Наше информационное поле, ставшее всеобщим, но управляемое людьми Запада, моделирует какую‑то странную, искривлённую картину. Созданные этими людьми яркие понятия и лозунги, типа прав человека, либерализма, демократии, используются с прямо противоположными целями: демократическое фразёрство про объективность мнения большинства — чтобы уничтожить субъективное, борьба за права меньшинств — чтобы лишить законных прав большинство, и так далее. Прикрываясь риторикой о равноправии женщин, о допустимости нетрадиционных отношений, общество якобы заботится о свободе человека, но на самом деле ещё больше его закабаляет. Под каток закономерно попадает всё, что тысячелетиями нащупывалось с соображениями заботы о будущих поколениях, а не о прибыли нынешних, — что связано с традицией, и особенно с семьёй. Человек становится беззащитным, когда лишается человеческого образа Бога — метафоры высшего, справедливо поощряющего и наказывающего, заботливо поучающего. Оставшись один на один с миром, в убеждённости «я сам всё знаю», он превращается в дурачка. Как теперь, находясь в перекроенном, перекромсанном инфополе, помочь человеку заново отыскать свою свободу и свою защищённость? И при этом не скатиться в ретропроект про кокошники и хороводы?
Тотальная толерантность
Любой безрукий калека скажет, что отсутствие руки — ненормально, и не надо из солидарности ему подражать. Если бы толерантное общество так усиленно не заботилось о самоощущении толстяков, может быть, кто‑то из них взялся бы за ум и привёл себя в порядок? Стал бы здоровее и не покинул этот мир и своих близких раньше времени. Но нет, под влиянием новых «человеколюбцев» люди перестают за собой следить. Стараясь облегчить жизнь толстякам, освободить их от комплексов, мы гасим естественный энтузиазм на избавление от этого, а одновременно подталкиваем остальных к мысли, что толстеть нормально. Даже озорники и маленькие хулиганы в этом смысле невольно полезнее, когда дразнят друг друга обидными словами. Общество выступает как плохая мать, которая, желая добиться от своего чада побольше любви, во всём ему потакает. Она не воспитывает ребёнка, не пытается передать свои знания, накопленные с опытом, не заставляет его осваивать то, что пока он не может понять сам, а только прислушивается к его желаниям и старается их все без исключения удовлетворить. Такая мать сбивает своего ребёнка с толку, превращает его в бездумного эгоиста; если бы ребёнок увидел, что не всё, что он вытворяет, принимается его узким социумом — семьёй, — глядишь, он получил бы намного больше пользы.
«Ад невозможно сделать привлекательным, поэтому дьявол делает привлекательной дорогу туда», — говорил святитель Василий Великий. В стремлении создать психологически комфортную жизнь современное общество, официально или нет, признаёт все мыслимые и немыслимые пороки один за другим, старательно подбирает обоснование для каждого из них. Однополые отношения нормально! Почему? Потому что «тянет». Но тогда если отца потянуло к дочери, мать к сыну — это тоже нормально? А если тянет к ребёнку взрослого, может, его стоит пожалеть? Может, дело не в том, что он негодяй, а в том, что просто такие наклонности, да ещё и тонкая душа, — а мы осуждаем! На Западе всё чаще подвергаются гонениям «содомофобы», «педофобы» и «некрофобы», то есть те, кто отказывается признавать весь этот искусственно созданный сексуальный ажиотаж. Если обоснование всему этому — аргумент про «тянет» и «хочется», — то есть ли граница и где она?
Тоталитарное общество говорит: «Ты совершил недолжное, и мы тебя накажем». Терпимое общество: «То, что ты делаешь, — недолжное, но ты небезнадёжен, надо только встать на путь исправления». Толерантное: «Нет понятия недолжного — делай что хочется, а мы всё это публично признаем, создадим для тебя атмосферу комфорта и постараемся сделать так, чтобы все вокруг занимались тем же». Терпимость — умение прощать недолжное, толерантность — пропаганда недолжного, лицемерно прикрытая имитацией прощения. Запад намеренно выдаёт терпимость за толерантность, стремится к победе толерантности над терпимостью. Разбушевавшиеся пороки тянут западного человека в пропасть, в которой не за что зацепиться, из которой уже не выбраться. Западу кажется, что, если не создать комфорта для любого порока, люди не станут достаточно свободными. «Освободившись же от греха, вы стали рабами праведности», — говорил апостол Павел (Рим. 6, 18). И далее: «Ибо, когда вы были рабами греха, тогда были свободны от праведности» (Рим. 6, 20). Действительно, свобода важна для порока. Но только не наоборот: потакание пороку не обеспечивает свободу
Сторонники Запада предлагают не сгущать краски, не возводить потакание наклонностям в какую‑то всепоглощающую тенденцию: «Да что вы пристали, играются детишки, кому они мешают?» Или: «Как можно осуждать тех, кто просто не может справиться со своей физиологией? Им и так живётся несладко». Конечно, есть люди, которые искренне занимаются защитой, психологической поддержкой тех, кто под влиянием пропаганды лишился естественного хода своей жизни. Другие же не только не пытаются их вытащить из беды, а, наоборот, стремятся убедить, что это нормально, что так и надо. Наврём, что заботимся, и под шумок развернём такую пропаганду, что к ЛГБТ примкнут даже те, кого с роду в ту сторону не тянуло. Число людей с гормональными отклонениями ничтожно по сравнению с количеством тех, кого откровенно совратили своей агитацией, кто просто поддался уговорам «попробовать», не имея внутренней защиты, — общество же толерантное. Мы перестали чувствовать, насколько зыбки границы между «не осуждать» — и «оправдывать», между «оправдывать» — и «пропагандировать». Цель Запада — не забота об «униженных и оскорблённых», а именно пропаганда определённого образа жизни. Не борьба за права меньшинств, а увеличение их численности. Толерантно защищая некоторых, общество делает беззащитными всех, в заботе о тысячах действительно уязвимых людей забывает о миллионах нормальных.
