Первая брошюра барона Юлиуса Эволы называлась «Абстрактное Искусство». Это юношеское произведение, но в нем легко можно разглядеть основные силовые линии этого автора, этого персонажа, этой личности, этого мифа. И зная, кто такой Юлиус Эвола в целом, учитывая его наследие и его удивительную судьбу, попытаемся вписать этот небольшой текст в общее монументальное здание его мысли.
Воодушевление позднего Эволы
На одном из редчайших видео Эвола, уже пожилой, рассказывает о своих дадаистских симпатиях. Интересно как он оживлён, как у него горят глаза, как он вдохновлен и помнит все до мельчайших подробностей… Ему явно все это безумно нравится, и вспоминает он с огромным удовольствием. Интересно, как пожилой Генон рассказывал бы о своей юношеской поэме, где фигурируют цыганские посвящения и эвокации дьявола… Также блестя глазами? Думаю, не так же. Но вот этого мы никогда не узнаем…
Итак, «Абстрактное Искусство» Юлиуса Эволы. Попробуем помыслить, почему «абстрактное»? Что имеет в виду Эвола, великий Эвола, Эвола в целом, под «абстрактным»?
Абстрактное и обособленное
Сама собой приходит на ум следующая ассоциация – «обособленный человек» (uomo differenziato) уже позднего Эволы, эпохи «Оседлать тигра ». «Обособленный человек» - тот, кто, даже будучи погруженным в стихию современного мира, остается внутренне абсолютно отделенным от нее, дистанцированным, лишенным всяких органических связей, эмоциональных соучастий или общности ценностей. Такой «обособленный человек» является носителем радикальной субверсии в отношении современного мира и его основ, поскольку сам этот мир и его основы, в свою очередь, представляют собой субверсию в отношении истинного нормативного традиционного мира, иерархического общества, основанного на сакральных ценностях.
Одна из важнейших тем, связывающих начало Эволы с его концом состоит в абсолютной верности этому базовому принципу – принципу отстранения. Именно отстраненность, причем радикальную, Эвола понимает под «абстракцией». А это означает, что его внимание занимает сразу с первых строк проблема дистанции, отвлеченности от конкретной среды, более того – резкий и необратимый разрыв с ней. И даже не просто разрыв, как действие, совершаемое тем, кто с ней связан, а осознание принципиальной и изначальной, субстанциальной оторванности от нее. Разорвать можно имеющиеся связи. Но в «абстракции», равно как и в «обособленном человеке», речь идет, скорее, о спонтанном и молниеносном осознании, схватывании того факта, что этих связей нет.
Наблюдатель и конкретное преодоление человеческого
В «Абстрактном Искусстве» Эвола пишет о наблюдателе (l'osservatore), о внутренней трансцендентности, которая, будучи апроприированной, захваченной, становится новой сущностью, сверхчеловеческим, но одновременно индивидуальным субстратом. Тем самым Эвола обрисовывает с самого начала фундаментальный вектор. Это вектор конкретного преодоления человеческого – конкретного в том смысле, что это не постановка дальней цели, а четко верифицируемый результат прямого и «ощутимого» опыта. Своего рода лабораторная сверхчеловечность. Наблюдатель, описанный Эволой в первом своем тексте, сразу же дан нам как факт.
Совершенно ясно, что Эвола стал Эволой до написания этого текста. Он пишет его уже с позиции наличия строго верифицируемого опыта - принципиального, необратимого и неотчуждаемого. Нет ни тени сомнения: Эвола пережил встречу с наблюдателем, захватил особую стратегическую высоту духа и разговаривает с читателями именно с этой позиции. Знавший его Жан Парвулеско совершенно точно описывает это как ощущение его тотальной отстраненности.
Теория и практика радикального отстранения
Эвола эпохи «Абстрактного Искусства», безусловно, отстранен. Он отстранен, и понимает, что такое отстранение. Он отстранен и делает эту отстраненность программой. Он отстранен и советует тем, кто может и хочет, поступить точно таким же образом.
Моя гипотеза состоит в том, что Эвола, видимо, понимал под «абстрактным» именно эту отстраненность. «Абстрактное» искусство - это искусство, располагающееся по ту сторону человеческого, в зоне, опытным и активным образом реализованного преодоления. Не важно, как философски и эстетически описывает это ранний Эвола (он еще не знаком с работами Генона, да и главные труды Генона тогда еще не написаны), но самое главное уже налицо: Эвола несет в себе опыт трансцендентного. Наблюдатель в нем ожил. И это становится точкой отсчета. Наблюдатель – это дух. Наблюдатель – это внутреннее другое. Наблюдатель – это момент преодоления жизни и смерти.
