Недавно из бурятской ИК-8 досрочно освободился националист Виктор Луковенко. Аспирант экономического факультета МГУ был арестован в июне 2010 года и получил восемь лет по делу о нанесении тяжких телесных повреждений приезжему из Швейцарии Энтони Кунанаяку (в результате пострадавший умер). Луковенко рассказал о Бутырской тюрьме, ваххабитском прозелитизме, противоречивой сибирской закалке, гомосексуализме блатных, бурятском расизме и красноярских пресс-хатах.
«Московские централы — идеальные профилактории»Я осознал себя русским на фоне несправедливости, через боль. Стал националистом не потому, что кто-то мне дал музыку послушать. Я как проклятый наблюдал уничтожение нашего народа. Когда мне было четыре года, русских в Средней Азии сжигали, вешали и вырезали, а наше государство это замалчивало.
Уже взрослым я волонтерил в организации «Русский вердикт», помогал националистам в тюрьмах, у меня были общие дела с Женей Хасис. Ее внешность меня не смущала, я привык к тому, что в движении разные люди — от татар до евреев. Главное, что у них присутствует русская кровь, и она не спит. Так я попал в поле зрения органов. 4 ноября 2009 года я оказался в компании, где алкоголик и наркоман с диагнозом забил темнокожего гражданина Швейцарии. В тюрьму попали два человека — я и Антон Бурмистров, которые пальцем иностранца не тронули. Начинать рахову (расовую войну. — ТД) в праздничный день в московском метрополитене, когда у меня диссертация на носу? С головой у меня все нормально.
Суд дал мне восемь лет. Я просил тех, кто видел, что случилось, дать показания, что я не убивал. Они отказались. Это показатель. Люди боятся человека в погонах и влегкую разменивают дружбу и братство на страх. Ничего подобного я не наблюдал ни у исламистов, ни в преступном мире, там более прочные отношения.
Проехав сибирский этап, отсидев в Бурятии, я понял, что московские централы — идеальные профилактории. На «Бутырке» сидит много коммерсантов и много быдла. Но там все доступно и терпимо: телефоны последних моделей, сотрудники обращаются на вы, не бьют. Солярий есть — за деньги. За год я набрал 20 килограмм.
Когда меня закинули в хату (камеру. — ТД), то представился, что родом с Узбекистана. Это правда. Узбеки встретили как земляка, а когда с подачи сотрудников поняли, кто я, им было уже сложно изменить отношение ко мне. Потом меня закрывали в наполненные кавказцами камеры, где из двадцати человек было всего несколько славян. Продольные говорили: «Вам скинхед, разберитесь!». Других обозначений они не знают, а у нас, националистов, десяток оттенков. Были острые конфликты с молодыми дагестанцами, приходилось спорить на повышенных тонах. Но до драк и избиений дело не доходило. Главное — найти общий язык.
«Думаешь, вот оно, дно, но открывается люк, а там еще десять этажей вниз»Люди не знают, что такое настоящая пресс-хата. В чистом виде я ее увидел в Красноярске. Да, в Москве можно создать дискомфортные условия. Когда нашего парня заводят в хату, там уже знают, кто он. Да, тяжело, враждебное окружение. Но надо помнить, что может быть гораздо хуже. Ты думаешь, вот оно, дно, но открывается люк, а там еще десять этажей вниз. Подниматься — огромный труд. Это вопрос выживания: физического и духовного. Кто-то ломается: тюрьма тебя пытается взять наскоком, если даешь слабину, тебя доводят до битья, до тряпки. Таких случаев было много у правых: нас проще давить. А исламиста труднее, — его братья голову оперативнику пробьют.