Норма и грех
Прославляя нетипичное, разного рода эксперименты, Запад не оставил миру нормы, превратился в огромную разрушительную силу, своего рода антирелигию. Нормы и правила теперь устанавливает кучка хорошо вооружённых крохоборов, возжелавших ограбить весь мир, а заодно узаконить свои пороки: «когда преступным людям приписывают божественные достоинства, то порок перестаёт считаться пороком, и порочный выставляет себя подражателем уже не человеческой низости, а божественной высоты» (Августин Блаженный. «Исповедь»). Все люди не без греха, только одни стремятся его уничтожить в себе, другие узаконить. Все знали, что пороки существуют, просто раньше срабатывал инстинкт самосохранения. Ведь разрушение оборачивается против самих разрушителей: прощая всё самим себе, мы задаём манеру поведения для наших детей, да и для общества в целом — по отношению к нам. Может, просто не надо лезть куда не следует? Может, чем вот так брать и всё переламывать, больше прислушиваться к извечному в человеческой природе? Чем менять имя, может, остановиться на том, какое получил при рождении, чем менять свои внешние данные, может, не тратить на это время и духовные силы, а довериться небесам? Не лучше ли сконцентрироваться на том, что действительно требует личного творчества, что действительно важно?
Люди никогда ни до чего не договорятся, если не будут исходить из чего‑то общепринятого, из ориентиров, полученных не в частном порядке, а большим коллективным разумом. Это как язык, который состоит из одинаково понимаемых всеми слов — мы же не придумываем каждый раз новые. То, что сохранилось для нас в сакральной форме, в преданиях и писаниях или даже не описано, а передаётся из уст в уста, — результат многолетних размышлений наших предков или долгого молитвенного пути. Мы получили ценности и нормы, которые воспринимались как обязательные к исполнению, как что‑то решённое. Не придерживаться этих норм считалось ошибкой, как в математических расчётах, только процесс получения правильного ответа более сложный. Для человека социального эта ошибка — поступок против общества, готового, если что, осудить, наказать, изгнать. Для человека религиозного такая ошибка имеет сакральный смысл, она — поступок против Бога, дыра, в которую вытекают духовные силы. Это грех.
«Но послушайте, — скажет современный человек, выросший в атмосфере потакания, — почему, собственно, кто‑то решил, что норма именно такова, что она незыблема, что все должны придерживаться именно её? На чём строится доказательство — на ругательных словах? «Грехи», «пороки» — фу, надоели. Зов плоти, желание обогатиться, прославиться, победить — вещи более понятные и привлекательные, чем какие‑то там запреты. Может, в принципе никаких норм не должно быть, и всё это выдумки унылых ретроградов, которые так любят поучать молодёжь? Может, правильно, что традиция улетучивается?»
И вот уже всё, что считалось ненормальным, официально объявляется нормальным, всё, что называлось грехом, называют свободой. Пересмотрели прежние установки, переставили акценты, сделали привычным и даже главным доселе постыдное: жадность, гордыню, тщеславие, зависть, прелюбодеяние. Современный человек сказал себе: «Хватит мне переживать, хватит чувствовать себя виноватым, хочу избавиться от морального дискомфорта, не хочу раскаяния, хочу самооправдания! Хочу делать всё, что хочу, хочу такое общество, которое всегда будет на моей стороне, что бы я ни совершил». Поразительно, как эту тенденцию уловил Иоанн Златоуст более полутора тысяч лет назад: «За грехом следует стыд, спутником покаяния является свобода. Но сатана извратил порядок и соединил свободу с грехом, а стыд — с покаянием» (Слово тридцать пятое. «О покаянии»).
Современная душа уже ничем не защищена, ни верой, ни разумом. Мощному ветру вольницы, моральной и сексуальной, сопутствует мечта всех подростков — полная раскрепощённость. Кто‑то рвался на Запад подзаработать деньжат, а кто‑то — получить индульгенцию на все свои отклонения, прошлые и будущие. Услышать, что ничего страшного в них нет, — «здесь все такие». Только заговорите про «разврат» и «порок», и будете освистаны современными молодыми. И правы будут они. Молодцы, ребята, не пускайте старикашек туда, где им вовсе не место! Где всё хрупко и ранимо, а вместе с тем необычно и свежо, где каждое движение открытие! Но и вы не сдавайтесь, старикашки! Если вы отстаиваете что‑то важное, что необходимо молодым, но пока недоступно их сознанию, вы правы. Вы — полюс, а значит, даёте миру объём! Не стоит потакать и подстраиваться, не стоит бояться духовных побоев, стесняться своей «взрослости» — каждому предстоит сыграть свою роль. Крайне важно, чтобы вы, оберегая традицию, но и не убивая живые состояния души, не стараясь заболтать актуальные грёзы и страхи, попробовали поделиться тем золотым песком, который намыли в своей душе в процессе земного существования.
