её, моя подружка, училась во второй школе.
А ещё во второй школе учились два парня – сыновья папиного друга и заместителя, главного инженера завода, с которым он приехал в Егорьевск из Коломны. Впоследствии эти парни закончили Станкин и сопровождали за границу станки, которые туда продавались; один даже несколько лет по этому поводу прожил в ФРГ. Вот такие были удивительные времена: мы поставляли станки в ФРГ.
Но это потом, а тогда они учились во второй школе, а младший меня дразнил и, что называется, не давал проходу: с какой стороны ни зайдёшь во двор, а туда можно было заходить с двух сторон – он там непременно стоит и дразнится. Обзывал меня «пышненькой девочкой», «бело-розовой пастилой» (что вообще-то было похоже), а с некоторого момента ещё и «атомной бомбой», что было особенно обидно. Тогда в газетах помещали много карикатур на поджигателей войны, и атомную бомбу тоже изображали: это был чрезвычайно отрицательный персонаж. Мне очень хотелось сочинить что-нибудь столь же обидное, но не получалось. Жаловаться старшим я, конечно, не жаловалась: что я, ябеда что ли какая-нибудь? Быть ябедой в наших кругах считалось стыдно; обходились своими средствами. Словом, эти братья тоже ходили во вторую школу. И ещё один парень, выгуливавший во дворе двух абсолютно одинаковых сестрёнок-близняшек в пальтишках с колпачками наподобие гномов, тоже ходил во вторую школу. Многодетный брат очень гордился, что у него не учительница, а учитель. В этом было что-то мужественное.
Остальные обитатели нашего двора, кажется, все ходили в пятнадцатую. Получалось, что простые люди, рабочие, отправляли детей в пятнадцатую. Дом был населён работниками завода - и ИТР, и рабочими; подруга Люся, чьи родители на заводе не работали, жила в соседнем, склеенным с нашим, т.н. «розовом доме» - он был покрыт розовой штукатуркой. Словом, произошло некоторое социальное расслоение: простые – в пятнадцатую, а слегка непростые – во вторую. Вероятно, такое разделение присуще любому человеческому сообществу, как ни старайся поддерживать и насаждать равенство. Что-то всегда начинает считаться более престижным и желанным, чем другое. Впрочем, слово «престижный» тогда не было в употреблении. Мотив престижа был тогда неприличным, вроде как нелегитимным что ли. В стремлении к престижу не признавались, как никогда не признаются, положим, в зависти. Но стремление к престижу было, и стремление отделиться от «простых» - тоже в какой-то мере было, хотя на самом деле очень простыми, в высшей степени простыми, неизбывно простыми - были все без исключения.
Эти манёвры и соответствующие чувства были свойственны исключительно женщинам, жёнам местных начальников; мужчины тяжело работали и имели свои критерии успеха; выбором школы они уж точно не заморачивались.
Словом, меня решили отдать во вторую школу.
Ирония судьбы состояла в том, что вторая-престижная оказалась невероятно переполненной: там учились аж в четыре (!!!) смены, а в простонародной пятнадцатой всё-таки, кажется, только в две. Но особо едкая ирония состояла в том, что ко второй школе была приписана пригородная деревня с живописным названием Огрызково: не желая учить своих детей с детьми рабочих, наш истеблишмент соединился с детьми крестьян. В смысле – колхозников. Впрочем, многие из огрызковцев работали на заводе, так что тоже были рабочими.
Знали наши родители об этом заранее? Вообще-то не могли не знать. Но что поделаешь? Не было в Егорьевске ни английских спецшкол, преподающих по системе какого-то там «международного бакалавриата», ни таких-рассяких лицеев, где изучают логику вместо арифметики (есть нынче и такие), ни школ с преподаванием китайского с первого класса, что гарантирует место, по крайней мере, в МГИМО – вот и приходилось довольствоваться тем, что есть. Отдать ребёнка в какое-то непростое, особенное место, куда нельзя просто прийти и записаться, а надо что-то разузнавать, разнюхивать и, желательно, пробиваться – это стремление родителей первоклассников (и не только первоклассников) неистребимо.