Чтобы быть наблюдателем в смысле Эволы, надо быть отделенным. Слово «абстракция» означает как раз «от-деление», «от-странение». Отделение (отстранение) от чего? Эвола проводит линию четко и однозначно – от человека, выход за его пределы. Абстрагирование в таком случае получает довольно ясную, прозрачную содержательность: выходя за пределы человеческого, надо оборвать с ним всякую связь. Это прыжок в альтернативную идентичность.
Субъект отстранения
Но кто совершает абстрагирование? Кто является инициатором преодоления? Откуда исходит импульс? Хороший вопрос. Но на него нет ответа. Абстрагирование, в смысле Эволы, есть такая операция, которая радикально меняет всю экзистенциальную геометрию мира. Человек не может себя преодолеть сам. А богу это незачем делать. Куда бы ни рвался человек, он будет во всё привносить нечто свое, «человеческое». Духовные же сущности, кроме самых нижних и неаппетитных, в темницу из плоти добровольно не полезут (за исключением редких и особых исключений аватарического толка). Поэтому захват позиции наблюдателя, его конституирование, операция практического воплощения абстракции невозможны ни снизу, ни сверху. Эвола ясно чувствует это. Его «дадаизм» и не консервативен (пока еще это не традиционализм), но и крайне критичен к современности, хотя и не без симпатии к ее нигилистическим, разрушительным возможностям (о «коррозивных водах» чуть позже).
Позже в «Оседлать Тигра» Эвола подробно разовьет ницшеанскую тему «победителя Бога и ничто». Бога старого мира и ничто современности. Но все это имплицитно мы уже можем разглядеть в «Абстрактном Искусстве». Здесь не идет речи о «Сверхчеловеке» (с это фигурой Эвола, кстати, так и не разобрался). Однако наблюдатель уже присутствует и это принципиально.
Очень важна эта позиции наблюдателя, ее онтологическая и гносеологическая локализация. Наблюдатель занимает очень странное и особое место: он не совпадает с человеком, но он и не есть персонаж божественного мира; он где-то между, Inzwischen; он принадлежит очень тонкому и далеко не самоочевидному измерению. Не происходя из этого, он не относится и к тому. Он стоит в стороне. Отстраненность - не просто его предикативная черта, но его эссенция, его сущность, его природа. Это, по сути, подводит нас к очень деликатной теме – геометрии отстранения, внутри которой и решается проблема субъекта в контексте «абстрактного искусства», как его понимает Эвола. В лоб эту трудную проблему не взять, так что будем двигаться кругами…
Весь Эвола и геометрия наблюдателя
В «Абстрактном Искусстве» мы имеем дело с описанием «сепарации», «отделения». Это принципиально. С этого все и начинается. И должно начинаться именно с этого. Сепарация – но без того, чтобы мы заведомо могли сказать между чем и чем? Кто ее осуществляет? Что происходит после того, как граница пересечена и экзистенция непоправимо расколота? Сепарацию стоит понимать как основу. Мы, в конце концов, не знаем – чем был человек до того, как ее осуществил. И где был наблюдатель, пока не заместил собой ветхое «я» «освобожденного при жизни».
Аппроксимативно можно допустить, что первый был «ничем», а второй был «нигде». Но сепарация и только она сама, то есть абстрагирование, дифференциация, различие, разделение, актуализация границы вместе с ее преодолением (границей является только то, что актуально преодолевается, в этом ее бытие) конституировали новую топологию, с которой отныне великий Эвола и имел дело в течение всей жизни. Если мы схватим это в «Абстрактном Искусстве», в этой несколько наивной эстетически теории и специфических экспериментальных стихах (которыми не стоит спешить восхищаться – поэзия бывает и получше), то нам будет открыт весь Эвола целиком. Потому что это книга, которую надиктовал наблюдатель и предпослал наблюдателям. Иными словами – это книга, автор которой абстрактен (дословно, «вырван с корнем») и которая обращена в область столь абстрактных сущностей.