Полярность
Может ли мать водить сына на бокс и тренироваться вместе с ним или на утренней заре ходить с ним по осеннему морозцу на рыбалку? Может, но только зачем? Для этого есть мужчины. Для них не так важны чистота и комфорт, не так губительны сырость и грязь. Что бы ни говорила наука, уже больше похожая на пропаганду, у разных полов разные энергии, совсем не одинаковые интересы и устремления — банальность невозможная, но в нашем мире многое очевидное приходится произносить заново. У каждого человека свой путь, а у каждого пола — нет? Кто это придумал и зачем? Даже как‑то неловко. Зачем дублировать друг друга, нивелировать энергию противоположного пола, вместо того чтобы друг друга обогащать? Запад разработал концепцию феминизма как защиту прав женщин, но достаточно ли общество защищено от феминизма как концепции нарушения прав женщин? Добились равных прав с мужчинами? Хорошо, теперь все женщины ходят на работу. Следующим шагом добились права не рожать, а делать аборт — надо же ходить на работу! Но что, если женщина хочет рожать и воспитывать детей, а не ходить вместо этого на работу? Пожалуйста, кто же против? Но только общество перестроено под то, чтобы она всё‑таки ходила на работу… Сколько женщин теперь вынужденно отсиживают рабочее время, думая с тоской о своих заброшенных чадах? А что об этом думают сами чада? Над ними‑то зачем проводят такой эксперимент? Если кто‑то добивается расширения своих прав, кто‑то другой получает расширение своего бесправия. Если бы женщины поняли это раньше, возможно, им хватило бы ума сказать: «Зачем нам этот ваш феминизм?»
Провозглашая победу над природой, мы просто утрачиваем с ней связь, отдаляемся от постижения загадки мира через плоть. Зачем нужны объятья между мужчиной и женщиной — чтобы утвердиться в глубочайшем взаимопонимании между любящими людьми, в возможности совместного экстаза? Или только как подготовка к механическому трению слизистых оболочек и «отправлению» «естественных потребностей организма»? Формируемые не судьбой, не роком, не светом, а симбиозом развлечений, извращений и медикаментозных приспособлений, люди попадают в ужасную зависимость: почувствовал кайф, завтра захочешь почувствовать ещё круче, а уже не получается. Тогда надо искать способы почувствовать хотя бы не хуже: «чем более старается Я удовлетворить своё слепое хотение, свою бессмысленную, самоутверждающуюся как бесконечное конечную похоть, тем более распаляется внутренняя жажда, тем яростнее вздымается высоковыйный гнев: Я дано себе только эмпирически, слепо, ограниченно, и потому это стремление бесконечную свою потребность удовлетворить конечным — по существу нелепо» (Павел Флоренский. «Столп и утверждение истины»). Половая жизнь формирует как личности, так и «душевные скрепы» между людьми. Один заботится о том, чтобы хорошо было ему самому, другой — чтобы было хорошо другому. А кому‑то и вовсе не нужен партнёр. Может, это и удобно, но только онанизм как отсутствие взаимодействия с людьми, контакта с ними — телесная метафора эгоизма. В своей плотской жизни человек либо совершает восхождение, либо летит в пропасть, всё как и в повседневности, только более концентрированно.
Ещё более агрессивной становится на Западе пропаганда однополой любви: кино, литература, соцсети, порносайты, не говоря уже о гейпарадах и ещё более креативных инструментах агитации типа светофоров с изображением переходящих дорогу влюблённых мальчиков с сердечком или подобных смайликов в телефонах. Если о каких‑то редких видах плотской любви кое‑где ещё говорят с осуждением, подождите, значит, окна Овертона открыли недавно. Тем, кто переориентировался на однополые отношения, объясняют, что это нормально. Если гей покончил с собой из‑за гонений и насмешек — эта тема раздувается, а если покончил с собой, поняв, что его сбили с пути, — такая история никого не интересует. Половые «просветители» со своеобразным видением любви не только к взрослым, но и к детям таскаются по школам и совращают десяти-двенадцатилеток, обучая их не только позитивному отношению ко всякого рода отклонениям, но непосредственно к их «технологиям». Родителям, которые пытаются отстаивать реальную свободу и не пускают детей на такие уроки, начали назначать тюремные сроки. А могут попросту забрать ребёнка из семьи. Процесс обобществления детей набирает обороты; промывать мозги удобнее вдали от семьи, в общественных инкубаторах. Мы видим, как стремительно расширяются полномочия ювенальных структур, появляются всё новые поводы для лишения родительских прав.