Помню, когда через много десятилетий я отдала свою дочку в нашу поселковую школу (оказавшуюся вполне хорошей), наша соседка просто открыла рот и некоторое время пребывала в таком положении: приличная публика у нас возила детей в Москву, да ещё и в особенные школы; некоторые даже держали для этой цели водителей. Потом соседка всё-таки сомкнула челюсти и выговорила: «Там же сплошные чёрные!» (имелись в виду выходцы из Средней Азии, чего на самом деле не было). И я вспомнила Егорьевск, 60-е годы, когда всё только начиналось.
Мы выбираем форму
Он теперь не просто мальчик, а теперь он новичок.
У него на новой форме отложной воротничок.
А.Барто "Почему сегодня Петя просыпался десять раз"
Ну ладно, школу выбрали. Дальше надо было покупать школьную экипировку. У меня спросили, хочу я форму с высоким или отложным воротничком. Я об этом сроду не думала, но, подумав, решила, что хочу с высоким: отложные у меня уже бывали, а вот высокого, стоячего – не было. Я даже не твёрдо понимала, как он выглядит, но тем интереснее. Прошло несколько недель - и мама принесла коричневое платье. С отложным воротником. Я была несколько разочарована: обещали-то стоячий. Но мама объяснила: отложной удобнее, т.к. застёжка спереди, а если стоячий, то сзади, и мне будет неудобно переодеваться, если придётся раздеваться для занятий физкультурой, например. Или будет, скажем, медосмотр и надо будет быстро раздеться, а застёжка на спине – как тут быть? Я буду копаться и всех задержу. Я согласилась. В конце концов, я иду в школу – это главное, а воротник такой или сякой – это сущие пустяки. Думаю, что мама просто купила такое платье, какое было, да и всё тут.
Платье взяли на вырост – 40-го размера. Я это хорошо запомнила, потому что мама несколько раз соседке и знакомым повторяла со смесью комического ужаса и уважения: «Представляете, 40-й размер!». Имелось в виду, что я такая дылда отросла. На самом деле, просто платье купили здоровенное – и в длину, и в ширину. Мама быстренько что-то ушила, подшила, сделала свойственные тогдашней детской одежде рубчики на подоле, которые можно выпустить, когда потребуется подлиннее – и я стала выглядеть хоть куда. К платью полагалось два фартука: белый парадный и чёрный повседневный. Белый был с оборками-крылышками на плечах и мялся нещадно. Чёрный – из такой же материи, что и платье – по-видимому полушерсть, самая дешёвая, которая очень скоро начинала лосниться, как ни отпаривай. Бывали чёрные фартуки и из сатина, того же самого, из которого шились рабочие халаты или мужские трусы; те фартуки подешевле. Но мне мама купила подороже. Осмотрев ещё раз форму, она заключила: «Я бы лучше сшила!» - и впредь сама шила мне школьные платья.
Советская форма не была формой в полном смысле слова. Стандартным был только материал, а фасоны были разные – ну, в каких-то пределах. Мне доводилось видеть довольно затейливые белые фартуки с пелеринками, с кружевцами, бывали платья с модными в те годы плиссированными юбками, юбками в складку и в сборку. Воротнички тоже были разного фасона.
Воротнички были делом важным. Полагалось пришивать поверх, так сказать, стационарного ворота ещё и белый воротничок, а также, по желанию, и белые манжеты на рукава. Тут было некоторое пространство для творчества: можно было пустить по краю белого воротничка кружево, вышить как-нибудь гладью - тогда все женщины это умели. Главное, чтоб он был белый. Меняли белый воротник обычно раз в неделю. Когда меня в порядке трудового воспитания начали заставлять пришивать самостоятельно, я стала ограничиваться только воротничком, а манжеты не пришивала, т.к. это считалось не обязательно, да и пачкались они куда быстрее воротничка. Пришивка воротничка считалось важным делом и серьёзным жизненным навыком. Меня заставляли их самостоятельно стирать в тазике с хозяйственным мылом, гладить и хранить в коробочке, которую я помню и сейчас; она много лет после школы хранилась у мамы в шкафу. Коробочка голубая, конфетная с надписью «С новым годом!», а там долго сохранялись обрезки кружева и несколько моих воротничков.