Но тут самое интересное: если это так, то наблюдатель не имеет возраста и стоит лишь на одном пальце (как индийский аскет в замершем танце) в конкретике исторической социальной эпохи. Наблюдатель ничему не научится в течение жизни Эволы, ничего не постигнет, никак не разовьется. Для него, для этого чисто духовного («индивидуального» как в данной работе называет это Эвола) субстрата время не имеет никакого значения. Наблюдатель в Эволе всегда один и тот же. И он уже весь здесь в «Абстрактном Искусстве», и его не станет больше в будущем, он не нальется соками. Все самое главное произошло. Эвола здесь весь. Это абстрактный Эвола, Эвола как наблюдатель.
Между операцией абстрагирования в первой книге до «дифференцированного», «обособленного» человека последнего периода творчества натянута нить исторической миссии Эволы. Ее политико-идеологические и интеллектуальные аспекты чрезвычайно интересны и насыщены. Но повсюду мы видим главную метафизическую экзистенциальную ось – ось отличия. Эвола не хочет быть «дифференцированным», он есть дифференцированный. В какой-то момент он стал таким, и это произошло явно до написания «Абстрактного Искусства».
Когда точно? Чем его тряхнуло? Есть разные версии… Но в какой-то момент он явно пережил сепарацию. Окружающее стало для него невыносимым адом. И что-то в нем совершило искомый прыжок. Он, как мы знаем, стоял на пороге самоубийства – беспричинного и бессмысленного, на основе только великого отвращения. И видимо он его и совершил. Удивление растянулось на всю оставшуюся жизнь…
Традиционалист без традиции
Я назвал однажды Эволу «традиционалистом без Традиции» . В этом, на мой взгляд, состоит сущность традиционализма . Традиционалист является самим собой, когда его ось – это прямой и ничем не подтвержденный факт отделенности. Отделенности радикальной и необратимой, при этом опытно верифицируемой, конкретной. Когда отделение осуществляется, уже не важно - есть ли Традиция или нет. А если его не осуществляется, то Традиция оборачивается изнанкой «человеческого, слишком человеческого». Традиция - это то, что отделено. Но если нечто отделено, то это, даже еще не став Традицией, уже есть нечто ценное и сакральное.
Ранний Эвола «Абстрактного Искусства» - прекрасная иллюстрация этого тезиса. Он готовый и образцовый традиционалист, хотя пока он никак не обращается к Традиции в полном смысле этого слова. Да и позже его традиционалистские штудии не столько поиск, сколько спокойное перелистывание наблюдателем условно интересных полос условно содержательной периодики (без чтения которой впоне можно было бы обойтись). Наблюдателю свойственны дэндистские черты. Эвола сравнивает искусство с чаем. Парвулеско пересказывал мне его шутку: «Café pour Vous reveiller». Холод в отношении мира, но и в отношении Традиции – холод. В первом случае ходод «нет», во втором случае – холод «да».
Теория Абсолютного Индивидуума
Сепарация становится главной темой всего творчества Эволы.
Это мы видим уже в первых философских работах об «абсолютном индивидууме» .
Интересующая нас тема дана в описании «абсолютного я». Это «я» по Эволе выше разума, так как, входя в зону разума, «я» перестает быть абсолютным, становясь обусловленным. Абсолютное (снова этимологически «отрешенное», а значит, «абстрактное», «отделенное»), не будучи умопостигаемым, может однако быть конкретным. Мы можем «обладать им, быть им, не убивая его в концепте, реализуя его, действительно схватить его, будучи схваченным им, оказываясь в его центре, в абсолютной имманентности и в полной независимости от каких бы то ни было опосредований».
Эвола развивает эту тему в следующих направлениях. Он утверждает, что отталкиваясь от «я», можно двигаться двумя путями. Первый путь – «теория Абсолютного Индивидуума». В этой теории дано только абсолютное «я», то есть наблюдатель, отделенный от всего остального и самодостаточный. Он вообще не постулирует никакого объекта, никакого другого; он безразличен по отношению к его постулированию или отрицанию, к доказательству и опровержению его бытия. Он не знает ничего другого, кроме себя, а то, что знает, считает своей собственной игрой.
Второй путь Эвола называет «путем другого». В нем с абсолютным «я» конституирует «другое я», имманентное, человеческое, познающее, разумное и чувствующее, которое начинает диалектическое движение к «я» абсолютному. Но раз приняв в сепарации противоположную от истинного «я» сторону, «другое я» никогда не сможет вернуться к нему, так как путь есть иллюзия в самой своей сущности, а тот, кто признает наличие расстояния, которого на самом деле, нет, навсегда обречен на то, чтобы это расстояние аналитически дробя, непрерывно преодолевать. Здесь действует апория Зенона о черепахе и быстроногом Ахилле .