Старозападное пуританство разбито вдребезги, на казённых информационных харчах выращено такое тело, которое, обожравшись суррогатами свободы, уже не может остановиться. Они умудрились отыскать аж пятьдесят четыре пола, и это наверняка не предел. Тут тебе и «предмужчина», и «недоженщина», и «за пределами мужского», и «межполовой», и даже «двудушный». Всю эту галиматью они всерьёз выдают за свободу. «Дети, усыновлённые однополыми семьями, вырастут и сами решат, какой образ сексуальной жизни вести», — неужели это правда кому‑то кажется убедительным? Давайте будем заставлять мальчиков раз в неделю ходить в школу в платьицах, пусть разберутся в себе, вдруг они на самом деле девочки? Станут геями — отлично, геи меньше дерутся. Тогда почему бы их сразу не кастрировать? А впрочем, пожалуйста, общество разрешило подросткам самостоятельно принимать решение о смене пола, не спрашивая родителей. Вот и пусть отрезают и снова пришивают, а уж за пиаром дело не станет.
Сексуальная революция сильно затянулась, и цель её не раскрепощение пола, а его уничтожение. Снова, как в древности, андрогины подняли руку на богов. Плотская любовь — это движение двух личностей по направлению друг к другу из полюсов своих тел, они стремятся дополнить и восполнить друг друга и через это обрести душевную гармонию. Теперь гармонию можно обрести в браке не только с человеком одного с собой пола, но и с самими собой, с предметами и сооружениями, а если и в их компании некомфортно — с телефоном, с колесом обозрения, с железнодорожным вокзалом. «Деконструкция гендера» предполагает, что в человеческой природе всё остальное тоже смешивается, нивелируется, превращается в однородную биомассу. «Коль скоро биологическая половая идентичность мужчин и женщин уничтожена, уже ничто не может помешать деконструкции социальных ролей и институций. Поскольку ни один социальный сектор не свободен от влияния биполярной сексуальности, всем сферам социальной жизни следует стать целью деконструкции: браку, семье, отцовской и материнской ролям, воспитанию, языку, труду, культуре, религии» (Габриэла Куби. «Актуализация гендерной проблематики — секретная революция»). Если полюса не нужны в отношениях между полами, то зачем нам северный и южный, достаточно одного южного, зачем белое и чёрное, свет и тень, добро и зло? Но ведь не было падения — не будет и взлёта, не кружило голову от гордыни — не будет и жажды смирения, не было момента отчуждения — не будет и прилива нежности. Освобождаясь от полярности, мы не избегаем крайностей, не восстанавливаем гармонию — мы лишаем мир объёма. А что такое лишиться объёма — может, просто перестать существовать?
Распад и целое
Что мы имеем в виду, когда произносим слово «дом», — пространство семейного духа и счастья или стены, крышу, окна и двери? Это не просто варианты трактовки, это два разных полюса. На одном мы стремимся видеть целое и тогда воспринимаем границы между его элементами как нечто условное, необязательное. На другом — видим отдельные элементы и сначала стараемся осмыслить их. Деревенскому сознанию, к примеру, проще воспринимать нечёткость границ между домом и садом, теплом и холодом, чем сознанию городскому, «структурному», квадратно-гнездовому. Последнее страдает от такой приблизительности, ему хочется повсюду видеть блоки и зоны, строго очерченные границы, надёжные стены и двери как в сейфе. Если не считать чахлых кустиков в искусственных парках, которые поддерживают в нас ностальгические грёзы, мир городского человека можно назвать преимущественно неорганическим. А значит, «сборно-разборным». Деталь механизма можно запросто отсоединить и на её место вставить новую, целое не только не пострадает, но и, возможно, выиграет. Если мы вынем из машины мотор и установим более мощный, скорость движения увеличится. А что будет, если вынуть у человека сердце и заменить его на новое — станет ли он бегать быстрее? А если вместо руки или ноги из простых человеческих костей поставить конечность из самого совершенного сплава — станет ли здоровее? Живую материю нельзя разделить без потерь, её элементы проникают друг в друга и по какой‑то собственной непостижимой или, по крайней мере, неформальной логике становятся единым целым. «Желая только себя, в своём «здесь» и «теперь», злое самоутверждение негостеприимно запирается ото всего, что не есть оно; но стремясь к самобожеству, оно даже себе самому не остаётся подобным, и рассыпается, и разлагается, и дробится во внутренней борьбе» (Павел Флоренский. «Столп и утверждение истины»). Тот, кто испытал настоящую любовь, имеет драгоценный опыт восприятия вот-этого-человека не как набора качеств и черт, а как единую душевную вселенную с только ей одной присущими очертаниями и расцветкой. Влюблённый удивится вопросу: «За что конкретно ты любишь?» — «Разве любят за отдельные составляющие?» Как мы в прошлом определяли образ друг друга при первой встрече? «Странники», «духовные лица», «воины, возвращающиеся из похода». Мы старались сформировать в своём сознании целое собеседника. Новая мода — составлять список отдельных полезных и любопытных качеств. Вот он богатый (не богач, это было бы почти целостной характеристикой, а тот, у кого есть деньги), он со связями, он весёлый и остроумный (хорошо для компании), задиристый (может взбодрить своей жизненной энергией), привлекательный, перспективный… Он специалист по такой‑то частности с таким‑то опытом… Нам больше не нужно обобщающего образа, мы теперь воспринимаем друг друга состоящими из разных разностей, из элементов и направлений, проектов и схем. Такой подход надёжно поддерживается американским образованием, где каждый хорошо знает только свою пимпочку и понятия не имеет о том, как устроена другая. Пимпочка будет работать прекрасно, но человек будет чувствовать свою жизнь посвящённой ей, а не целому. Сначала одной, потом другой, третьей, и вот уже человек превращается в коллекцию пимпочек. Такому и в голову не придёт «искать слияния со вселенной», как во времена дионисийских мистерий и расцвета религий.