Вероятно, чтобы достичь того, что нынче называют гендерным равенством, заставляли и мальчишек пришивать белый воротник к серой форменной курточке. Было объявлено: либо носи белую рубашку, либо любую, но при этом белый воротник. Разумеется, белую рубашку никто не носил, вот и приходилось пришивать белый воротник. Говорили, что каждый ученик должен это делать сам.
Но как ни старались организаторы учебного процесса и родители придать школьникам достойный вид, в целом толпа школьников выглядела по нынешним критериям не ахти. Зимой девчонки надевали поверх платья вязаную кофту, часто бабушкиной вязки, а поверх кофты – чёрный фартук. Это сводило на нет саму идею формы: кофты были разных цветов. В зимнее время девчонки носили для утепления шерстяные рейтузы или даже байковые шаровары «с начёсом», предназначенные для лыж и вообще для прогулок на свежем воздухе. В общем, у кого что было – в то и одевались. Никакого цветового соответствия не было, об этом никто и не думал. Цветовую какофонию довершали разноцветные капроновые ленты, которые вплетали в косы, делали банты на висках. Мне капроновые ленты не покупали: бабушка считала, что от них секутся волосы, и мне вплетались коричневые шёлковые. Первые капроновые ленты я получила в первом классе в подарок от моей подруги и одноклассницы Ларисы на день рождения. Ленты были очень красивые: ярко-розовые, что сегодня называется цветом фуксии. Мне они очень понравились. Непосредственно после дня рождения я пришла в школу с этими лентами. Даже М.И. обратила внимание, сказала:
- Какие у тебя красивые банты!
Я гордо ответила:
- Это мне Лариса подарила.
Но всё это было потом, а покуда я крутилась в новой форме возле трельяжа, который купили недавно и в котором можно было увидеть себя почти что целиком, и даже со спины. Невероятно красиво и солидно! Мне купили ещё красные туфельки, как у взрослой девочки. Ну, не совсем как у взрослой, потому что у настоящих взрослых есть каблуки, и даже не просто каблуки, а – шпильки. Шпильки – это сказочно красиво, у мамы несколько туфель на шпильках. Иногда, когда я остаюсь одна дома, я примеряю те туфли, надевая их на шерстяной носок, чтоб не болтались. Красота! Мои новые туфельки, конечно, не такие, но и не какие-то детские сандалики, в которых я ходила прежде. Были такие дешёвые, стандартные летние туфли удобного, проверенного фасона, которые носили старые да малые, в том числе и мальчишки. Без подкладки, из натуральной, хотя и неважного качества, кожи, разных цветов, с Т-образной перепоночкой и пряжкой. Вот в таких туфельках я рассекала в тёплое время года в дошкольном возрасте. А новые туфли были уже шагом к взрослости. Кстати, выпуск сандаликов был прекращён уже в начале 90-х, а до того выпускали. Думаю, просто закрылись фабрики, которые их делали, а новые сочли сандалики наследием «совка» и не стали осваивать. А зря: очень полезные были сандалики; мой сын рождения 85-го года успел поносить.
Купили и портфель – коричневый, из крепкого дерматина, довольно тяжёлый, с двумя отделениями и металлической застёжкой. Ранцы тогда существовали, но не были особо распространены, предпочитали портфели. Ранцы были теми же портфелями, но с лямками. Портфелями дрались, на них катались с горки – и хоть бы хны. Крепкие были! Я очень радовалась портфелю.
Купили тетрадки, карандаши, учебники. Учебники были платные, хотя и не дорогие, как и вообще детские книжки в те времена.