Сепарация/абстракция происходит мгновенно и сразу. Путь к истинному «я» недосягаем и краток одновременно. Но состоит он в «разрыве уровня» (la rottura del livello).
«Введение в магию как в науку «я»»
В инициатических эссе эпохи группы «Ур» и «Крур», вошедших в сборник «Введение в магию как в науку «я»», снова эти же темы становятся во главу угла, но на сей раз в контексте маго-герметических и його-тантрических практик. Весь круг, собранный Эволой для практических занятий, ориентирован им на то, чтобы исследовать опытным путем структуру наблюдателя. Некоторые рецепты являются экстравагантными – в одном из текстов, посвященных внутреннему человеку, предлагается испробовать свободу его движений внутри тела, для этого предлагается «повертеть его вокруг его оси»… Эти оккультистские практики и интонации некоторых статей вызывают некоторую оторопь. Совершенно ясно, что часть людей, чьи тексты собраны Эволой, вообще ничего не понимают в тонких вопросах и просто неоспиритуалистски бредят.
Не случайно Эволу иногда называют «учителем без учеников». Его друзья-оккультисты очень напоминают симулякры. Freak out party. Конечно, несколько посерьезней других неоспиритуалистов, но в целом чрезвычайно сомнительные кадры.
Что-то подсказывает, однако, что если бы спросить умудренного жизнью Эволу и об этих коллегах, его глаза вспыхнули бы веселым огоньком, как и при воспоминаниях о соратниках по дадаистским эпатажным перформансам. Шутовской хоровод окружает наблюдателя как свита вакханок и корибантов… Оккультисты или авангардные художники – современные аналоги непременной оболочки процессии древних богов.
И, однако, тексты самого Эволы, иногда стилизованные под оккультизм, также как формулы из «Абстрактного Искусства» стилизованы местами под другие дадаистские манифесты, всегда выделяются. Они совсем иного уровня и повествуют совсем о другом. Для тех, чьи уши и глаза устроены правильно.
Дифференцированная политика и Ангелополис барона Эволы
В политических памфлетах (наподобие «Языческого Империализма») и множестве книг и статей, написанных Эволой на тему текущих политических процессов, мы также имеем дело с уникальным явлением – с трансцендентальной политикой.
В одном из своих докладов «Четвёртой политической теории» я предложил ввести понятие Ангелополиса, Города Ангелов. Политика – это то, что происходит в полисе, городе. Но город может иметь различную онтологию. Если мы возьмем неоплатоническую топику, очень близкую Эволе, мы получим прокловское толкование о трёх Городах, трех Республиках.
Прокл говорит о Государстве Платона: оно существует на трех уровнях.
Есть интеллигибельный Полис, и соответственно, интеллигибельная политика. Это замысел о структуре Града, пребывающий в высшем Божественном Уме, Нус. Это интеллигибель Политического, ноэтос Политического, Политика как Идея. Архитектурный план политической онтологии.
Ладно, в уме – Новое время проделало с «умом» такое, что ссылки на него заведомо двусмысленны. И сам Эвола стремился уйти от стихии разума, даже высшего. Его интересовало немного иное.
Третий уровень государства – это земная копия ноэтического образца, воплощение идеи в прахе, в материи. Но автономность такой инстанции Эвола и отрицал всем своим существованием. Такой политики как чего-то автономного просто не существует. Это иллюзия. В ней нет ничего самостоятельного, чего не было бы в замысле. А что существует?
А существует третий промежуточный Полис, который Прокл называет реальностью Государства на небесах. Это не проект и не замысел, но и не копия, сотканная из иллюзорного мрака. Это политика как таковая, политика в ее единственном практическом и опытном выражении. Это Ангелополис, Город Наблюдателей. Можно сказать Город небесных кшатриев или стражей, тех, кто бодрствует, les Veilleurs.
Вот она - холодная имманентная реальность абстракции. Не замысел, а воплощение. За такую политику, за такой Полис, за Град Небесный, Ангелополис Эвола и сражался – весело и рискуя всем. Всю жизнь он провел за пределами любой полит-корректности, но не из-за позы, а просто не обращая внимания на моды земных скорлуп. Наблюдатель наблюдал реальность – ту небесную реальность Города Духов, которую он непосредственно чувственно воспринимал.