«Раздробив цельность духа на части», человек «оторвался от всякой связи с действительностью и сам явился на земле существом отвлечённым», — писал Иван Киреевский («О необходимости и возможности новых начал для философии»). В современном индивидуалистическом угаре возникает иллюзия, что личность может сохранить себя только в максимальном отъединении от общего, в стремлении не иметь к нему никакого отношения, стать чем‑то абсолютно иным, отдельно-сущим. «Единственная ошибка эгоизма, но ошибка, мало-помалу сталкивающая его с верного пути, состоит в смешении индивидуальности и личности. Стремясь как можно больше отделиться от других, элемент индивидуализируется; но вследствие этого он вновь впадает — и в своём падении стремится увлечь за собой весь мир — в множественность, в множественность материи. Он умаляется и, по сути дела, теряет себя» (Пьер Тейяр де Шарден. «Гимн Вселенной»). Если что‑то и объединяет сейчас поколения, так это ощущение, что они не едины. С первых дней молодой родитель стремится отгородиться от потомства, поскорее купить себе будущую свободу. Родители побогаче плотно прикрываются всякими няньками, воспитателями и гувернёрами, управляются с домом как с коллективом. Чуть чадо подросло — отправляют его в какую‑нибудь «элитную школу». Правда, если ребёнок полностью отдан социуму, потом вряд ли получишь его обратно, не важно, элитная это школа или детдом. Итальянский консерватор Юлиус Эвола заметил, что отцы, особенно как раз в обеспеченных, респектабельных семьях, стали восприниматься детьми не как помощники в познании окружающего, не как опора для выстраивания жизненных стратегий, а только как источник материальных благ. Логика человека, выросшего в нормальной семье: «Ты вложил в меня столько сил и денег, я только и думаю, как бы теперь тебе помочь». Логика трутня из богатеньких: «Ты вложил в меня столько сил и денег, я только и думаю, как бы вытянуть из тебя ещё». И если не получается, папаша становится врагом и ничтожеством. Такие детки с лёгкостью бросают пожилых родителей, вычёркивают из своей жизни близких, отталкивают от себя преданные души.
Было время, когда младшие не стеснялись преемственности, вдохновлялись примером старших, когда их не унижало подражание отцам и почитание предков. Семья была лучше всего приспособлена для пользы начинающим жить. Именно она наполняла душу базисными знаниями о мире, о личных стратегиях, о том, какие совершать поступки, а какие не совершать. Суждение ребёнка редко основывается на анализе данных, своего опыта мышления пока маловато просто в силу возраста. Информации вокруг в избытке, как и советов, самого разного толка. В отличие от чужого свой старший искренне желает делиться опытом с непосредственной пользой, с готовностью вовремя предупредить, хорошенько вникнуть и правильно настроить. Так он интуитивно обеспечивает устойчивость личности, в этом видит свою жизненную миссию. Однако теперь каждое новое молодое поколение, автоматически, не из вызова, а подчиняясь общественным настроениям в обществе, всё больше считает внимание к мнению старших чем‑то нелепым. Конечно, во все времена у детей были споры с родителями: молодой человек хочет собственных ошибок, через это он самоутверждается, реализует своё право стать личностью. Разница в том, что теперь само общество превратилось в ниспровергателя. Это как если бы сын стал отрицать все убеждения отца, а тот вдруг стал ему поддакивать. И в чём эмоциональный навар для сына? Ведь он сам себя хочет создать как личность, а ему для «сепарации» практически нечему противостоять, общество со всем согласно. Заигрывая с молодёжью, Запад построил свою пропаганду на тщеславии и гордыне. В семьях «угнетают» маленького, не дают толком высказаться, мешают делать то, что хочется, а заставляют то, что не хочется? «Ничего, мы с тобой! Мы же вместе понимаем, что твои предки просто сошли с ума!» Западные подростковые сериалы, в которых добро, может, ещё побеждает зло (этот штамп всё равно уже никого не трогает), на самом деле приучают зрителей к мысли, что старшие либо дураки, либо злодеи, либо ничтожества. Только решения младших существенны, именно они совершают настоящие поступки, за ними должно быть последнее слово, они непременно должны взять верх. Это льстит, даёт очень приятное ощущение: пусть ты ещё ничего не достиг, не прочитал ни одной книжки, ты и так, оказывается, всё знаешь, ты и так, оказывается, умнее всех. В такой атмосфере старшему всё тяжелее докричаться до своих.