Рассуждали, какой купить пенал: деревянный, вроде коробочки с выдвижной крышкой или цилиндрический пластмассовый, который ставится «на попа» в угол портфеля. Я совершенно растерялась, т.к. мама сказала, что готова купить любой, какой я скажу. А как выбрать? Дело-то серьёзное. Продавщица посоветовала стоячий пластмассовый, коричневого цвета, украшенный какими-то выдавленными ромбиками. Сказала: он лёгкий. Ладно, по крайней мере, проблема решена, пенал куплен. Мама сказала, что спешить не надо: у нас рядом книжный магазин с писчебумажном отделом – мы всегда сможем докупить, что потребуется.
Это было ещё весной. А потом пришло лето и мы, как обычно, поехали в Притыку – приокскую живописную деревушку, где я проводила лето с двумя бабушками. В Егорьевск вернулись в конце августа.
Мне подарили огромную куклу – как было объявлено, последнюю в моей жизни. Последнюю потому, что я иду в школу, где надо учиться, дело делать, а не играть. Тогда в общественном сознании было чётко разведены игра, развлечение и дело. Это теперь всё стало игрой, даже термин возник – «геймификация», т.е. игровые технологии в бизнесе. По сути, это новые технологии «впарки» товаров потребителю на сверхпереполненном рынке. Поэтому и культивируется homo ludens – человек играющий, а тогда главным персонажем был homo faber – человек-работник, производственник. А эта роль требует серьёзности. К ней постепенно и приучали сызмальства, оттого и считалось, что кукол такой взрослой девочке больше покупать не будут.
На самом деле, в моей жизни было ещё две замечательные куклы, которых я обожала. Я вообще очень любила кукол; признаться, я их и сейчас люблю, и у меня есть целая полочка с декоративными куклами. А вот нынешние девчонки, моя дочка, в частности, в куклы почти не играют. А мы куклам шили, создавая целые гардеробы, делали мебель, разыгрывали с ними прямо-таки пьесы собственного сочинения…
«Сборы»
Накануне 1 сентября вдруг выяснилось, что накануне, т.е. 31-го, происходят так называемые «сборы», т.е. организационное собрание всех учеников для … даже уж и не знаю, для чего. Тут моя мама прокололась. Думали так: раз это что-то организационное, значит, не нужно одеваться в торжественную парадную форму. Ну я и пошла в обычном платьице. Я его даже помню: светло-зелёное, ситцевое, всё в ромбиках, а в каждом ромбике – по вишенке. Моё любимое, хотя и не новое. Но, разумеется, чистое и даже подкрахмаленное.
Уже на подходе к школе поняли, что совершена ошибка: все девочки в школьной парадной форме. Ну, что поделаешь, ошиблись!
Мама показала мне высокую статную женщину с табличкой на палке «1А» и оставила меня, а сама пошла на работу (это было по дороге). Нас построили в ряды и повели в класс. Женщина оказалась нашей учительницей Марией Ивановной. Она спросила у меня: «А ты почему не в форме?». – «Мама её ещё не приготовила», - соврала я, потому что объяснить правду я бы не смогла. В самом деле, почему все другие знали, что надо приходить в форме, а мы одни – не знали? Учительница моим объяснением удовлетворилась и только сказала, чтобы завтра пришла в форме.
Учеников в классе было видимо-невидимо – целых 42 человека. Знакомых не было, хотя некоторые дети, как я заметила, были знакомы меж собой; надо полагать, жили по соседству. Учительница рассказала, что надо приносить с собой (букварь, тетрадки, счётные палочки, разрезная азбука, карандаши). Ручку, сказали, не надо: сначала будем писать карандашом. Нас рассадили за парты, велели запомнить своё место и соседа. Обычно сажали девочку с мальчиком. Моим соседом оказался большой мальчик по имени Ваня.
Парты были старинные, деревянные, вечные. Это вообще замечательное изобретение: парты создают принудительно правильную осанку. Ты сидишь, поневоле прислонившись спиной к спинке скамейки, а перед тобой, довольно близко, наклонная столешница. Она настолько близко, что для того, чтобы встать, нужно откинуть крышку шириной сантиметров двадцать, прикреплёную на петлях наподобие дверных. «Как надо парту открывать – не знала я сначала/ И я не знала, как вставать, чтоб парта не стучала» - это из стихотворения Агнии Барто про Машу-первоклассницу. Потрясающая поэтесса: именно так всё и было.