Видя как сильно совершенно стертая, испоганенная, искаженная копия отличается от конкретного и наглядного оригинала, от его огненной политической плоти небес, он негодовал и то собирался сжечь это уродство, то отчаянно пытался привести его в божеский вид.
В «Абстрактном искусстве» и в «Оседлать тигра» он склоняется к сжечь. В среднем периоде пытается спасти. Но это не принципиально. Принципиальна не политика-копия, принципиальна политика-живой оригинал. Внимательно: не политика-замысел, а имено политика-реальность, политика как она есть (на небе и за пределом смерти). Это вертикальная политика, единственная, которой стоит заниматься.
Separabit terram ab igne
В «Герметической традиции» та же сепарация описывается на материале алхимии. Показательно: «Изумрудная скрижаль» Гермеса Трисмегиста начинается как раз с сепарации (или абстрагирования).
Separabit terram ab igne
Subtile ab spisso
Suaviter cum mango ingenio.
Об алхимической сепарации и синонимических операциях можно было бы написать отдельный трактат. Нам же важно лишь провести линию соответствий.
Евгений Головин однажды доверительно сказал мне: «Алхимия начинается с изготовления философского яйца. Это тонкая мембрана, которая отделяет тебя от внешнего мира. Она очень гибкая и пластичная, она может принимать формы внешнего мира до самых мельчайших деталей, но ты всегда остаешься внутри него и внешний мир тебя не затрагивает».
На одной из удивительных по своей несвоевременности конференций в Институте Философии, посвященной визиту французских герметиков Рене и Марикки Девуку, учеников Эжена Канселье (которые, впрочем, толковали Делание исключительно в католическом ключе), тот же Евгений Головин сделал совершенно неожиданный доклад о «свободном двойнике».
- Сущность алхимии, - говорил он тогда перед аудиторией, состоящий из двух-трех великих людей и пары случайно зашедших кретинов, - в получении свободного, летучего двойника, скользящего по периферии нашей охемы…
Головин сам был высшим экспертом в вопросе наблюдателя. При этом Головин не очень высоко ценил работу Эволу об алхимии.
- Он путает её с Тантрой, - загадочно замечал мэтр.
Не знаю, что он, собственно, имел в виду. Одно лишь несомненно: Эвола толковал алхимию как механику освобождения наблюдателя. И снова это развитие темы «абстракции».
А вот как в алхимическом духе понимал «абстракцию» Новалис: «До осуществления операции абстракции все как одно, но одно как хаос; после абстракции все снова соединено, но это объединение есть свободная связь автономных самоопределяющих существ. Из толпы вырастает общество, из хаоса – многообразный мир».
«Автономные самоопределяющиеся существа» Новалиса – социум Наблюдателей, граждане Ангелополиса. Они же абсолютные индивидуумы Эволы.
Доктрина пробуждения
В работах о буддизме («Доктрина пробуждения» ), где Эвола ставит особый акцент на Ваджраяне и буддистском тантризме, в сущности, речь идет о том же самом – о достижении полной отстраненности, абстрагированности от мира, о самопреображении в трансцендентное присутствие, игровым образом сохраняемое в жизни ради какой-то миссии или просто по прихоти.
Здесь синонимом «отделенности» «абстракции» становится термин «пробуждение», «пробужденность», который мы, кстати, встречаем уже в тексте «Абстрактного Искусства». Пробужденный тот, кто перестал быть самим собой в человеческом смысле, и оказался замещенным наблюдателем. И снова все практики сводятся к одному – к выявлению позиции «освобожденного при жизни», озарения наблюдателем как расшифровывает Эвола состояние «сатори».
Империя Запада
В исследовании западной Традиции («Мистерия Грааля» ) и своем главном труде, обобщающем иеро-исторические взгляды «Восстание против современного мира», Эвола, быть может, несколько отклоняется от этой линии, но по сути, не так уж и сильно.
В центре его внимания всегда остается высший человек, реализовавший в себе этого наблюдателя. Именно здесь в этом особом движении, в этом свойстве он видит истоки политической, социальной и религиозной иерархии древних индоевропейских обществ. Быть «благородным», арием, значит быть «дважды рожденным» (двиджа) – один раз рожденным в теле, а второй раз - в духе, на новом уровне, в той же самой абстракции. Да и сами реконструкции Эволы идеального социально-политического устройства, описанного им как норматив и помещенного в диалектику мифологизированного прошлого, могут быть интерпретированы как своего рода политические абстракции, но при этом абстракции оперативные, действенные, метафизически активные.