Но были ребята из иного теста. Кто-то из наших смотрел за хатами, кто-то на лагерях бродягами стали. Весной 2011 года в моей хате даже был котел корпуса (склад продуктов и сигарет, которые заключенные собирают, чтобы бесплатно давать нуждающимся. — ТД), через нас решались серьезные вопросы. Правых камер на корпусе было несколько, но недолго — пару месяцев. Тогда как раз народ по Манежке заехал. Подо мной, минус два этажа, сидел на продоле смертников Никола Королев (продолом смертников в Бутырской тюрьме называют изолированный коридор с камерами, где в СССР держали приговоренных к высшей мере наказания, а теперь содержат пожизненно осужденных. — ТД). Мы общались через форточку.
«Друг, надо пострадать за веру, один сотрудник не любит Аллаха»Исламский прозелитизм в тюрьмах массовый. Он направлен не только на заключенных, но и на администрацию. Но бывает, что и сотрудники предлагают принять ислам. Например, нашу хату курировал известный опер Магомед, он работал по правым, всегда ходил с оружием. Я как-то задал ему про это вопрос. «Я никого не боюсь, только Аллаха», — ответил Магомед и дал почитать Паше Cкачевскому Коран. После этого, подозреваю, тот тайно принял ислам.
Я не раз проводил эксперименты в Бутырке. Отрастил бороду, как у салафитов, без усов и начал смахивать на кавказца. Захожу на забитую сборку — место, где люди накапливаются после судов, ожидая, когда их разведут по хатам. Кавказская молодежь расступается, освобождает место: «Садись, брат!». И начинают разговоры про русское быдло.
В бурятской ИК-8, где я потом сидел, достаточно свободно жили исламисты, — дело Саида Бурятского процветает. У них была поддержка с воли, за деньги им заносили запрещенный протеин. Они качались, хотя 99% осужденных не имели доступа к спортивному залу, отращивали бороды и поднимали палец кверху. На фоне забитой и голодной массы чувствуешь разницу. Случаи принятия ислама славянами часты. Мы таких называли «торпедами». Если у исламской общины возникают проблемы с милицией, новообращенному говорят: «Друг, надо пострадать за веру, один сотрудник не любит Аллаха». И «торпеда» идет провоцировать. Так же и против блатных, только эти не в изолятор отправят, а палками забьют.
«Мы — преступность XXI века. Которая шагает в ногу с оперативной службой»Этап длился полтора месяца — июнь-июль 2011 года. В Челябинске провел три недели, дальше попал в Красноярск. Недели там мне хватило на всю жизнь. Красноярский ФСИН — это управление, где опыт Гулага сохранен и бережно, по-современному оформлен. Лагеря рабочие, даже деньги заработаешь на промке — это плюс. Но отношения между администрацией и заключенными жесткие. Сидеть не сахар, и поэтому туда отправляют многих со статьями 208, 209, выходцев с Кавказа.
В пересыльной тюрьме почти каждая камера — это пресс-хата, сито для контингента. В каждой шестнадцатиместке сидят по два «директора» и два человека им в помощь. Они имеют власть над остальными. Директора — это красная элита, у них своя философия, понятия, они друг к другу ходят в гости. Качество людей невероятное — спортсмены-разрядники с двузначными сроками. Директор выше на две головы зека, выросшего в криминале с детства, — они видят с порога, кто заходит в камеру, и заявляют с пафосом: «Мы — преступность XXI века! Которая шагает в ногу с оперативной службой».
По убеждениям они часто расисты. Почему? К ним забрасывают просеять перед лагерем кавказцев, отмороженных тувинцев. Если ты русский националист, они с тобой побеседуют для общего развития, но на следующий день съедят на завтрак или обед. Меня, к счастью, не ели: я не блатовал, статья у меня не грандиозная, операм был не нужен. Да и общались мы на тему экономики, — изложил им в варианте Иноземцева постиндустриальную теорию.
Тем, кто ведет блатной образ жизни, приходится нелегко. Мой земляк оставил все, что касалось насущного, одежды, и здоровье в придачу. Многие остаются в пересыльной тюрьме и в итоге получают новые сроки. Едут со сроком в пять лет, а уезжают с 20 годами. Тюрьма напоминает старый фантастический фильм Терри Гиллиама «Бразилия», где пытают непослушных граждан.