Учили нас не только вставать, но и сидеть за партой. Надо было опираться на спинку скамейки, когда слушаешь. А когда пишешь – держаться прямо, не «ложась» на столешницу; между телом и столешницей должен был проходить кулак. Иногда учительница останавливала процесс письма и велела проверять, правильно ли мы сидим.
Парты были разных размеров, старше класс – больше парты. Писали и читали ученики на наклонной плоскости, а впереди была ещё узкая горизонтальная полоска. Там была выемка для ручек-карандашей и дырочка для чернильницы. Очевидно, парта, сделанная из цельного дерева, дорогА в производстве и, по-видимому, не особенно технологична. Именно поэтому уже в 60-е годы в Москве, в продвинутых школах, парты уступили место столам с пластиковой поверхностью и стульям. То и другое было хлипкое и недолговечное, но – прогрессивное. Выгоды, думаю, никакой не было, просто была суета прогресса и современности. Если и была какая-то выгода – то сиюминутная, на один учебный год. Та, древняя, парта была ремонтопригодна, её можно было красить, и красили. Первое сентября – это не только цветы, но и блестящие, свежеокрашенные, словно мокрые, парты. Столешницы парт были зелёные или чёрные, боковины и скамейки – коричневые. Да, забыла сказать: под столешницей была полочка, куда клали портфель.
Очевидно, парты не могли не отменить. Парта – это предмет, неразрывно связанный с дисциплиной, порядком, серьёзным отношением к делу. В общем, орудие тоталитаризма, сталинизма, попрания прав человека и, в частности, ребёнка и всего прочего, с чем начали бороться в мировом масштабе в начале 60-х и что вылилось во впечатляющий спектакль студенческих революций 68-го года. Сейчас дети имеют право сидеть, как Бог на душу положит. Не удивительно, что осанка – массово плохая. Сколиозы, кифозы и прочее подобное – в порядке вещей. Я даже видела манекены, у которых носки внутрь. Очень реалистично. Девочки и девушки часто стоят не просто сгорбившись, но ещё и заплетя ноги. Осанка, выправка – всё это считается излишним. «Встань прямо!», «Сиди правильно!» - это наследие тоталитаризма совершенно преодолела современная школа.
Потом учительница провела экскурсию по школе, показала, где что. Мне очень понравился питьевой фонтанчик напротив директорского кабинета. Была и раздевалка в подвале. Впоследствии раздевалка нам очень докучала: пальто висели в три и больше слоёв, найти своё было нелёгким делом.
Показали и пионерскую комнату, она представляла собой застеклённую выгородку в коридоре. Сказали, что мы будем там собираться и под руководством вожатых делать что-то интересное. Я готова была делать интересное хоть сейчас, но нас повели дальше.
Показали туалет, который, думаю, не ремонтировался с момента постройки здания. Там были не унитазы, а чёрные дырки в полу, что, может, и удобнее. После отправления нужды надо было дёрнуть за цепочку и смыть. Тогда бачок для смывки всегда помещался на высоте, вероятно, чтобы создать напор воды. Сколько было туалетных «очков» - не помню, но точно несколько. А напротив был ряд старых раковин с медными кранами; вода, естественно, холодная. Было ли мыло – не помню, но туалетной бумаги и прочих даров цивилизации, точно, не было. Но нас это не огорчало, т.к. горячей воды в кране не было ни у кого. У нас дома, чтобы нагреть воду для мытья в ванной или под душем, надо было растапливать дровяную колонку; потом её заменили на газовую. А для мытья посуды воду грели в тазике или в чайнике, а потом переливали в тазик.
Спортивного зала не было, но в коридоре второго этажа стояли гимнастические скамейки, бревно и, кажется, брусья. Кстати, рекреации, куда выходили классы, пышно назывались залами. В зале второго этажа планировалось проводить занятия физкультурой, когда холодно, а снега нет. Когда тепло или когда есть снег – тогда на улице; зимой - лыжи. А в зале первого этажа была сколоченная из досок сцена.