Не очень яркий русский философ Николай Бердяев писал напуганно: «Самое страшное в утопиях, что они сбываются». Заменив слово «утопия» на слово «абстракция» и слово «страшное» - на слово «прекрасное», мы получаем то, что надо. Не важно, было ли европейское Средневековье или гиперборейский «золотой век» такими, как их описал Эвола, или нет, совершенно не важно. Это абстрактное «прошлое» предопределит конкретное будущее. Если постараться. И Эвола старался.
Империя, как ее понимал Эвола, это императив навязывания материи живой и терпкой реальности экстатического небесного града; это ангелополитический праксис. В каком-то смысле это дифференцированная Империя, а потому сакральная, и соответственно – внутренняя. Империя пробужденных.
Неоспиритуализм и коррозивные воды
В своей критике неоспиритуализма («Маски и лица современного спиритуализма» и т.д.) Эвола, развивая в основном идеи Генона, как и во многих других работах, снова ссылается на наблюдателя, на то понимание абстрактного, которое мы рассматриваем.
Эта критика дана не столько с позиции разбора формальной мешанины и слабоумия неоспиритуалистских кружков и течений, сколько исходя из незавершенности пробуждения «свободного двойника», пассивности в отношении к сакральному, неспособности по-настоящему разбудить наблюдателя.
А там, где Эвола различает следы наблюдателя, даже в путанных и довольно неоспиритуалистских течениях как, например, «Телема» Кроули или «Цепь Мириам» Креммерца, которые Генон одним жестом отметал как «контринициацию» и «пародию», он бережно и с симпатией разбирает каждый конкретный случай, совершенно не смущаясь зловещей бутафорией и сомнительным эпатажем, эти феномены окружающими.
Об этом сам Эвола под псевдонимом «Ягла» во «Введении в магию как в науку «я» пишет в эссе о «Коррозивных водах». Там дается позитивная инициатическая оценка самых безобразных и разрушительных трансгрессивных явлений. Логика статьи такова: вечная душа – фантазия, когда душа попадает в тело, она схвачена им и вся целиком переходит в индивидуальное сознание, вне которого не существует; она становится формой человека и полностью разделяет его судьбу. Это Ягла называет «состоянием A». Представим себе теперь силу, – те самые «коррозивные воды» – которая разбивает эту человеческую форму, начисто ее уничтожает. Это Ягла называет состоянием Z. Душа – как вода, налитая в стеклянный сосуд имманентного разумного индивидуума. Стоит сосуд разбить, и она вся вытечет, потеряет форму, рассеется…
Действие трансгрессии, яда, «коррозивных вод» – ими может служить все что угодно, интонсикация, наркотики, занятия дурацкими и никуда не ведущими «мистическими практиками», волевое самоубийство, грязный разврат и т.д. – есть перевод души из состояния А в состояние Z. То есть простая и чистая деструкция. Был человек – нет человека. И ничего взамен.
Но Ягла уточняет - так бывает почти всегда, кроме тех редких случаев, когда сама душа, напуганная такой решимостью человека перейти в состояние Z, берет ответственность за происходящее и в последний момент императивно вмешивается в процесс, обнаруживая тем самым в себе измерение наблюдателя, свидетеля, абстрактного присутствия, хотя и безразличного в отношении человека, но совершенно не поощряющего вектор полного и решительного самоистребления. Мы как бы провоцируем тем самым нашу душу, принуждаем наблюдателя дать о себе знать даже тогда, когда он сам этого не хочет или сознательно от нас прячется.
Но для того, чтобы так рисковать, надо иметь золото. Бывает, что его не оказывается, тогда состояние Z есть просто обычное и безвозвратное исчезновение на великой помойке внешних сумерек. И лишь у избранных наблюдатель все же вступает в игру. Это Ягла называет искусством умирать активно.
Неоспитуализм не ведет никуда. Это прямая дорога к Z. Но если это осознать и если разрушаться и сходить с ума активно и осознано, то есть маленький шанс достичь каких-то занятных результатов.