«Омерзительная восьмерка» вызывает у меня ассоциации с ИК-8 в Улан-УдэПроблемы начались, когда я приехал в родную Бурятию. «Откуда этап? А, москвичи! Получайте!» Лагерная жизнь была шоком, в этническом ключе особенно. «Омерзительная восьмерка» вызывает у меня ассоциации с ИК-8 в Улан-Удэ. Надеюсь, про нее снимут фильм.
Как капля воды отражает основные законы мироздания, так и лагерь российскую системуЛюбой лагерь — это сердце преступного мира, как ни пафосно такое звучит. Также он и сердце власти: существующий режим отчасти — наследие советского прошлого, он растет из системы исполнения наказаний. Там все закономерности механизмов и взаимоотношения групп влияния представлены в концентрированном виде. Как капля воды отражает основные законы мироздания, так и лагерь российскую систему. Плюс региональные особенности: этнокорпоративная круговая порука, незнание законов сотрудниками ФСИН и своеобразные профессиональные принципы.
Бурятия — красный регион: все контролируют либо бывшие сотрудники органов, либо действующие. Криминал представлен молодыми сообществами дворового уровня — шпаной. Серьезная преступность не имеет влияния.
Формально все решают блатные. Смотрящие ходили в опер-кабинет, как на собрание, каждую неделю. Им давали ценные указания. Выходили они с опущенными головами: а как же это мужикам доведем? Да просто — собирают барак и выносят постанову: не перечить сотрудникам, не передвигаться свободно по лагерю. И никто слова не говорит, — все как стадо.
«Из беззащитной овцы я перешел в красную массу»Когда я попал в лагерь, то поначалу жил в порядочной среде. Почти все время тратил на черную жизнь. Наконец мне надоело на ровном месте бесконечно ездить в изолятор, получать выговора. По совершенно безумным понятиям, играющим на руку администрации, я ни слова не имел права сказать в свою защиту или написать объяснительную. Из беззащитной овцы я из соображений логики перешел в красную массу. Получил возможность защищать себя от сотрудников, что вызывало уважение, при этом сохранил отношения с черными. Я знаю цену порядочности черного мира: настоящих блатных встречал от силы парочку. Циничные и сказочно продажные люди, гибкие в нехорошем смысле.
У националистов есть дискуссия, с кем быть. С черными, потому что мы отрицаем режим, или с красными, — мы же пропагандируем здоровый образ жизни («черные» — блатные, отрицающие местную власть; «красные» — осведомители и рядовые работники колонии. — ТД). По-моему, это индивидуально: где-то лучше пострадать, а где-то уйти на промку и читать книжки. Общих рецептов нет. Что еще за черных рассказать? Каста неприкасаемых доведена в Бурятии до абсурда. Уезжают бегать с тряпкой только так. На московских централах нет такого, там воры относятся с пониманием, судьбы не ломают.
Процветает гомосексуализм. Приехал в лагерь, а там эпидемия сифилиса. В ларьке на сдачу давали презервативы и пачками в санчасти раздавали, как гуманитарную помощь. Шпана даже не знала, как ими пользоваться. Пьянка на бараке — это содом какой-то: ахи, охи, вздохи. Людям не стремно заниматься этим там, где они живут. Ну и лестница, сушилка, само собой. Я долгое время жил в «Кремле» (самый блатной барак), — там большая концентрация активных петухов, складывались целые отношения. Мне этот бордель настолько надоел, что я пошел к психологу. Говорю: «Вы зачем здесь? Может, будете бороться с этим?» В итоге опера вызывают одного смотрящего, одиозного извращенца, и мне разбивают голову, две недели лежу на шконке, встать не могу. Потом замначальника по безопасности и оперативной работе подтягивает: «Ты что, дебил?».