Исконный уклад подолгу существует как привычная очевидность, фон, на котором разворачиваются жизненные события. Однако периодически во всех обществах возникают моменты, как, например, в эпоху Просвещения, когда он подвергается серьёзной критике как что‑то заскорузлое, похожее на старческое брюзжание. Словно это всего лишь набор запретов, обязанностей и скучных предписаний. У людей накапливается множество претензий, и порой они бывают вполне оправданными. Разве можно настолько считать ребёнка своей собственностью, чтобы кому‑то его продать, отдать в работы, с раннего детства сделать евнухом, что случалось даже в православной Византии? Даже если ты в крайней нужде. И так далее. Но вот в чём вопрос. О том, сколько горя приносило девушкам принудительное замужество, мы знаем из народных песен о несчастливом браке или разлуке с любимым по воле старших. Получается, традиция их губила. Но вот исключительно ли губила, всегда ли? Можем ли мы сказать, как часто традиция, наоборот, спасала? Почему мы всё время концентрируемся на частном, больном, неестественном, и всё время забываем дать слово большему — закономерному? Традицию винят в том, что под её влиянием люди становились несчастными, но спросим себя честно: не ведёт ли её отсутствие к ещё большим несчастьям? Женщин, не отданных вовремя замуж, — к материнской невоплощённости, мужчин — к пожизненному одиночеству, детей — к сиротскому страху и пустоте… Любовь бывает далеко не всегда, её встретить гораздо сложнее, чем поломать себе жизнь.
Мечта о себе
Мы боремся, подчиняемся, стремимся, суетимся — зачем? К какой конкретно цели мы так истово тянемся? Неужели мы правда поверили во все эти кофеварки, милые домики и счета в банках? Одно и то же может запросто соединять в себе и цель, и путь, и повод похвастаться, и способ порадовать, порой даже трусость и героизм. На том же пути мы приучаем себя не опаздывать или, наоборот, опаздывать, выручать друзей из беды, держать или не держать слово. Мы не просто сверяем свои действия с главным вектором себя, своим «небесным рисунком», мы ежечасно, через каждое внешнее проявление воплощаем мечту о себе, воображаемый, закрытый для большинства людей образ себя-для-себя — в сам мир, не важно, внутренний или внешний. Даже болтовня с друзьями, игра во что‑нибудь, да хоть возделывание огорода — это тоже формирование себя. Как только человек понимает, что главный источник субъективной картины мира — собственная фантазия о себе, по сути, душа, для него перестаёт быть праздной задача самосовершенствования. То ли мы возделываем, по тому ли пейзажу прохаживаемся? Душа начинает осмысленно стремиться к существенным знаниям и навыкам — к чистоте, к освобождению от всяческих душевных неполадок, к преображению через природу, через труд, через храм. В этом смысле мечта о себе — это авторская попытка прояснения образа Божьего.
Такие же мечты о себе, определяющие жизненные решения, есть и у народов, и у целых цивилизаций. На коллективном уровне, особенно когда мировоззренчески тебя пытается поглощать другой, особенно важно точно и нелицемерно сформулировать общественную мечту о себе. Запад проделывал эту работу, мы тоже занимались этим системно, особенно на широкой меже XIX и XX веков. Сейчас мы попали в бешеный информационный водоворот, когда можно найти подтверждение любой идеологической установке, а можно найти не менее убедительное её опровержение. Несколькими нажатиями кнопок на клавиатуре компьютера можно отыскать и убедительные доказательства существования Бога, и убедительные доказательства Его отсутствия — и так во всём, в истории, в политике, в экономике. Авторитетных источников знаний в большинстве областей больше нет. Несмотря на избыток информации, человек стал снова погружаться в пещерные времена, когда вынужден верить тому, что попалось на глаза; в такой ситуации нетрудно перепутать картину мира с тем, что кому‑то удалось пропихнуть в наше сознание, систему заглушек и фильтров, уютную норку. Люди Запада чувствуют себя знающими и уверенными в себе не потому, что много читают. Нет, они придумали систему убеждения самих себя, что важно знать то, что знают они, и не важно то, чего они не знают. Но как быть нам, если мы не хотим становиться рабами «демократического общества», с его обязательными приёмами мышления и навязанными выводами?
Может, правда заняться снова поиском «национальной идеи», то есть формулы? «Москва — Третий Рим», «Православие. Самодержавие. Народность», что дальше? Что‑нибудь новенькое типа лозунга из эпохи Мейдзи «Японский дух — западные технологии»? Лозунг — кратковременный приём, ему не под силу удержать смыслы вдолгую. Такое под силу только имени. Непридуманному, честно взятому из имеющегося и при этом явно жаждущему своей развёрнутой дефиниции. Именно оно должно сконцентрировать нашу коллективную картину мира, помочь пропустить её через каждую нашу душу. Именно в нём должны быть заложены и оценки, и смыслы, и возможность развития, все наши источники незыблемого, наши «общие места», включая и семью, и Родину, и саму душу. Только имя может помочь разглядеть, что в нашей мечте положительного, а что с собой в будущее брать не стоит. Запад на такую работу не способен, поскольку всё своё считает правильным и прекрасным. Мы, возможно, способны.
Надо ли окрашивать коллективную мечту в национальные цвета? Может, сразу воспринимать её как общечеловеческое счастье? Ответ пришёл сам в наше время: общечеловеческое не получается, это слишком абстрактно, безлично; «общечеловеческого не только нет в действительности, но и желать быть им — значит желать довольствоваться общим местом, бесцветностью, отсутствием оригинальности», — писал Данилевский («Россия и Европа»). Ганди был индусом, Серафим Саровский русским, со своей судьбой, со своей душевной конкретикой, не логическим постулатом, а душой. А уж такое дело, как мечта о себе и о собственном будущем, собирающая одних людей и отталкивающая других, уж никак не может быть абстракцией в духе Томаса Мора про каких‑то там всечеловеков. Мечта может быть только чем‑то, плотью и духом в этой плоти, проектом конкретных людей, относящих себя к конкретной цивилизации. Идеологии заявляют о собственном совершенстве как любая формула, люди нет — как любая плоть.