Так, судя по всему, Эвола оценивал феномен Кроули. Все его последователи превратились в законченных и несимпатичных freaks или хищных шарлатанов, любовницы гарантировано переселялись в психиатрические клиники, а сам Кроули, как ни в чем не бывало, и разлагаясь интенсивными и ускоренными темпами, дожил до преклонного возраста в ясной памяти и полным сил. Все что должно давно было бы его убить, его не убило, то он стал от этого только сильнее. Других же унесло со свистом. Эвола рассматривает это с нескрываемой симпатией (в отличие от Генона). В Кроули Эвола приветствует удачный случай реализации пути «левой руки». Он прорвался к внутренней звезде. Уж каким способом, но прорвался. И только это важно.
И наоборот, если следовать ортодоксальной Традиции, а никакого наблюдателя так и не появляется («no star in sight»), то это, для Эволы ровным счетом, ничего не стоит. Это – «путь другого», не имещий вообще никакой ценности. Кстати именно в этом состояла суть полемики между Эволой и Геноном. Эвола считал, что виртуальная инициация немного стоит, Генон же считал, что без этого семени вообще никакой реализации невозможно. Тут они расходились. Не столько как брахман и кшатрий, сколько как моралист и дэнди (оба, конечно же, в контексте традиционализма и его особого ни с чем не сравнимого семантического пространства, которое создал, и это надо признать, исключительно и единолично Генон, Эвола же, пораженный, радостно в него включился – и сделал это намного убедительнее всех остальных, включая самых ортодоксальных генонистов).
Впрочем, неоспиритуализм Эволу отвращал. В первую очередь, своим неизлечимым плебейством.
Вирильный эрос и путь Тантр
В «Метафизике пола» снова наша тема, но на сей раз облеченная в форму рассуждений о мужской инициатической сексуальности.
Главной мужской функцией в эротических отношениях Эвола считает абстрагированность от женской инстанции, но не через удаление от нее, а через глубинное в нее проникновение. Есть алхимическая поговорка: «не тот металл стоек, который не вступает в смеси с другими металлами, а тот, который вступает, но остается самим собой». Это - вирильный эрос, по Эволе. Реальная отделенность, дифференцированность доказывается не воздержанием от любви (во всех ее проявлениях), но радостной готовностью в нее погрузиться, но только при полном внутреннем метафизическом контроле над тем, что при этом происходит. Любовь тут выступает как прямой аналог «коррозивным водам». Слабых она давит и превращает в пыль. Грубых сажает на привязь. И только избранных и высших она милосердно и жестоко освобождает. Здесь на ум приходит гениальный текст Жана Парвулеско «Милосердная корона Тантры».
Теперь о Тантре. Свою блестящую книгу о Тантре «Йога могущества» Эвола вначале назвал «Человек как могущество». Под этим заголовком она впервые и появилась. Uomo come potenza. В поздней работе «Оседлать тигра» Эвола к этому вернётся. Основная идея состоит в том, что человек есть маска сверхчеловеческой сущности, скорлупа, инструмент. И эта сверхчеловеческая сущность либо наличествует, либо отсутствует. Если она наличествует, то человек - не человек, а нечто намного большее. Наблюдатель. Если же её нет, то и не будет. А значит, и говорить не о чем. Таким образом, вся проблематика сводится к технике – почти в том же самом смысле, в каком ранний Эвола описывает техники абстрактного искусства – мол, все это под стать «инженерам, обходящим созданные для праздника хитроумные машины». Чистая техника, никакого пафоса. Вскрытие могущества наблюдателя через путь Тантр это пособие по инициатической механике, детальные чертежи и процедуры науки, для занятия которой необходимо предварительно как минимум умереть.
Когда Эвола описывает состояние тантрического посвященного, – «прозрачное опьянение», ebbrezza lucida, к достижению чего и направлены тантрические практики, он снова дает нам портрет наблюдателя и практически ничего более. Ни видений, ни постижения, ни проникновения в суть вещей – все это второстепенно, случайно и мы бы сказали «опционально». Главное в другом – в прямом опытном факте отделения, отдельности. Отделенному можно и полезно все. Неотделенному все вредно и для него все бессмысленно.
Сакрально сконфигурированная эротика ведет к неизменности состояния «прозрачного опьянения». А это, просто (скажем скромно) состояние «освобождённого при жизни» (дживан-мукта).