Помню занятия физкультурой. Определённой спортивной формы не было, занимались кто в чём; по-моему, кое-кто даже прямо в школьной форме. Запомнилось: несколько человек – в домашних тапочках в клеточку, в этих тапочках мои одноклассники идут по бревну. Вероятно, эти тапочки тогда завезли в магазин, вот все и накупили. Сменной обуви в школе не практиковалось: на уроках сидели в уличной обуви, зимой часто в валенках с галошами – нормальная детская зимняя обувь. А на физкультуру надо было иметь какую-то обувь, пускай и не ахти какую спортивную. Проводила уроки всё та же учительница. И ничего – справлялась. В тёплое время физкультура переносилась во двор – ну, там было раздолье. Все мы были привычные бегать, прыгать, играть с мячом. Тут же затевались разные «вышибалы», у девчонок всегда при себе прыгалки.
После того, как нам всё показали, нас отпустили домой. За мной зашла бабушка, но она немного опоздала, и я встретила её уже по дороге. Так прошёл мой первый полушкольный день.
Показали нам и школьную столовую, где мы будем завтракать. О школьных завтраках я писала вот здесь. Там есть особая главка про школьные завтраки; пролистайте вниз и найдёте.
Игрун или работник?
Зачем нужны были «сборы» - трудно сказать. Всё это можно было сделать и первого сентября. Мне думается, сделано это было для того, чтобы с самого начала задать общий стиль жизни: нельзя терять ни минуты. Именно таким был общий тон жизни: делу время, потехе час. Люди столько работали, что нынче и представить себе невозможно. В субботу тоже работали – до обеда; правда, в обычные заканчивали довольно рано: помнится, мама часов в пять бывала дома. Праздников было очень мало, а если праздник выпадал на воскресенье – никакого выходного понедельника не было: попраздновали – и хватит.
Рабочие имели отпуск две недели, ИТР – побольше, около месяца, но зато у них был ненормированный рабочий день: если надо задержаться на работе – задерживались. А у рабочих день был строго нормированным, а если задерживались, то им платили сверхурочные. Вообще, было ощущение, что все люди делают что-то очень важное, ответственное и бесспорно полезное, и надо стараться делать это лучше и быстрее. Правда, на дорогу туда-сюда обычно тратили очень мало времени: на работу ходили пешком; у нас в Егорьевске вообще не было внутригородского транспорта, автобусы ходили только в соседние сёла. И современных пожирателей времени – соцсетей, телефона и прочего подобного – тоже, понятно, не было. Телефонов в домах не было. У нас был – для связи отца с заводом, а так звонить было некому и некуда. Номер телефона был трёхзначный. Я его до сих пор помню: 992. Его меня заставили выучить наряду с адресом ещё в раннем детстве, на случай, если потеряюсь – так тогда принято было делать. Но я не терялась: негде было теряться.
Детям постоянно повторяли: взрослые работают, а дети учатся, чтобы потом тоже включиться в работу. И это совершенно не казалось чем-то угнетательным, а, напротив, очень желанным и вполне естественным: а как по-другому-то? Мы гордились тем, что «мы теперь не просто дети – мы теперь ученики» - не помню, откуда эта фраза, возможно, из букваря.
Помню рассказик из детского календаря "Звёздочка" про то, как замечательно, что тот год, за который календарь – високосный. Ведь за лишний день в феврале столько можно всего полезного сделать! Мне запомнилось, что некая ткачиха за этот лишний февральский день может наткать материала на рубашки целому классу. Я стала думать: интересно, имеются в виду только мальчишки или и девчонки тоже, хотя они не носят рубашек, а носят блузки. Ну так бы написали – рубашки и блузки. А вдруг кто-то захочет сшить сарафан? - размышляла я. Тоже получится, если на бретельках, то материи пойдёт столько же, сколько на блузку с рукавами. Я уже знала расчёт: два длины и рукава, если они есть – столько надо брать ситца на девчачье платьице. Ну а на сарафан на бретельках – гораздо меньше. Такие мелочи мама шила мне за один вечер на бабушкиной дореволюционной машинке Зингер.
Продолжение следует