Исторически так сложилось, что конкретика нашей мечты называется Святая Русь. Святая не в смысле цивилизационного чванства, а в смысле духовного пути. Вместо цивилизационного высокомерия — не просто уважение к народам, но способность проникаться, стремление полюбить. Мало кто за границей понимает, что наша цивилизация традиционно открыта всем, лишена культа собственного превосходства, фашизма и прочих сомнительных ценностей. Никто не должен назначить себя экспертом духа, носителем гена-богоносца. Территория спасения совершенно необходима, уже, кажется, весь мир мечтает о ней. Но если духовный ковчег появится где‑то ещё, если кто‑то провозгласит Святую Бразилию или Святой Непал, если кто‑то воплотит мечту лучше нас, мы будем только рады. Нам ещё многому надо учиться. Вот литература Латинской Америки с её бесконечной любовью к простому человеку. Япония с её страстью к совершенству. Арабский мир с его удивительной способностью верить. Да и те же люди Запада, с их прошлыми духовными глубинами и стремлением к возрождению.
Святая Русь — это когда никакой толерантности, только терпимость. Никакого аристократизма — только глубочайшее внутренне убеждение, что все перед Богом равны. Вместо социального чванства — ощущение стыда, если у тебя имущества больше других и этот избыток им не полезен. Вместо колхоза — община, вместо начальства — заботливые помощники. Никакого индивидуализма — соборность. Демократия в современном исполнении — подчинение большинства меньшинству, а точнее, тому меньшинству, которое присвоило себе право говорить от имени большинства. Соборность, в отличие от демократии, предполагает свободу другого уровня — право на субъективность. Каждый разумный человек сначала понимает, что в любом обществе ограничение свободы неизбежно. Затем осознаёт, в чём ограничение его свободы в его обществе. И наконец, признав эти правила игры, осознанно и свободно ограничивает свою свободу сам — уж точно не по воле толпы, управляемого большинства. Он может при желании изменить обстоятельства своей жизни, отпасть от своей группы и припасть к чему‑то другому, и если не делает этого, то не потому, что этого требует устройство окружающего, а потому, что он добровольно окунул свою душу в конкретное духовное пространство, из которого не хочет выбираться. Если я хочу восстановить целостное восприятие мира, с полярными энергиями, с отцовством и материнством, с любовью и молитвой, хочу воспитывать детей в традиционных ценностях, не отдавая на промывку мозгов всяким сексуальным воспитателям, я сделаю это, несмотря на попытки тоталитарного давления со стороны «демократического большинства». И через это свободно войду в духовное, соборное общение со своим «эгрегором», как сейчас говорят, или просто войду в свой собор. Такая свобода противоположна «свободе» демократической, когда тебе позволяется несущественное (дырявые джинсы и т.п.) и греховное («западные ценности»), а забалтывается, нивелируется содержательное — духовные смыслы. Святая Русь — свободная любовь, не в мерзком смысле, как рабство души перед телом, когда ради секундных увлечений мы готовы предавать жен, детей и родителей и вообще менять человеческую природу. А как свобода плюс любовь у русских философов: свобода как отсутствие доминирования кого бы то ни было, благосостояние своё и семьи вместо рабства кредитам и офисам — и любовь как способность и желание исходить из интересов близкого, глубоко его понимать, отодвигать в сторону своё во имя и ради реализации желания другого, как это заложено в нашем национальном характере.
Формирование образа
Передел мира очень сильно связан с мировоззрением, битва сейчас именно за него. Вот мы видим идеальной формы яблоко без точек на кожуре. Возникает мысленный образ Европы: всё выровнено, вылизано, стерильно, жизнь отовсюду изъята, существование по закону, старики умирают в домах престарелых, чтобы никого не расстраивать картиной умирания, запахи скрыты дезодорантами, газоны высажены и подстрижены так, как будто они из пластика, искусство заменено на симулякры, где ничто особо не тормошит душу. И эта развёрнутая ассоциация, этот неживой, но, кажется, притягательный мир без бурь воплощён в идеальном, совсем не сезанновском яблоке. Совершенные формы и отсутствие запаха никогда не были отличительной чертой этого мира без бань, но теперь они стали частью бренда, составляющей визуального образа, на котором и зиждется их частная мифология. И яблоко отлично ей соответствует. Мы покупаем его — как же, европейское, культурное, надо брать! — забывая, что это просто невкусно.