«Коррупция не денежная, а в виде блата и кумовства»Как и любая национальная республика, Бурятия коррумпирована сверху. Властные сообщества из бурят делятся по районам, а коррупция не денежная, а в виде блата и кумовства. В лагере буряты были пристроены кто где: например, в промзоне. Их не подпускают к черным делам, а в славянской среде масса анекдотов, что они немножко туговатые. Отчасти это так и есть.
Оскорбления по национальному признаку остро присутствуют в лагере, многие сотрудники исповедуют расовую исключительность бурят. Когда меня избили, я организовал депутатский запрос от ЛДПР (депутату Госдумы можно написать жалобу на условия содержания в заключении. — ТД), и в один прекрасный момент меня перестали бить. Офицер Д-в как-то уложил меня на пол и угрожал обоссать и изнасиловать. Он из ярых бурятских националистов, уже майор, на хорошем счету дядька. Он в пьяном виде заходит в мечеть и говорит: «Я вас в армии бил и здесь буду бить». Или во время проверки берет парочку нерусских и лупит на вахте, так что их крики на весь плац разносятся. В ИК-8 регулярно вводится чрезвычайное положение из-за этого отмороженного расиста.
На национальной почве у меня никогда проблем с зеками не было, право на мнение я отстоял, хотя сотрудники провоцировали, называли скинхедом, беспредельщиком. Стоит себя обозначить, как вопросов больше не возникает. Даже с салафитами. В идейном плане мы — враги, но в быту у нас не было конфликтов. Национальные проблемы всегда возникают с сотрудниками. Но в среде русских фсиновцев я не встречал поддержки. Я пытался их завербовать: «Вы— русские, а они — буряты. Они позволяют себе выпады в мою сторону, а вы молчите». Сотрудники таких разговоров боялись как огня и убегали от меня.
«Удалось выскочить с замечательной восьмерки»Последние полгода я работал на должности завхоза магазина. В этой точке лагеря пересекалось много интересов: надо было блюсти свои и никому не переходить дорогу. Рассчитывать в лагере мне не на кого было: администрация относилась негативно, масса зеков неинтересна, поговорить не с кем. Пять лет и больше — тяжелый срок. Он приводит к отчаянию, обостряя инстинкты выживания и продолжения рода. В лагере я женился, у меня родился ребенок. Когда я его держал в руках, это была абсолютная победа над обстоятельствами и системой.
Отсидев пять лет, я написал на УДО. Администрация такое не любит, и зеки, которые с головой, отправляют ходатайства с воли. И вот приходит уведомление, что суд через пару недель, — готовьте характеристики. Целый год у меня не было нарушений, цель — освобождение, и я шел к ней, своими руками и средствами все бараки отремонтировал. Суд меня сразу освободил, адекватные люди бывают и в той системе. Удалось выскочить с замечательной восьмерки.
Друга познаешь в тюрьме: благодаря одним я оказался там, другие бескорыстно помогали. Россия — она эклектичная. Были инциденты, когда славяне вокруг отворачивались, старались всадить нож в спину, а человек иной национальности, с которым у меня были только бытовые отношения, заступался. Такое заставило меня смотреть на национальную проблему по-иному. Когда мы говорим о горячем желании защитить будущее белых детей, надо помнить, что среди народов России есть много очень достойных людей и больших патриотов, чем многие правые.
Жизнь изменилась, я вернулся на обетованную землю как будто из космического полета. Первые годы в заключении думал, что держу руку на пульсе жизни, но после суда у меня возник мандраж и страх. Что ждет на свободе? Начинать с нуля? После освобождения отдохнул в избе на границе с Монголией. Была мысль остаться, но быт заставил ехать в европейский город.
Возвращаться к старому не хочется. От убеждений я не отказался, но в политическом смысле себя обозначать не хочется, лезть в это болото. Хочется жить нормальной повседневной жизнью. Она приносит радость.