Привыкшие в советские времена к гиперопеке со стороны государства, мы теперь всё время кидаем ему претензии, мол, недоделало то, недодало сё. Нам действительно не подали на блюдечке новую мифологию, старую развалили — и бросили. Действительно, хорошо бы государству ещё тщательнее обеспечивать своим гражданам информационный и эмоциональный фон: отбирать для поддержки соответствующие фильмы и спектакли; создавать собственные премии, чтобы искусством перестали манипулировать извне; поддерживать преданных своему народу творцов. Однако было бы странно делегировать сразу всё. Государству сподручнее давать нам подсказки, пасовки, снабжать «методическими материалами», альтернативными «магнитами», но не более того, иначе управление культурой становится тоталитарным. Но главное воплощение любой идеи начинается с себя, с собственной личности и собственной семьи, с граждан своей страны, с бизнеса, вовсе не обязательно крупного, с реальных, а не только прикормленных общественных организаций. Достаточно ли мы сами, в частном порядке, выложились на своих информационных полях? Не в смысле чтения Канта и прослушивания никому не известной авторской музыки с целью потом где‑нибудь блеснуть. Достаточно ли смотрим и читаем доброго и глубокого, достаточно ли закрываемся от прославления эгоизма и кровищи, от символов и флагов агрессоров? Какую современную музыку мы слушаем — исходящие из души мелодии Свиридова или музыку жестокости, энергичные роквопли с электронным барабанным боем, упаковывающим нас в определённый ритм и на всякий случай превращающим в психов? Что я сам читаю — детективные рассказы, из вежливости приправленные шаблонной «психологией», — или то, что способствует освобождению, возрастанию, полёту моей души? Запад не через систему запретов — сейчас всё доступно, — а через технологии продвижения старается сделать элементами нашего внутреннего наполнения всё своё. И вот уже, вежливо выслушивая аргументы про духовность русской культуры и святость Родины, наши дети не очень понимают, о чём это. А западные антиподы потирают руки, радуясь тому, как успешно крадут наших детей.
Если мы хотим, чтобы в мир пришли справедливые, духовно собранные и защищённые люди с корнями, мало распевать патриотические песни. Нам следует осторожно, без избыточного идеологического нажима и огульного отрицания, но ярко и увлекательно культивировать общественную мечту. Человек, желающий думать красиво, сам становится красивым, желающий наполняться любовью, получает любовь — в отличие от того, например, кто самоутверждается на мире, притягивая людей, которые самоутверждаются на нём самом. Если мы тонем во лжи, мы естественным образом ожидаем лжи по отношению к себе. Если не тонем, искренне расстраиваемся, когда она по отношению к нам возникает, — мы даже расстройством своим купируем ложь, превращаем её в нечто неестественное, нехарактерное для нашего мира. Духовный путь заключается в том, чтобы осознанно, целенаправленно создавать свой мыслительный и образный мир. При таком подходе ответы на вопросы: «На то ли я смотрю?», «Там ли живу?», «С тем ли говорю?» — будут более внятными.
Не только слово — всё на свете формирует наш внутренний образ. Даже лгать не обязательно словами. Бетонное окружение приучает человека к плоскому и неестественно неизменяемому, притом что в божественном мироздании, в природе всё меняется. Постоянное созерцание искусственных конструкций ведёт к искусственной категориальной системе гуманитарного мышления, к тому, что смыслы можно вылизать, выровнять, чётко отделить одну линию от другой. Наш мозг устроен не так, русский язык весь в исключениях. Не меньшее многообразие оттенков и тонкостей свойственно природе. Тогда как выглядит наша мечта — как прямые линии современной архитектуры, антипода природы? Или облик нашей мечты существует в согласии и сотворчестве именно с лесом, полем, речкой и морем? Без малой родины нет большой — нам всем близка эта мысль. Я сейчас не о том, что пора становиться крестьянами, — можно жить на природе — и пожалуйста, создавай компьютерные программы и игры, изучай и пиши. Но иметь в активе свой собственный манок, своё лежбище для души, куда всегда можешь окунуться с настоящим, нематематическим наслаждением, погрузиться в блаженство, в бесконечно изменяемый тонкий мир. То же с религией. Её порой называют просто политикой и даже «просто бизнесом», но так рассуждают скорее люди, которые сами живут исключительно политикой и бизнесом. Когда человек хочет отключиться от низменного, насытиться духовным, он может получить от религии в свой внутренний арсенал всё, что нужно, — умные выводы, свет, благодать. Сознание формируется во всех направлениях, просто надо всегда задавать себе вопрос, сделал я очередной шаг вперёд или назад, например, закрывшись от чего‑то, не пожелав чего‑то искренне воспринять?
Россия — мир искренних улыбок вместо ритуальных, мир природы и живых человеческих отношений без обожествления прокладки в виде законов и правил. Нам противно заниматься фальшивой картиной себя, но нам дорого то, что действительно живо во всех нас. Индивидуалистическое, доминирующее, пожирающее другого, лицемерное уже почти что затянуло весь мир, осталась самая малость, и, возможно, эта малость — мы с вами. В удивительно увлекательном и важном диалектическом процессе формирования собственного сознания участвуют все человеческие органы, а не только все чувства и мысли. И отнести его следует не к области философии, не к области педагогики, а именно к области жизнестроительства, участники которого стараются всеми силами воплотить иное, своё. Именно воплотить, а не только описать — этого уже давно недостаточно, слишком кабинетно, слишком на отдалённую перспективу. Нам предстоит уже даже не воссоздавать нашу национальную мечту, как в книге Карташёва «Воссоздание Святой Руси», а именно воплощать, расшифровывать делом — поначалу в быту, в семье, в своём узком кругу, дальше — больше. Нельзя отвечать на вопрос, как действовать, но не действовать, из ответов всегда должно следовать умное делание.