Взгляды наблюдателя и внутреннее уравнение
Все книги Эволы строятся вокруг того, что свободно, что освободилось, а не вокруг того, кому это только еще предстоит (это наивное заблуждение – ничего никому не предстоит, кроме выброса на свалку – в гущу токсических отходов материи). Могущество обретено, обнаружено, открыто. И в каком-то смысле оно замирает перед самим собой, гипнотизируется самим собой. Наблюдатель принципиально созерцает самого себя, лишь изредка бросая взгляды на то, что его окружает. И то, на что падает его взгляд, переносится в зону абстрактного, вырывается с корнем, выжигается, становится иным. Книги и тексты Эволы, его жесты и его слова, его пристрастия и его позиции – это случайные взгляды наблюдателя. Они могут упасть теоретически на всё, что угодно – на спорт (Эвола считал горнолыжный спорт вырождением, а альпинизм – занятием аристократов), наркотики (во «Введении в магию как науку «я» даны подробные инструкции как и в каких дозах надо нюхать эфир), негритянский джаз (Эволе не нравилось как танцуют негры) и т.д. Но смотрит наблюдатель всегда сквозь, всегда в обратном направлении…
Здесь можно вспомнить о знаменитом высказывании Эволы относительно его внутреннего уравнения и о постоянном колебании между архетипом кшатрия и архетипом брахмана, которые были ему одинаково близки. Эта проблема не является проблемой выбора. Это проблема конституции абстрактного. Наблюдатель сам по себе не является ни брахманическим, ни воинственным. Он одновременно и то и то. Просто он может пребывать в разных режимах, смотреть в разных направлениях. Если абсолютное могущество сосредоточено на самом себе, то оно спокойно и в каком-то смысле умиротворенно. После сепарации уже ничего из внешнего не трогает. Но если все-таки повернуться ко внешнему (а почему бы к нему и не повернуться), то это внешнее немедленно обнаруживается как нечто, заслуживающее уничтожения (как минимум – радикального революционного изменения). Так просыпается кшатрий. В буйстве берсеркера проявляется нежное спокойствие аскета. Лишь те, кто только подражают жрецам или воинам из зоны человеческого, видят в этом противоречие. Опыт могущества говорит: оба режима неразрывно связаны общностью трансцендентального субстрата.
Вертикальное время Плотина и Радикальный Субъект
В «Абстрактном Искусстве» мы встречаем упоминание Плотина. Во «Введении в магию как науку «я» Эвола будет обращаться к Плотину неоднократно. Это важно. Плотин – это традиционалист par excellence. Причем почти как и Эвола, он традиционалист без Традиции. Вернее, какая-то традиция у него была, но это в его случае не принципиально. В его ответе Амелию, предложившему, как положено благочестивым язычникам, поклониться богам в храме, Плотин ответил свое знаменитое: «Пусть боги лучше придут ко мне». Подобными дэндистскими цитатами из Плотина полон трехтомник «Введения в магию как в науку «я».
Плотин и его «Эннеады» - это прямой памятник опыта сепарации. Напомним в самых общих чертах обобщающую топику неоплатонизма.
Духовные миры вытекают друг из друга. В рамках первого тезиса платоновского «Парменида» происходит движение по всем четырем гипотезам – от первой до последней (четвертой), от апофатического Единого (εν) через единое-многое (νους) и единое-и-многое (ψυχη) - ко многому (υλη). Это προοδες, исход, эманация. Но когда этот исход достигает нижнего предела, материи, телесности, происходит щелчок и переключение режимов. Исследовав глубину бездны достаточно, дух совершает движение по четырем гипотезам Парменида в обратном направлении. Это επιστροφη, возврат.
Так устроено драматическое вертикальное время космологии и неоплатонической сотериологии, перпендикулярное к горизонтальному (циклическому или иеро-историческому) времени. Так или иначе подобная схема описана во всех традициях.
Человек есть нижняя граница мира, момент достижения дна, от которого необходимо оттолкнуться. Не бай Бог завязнуть в этом малопривлекательном иле. Плотин стеснялся тела. Как ила. Человек – это момент переключения режимов, щелчок, пункт реверсивного поворота (здесь можно вспомнить die Kehre Хайдеггера).
Но вот что важно: неоплатонизм знает и еще одно состояние – μονη, постоянное и неизменное пребывание в самом себе, которое не затрагивается ни исходом, ни возвратом. Даже вертикальное время над ним не имеет власти. Хорошо говорит об этом Парвулеско – «мир параллельный параллельному миру». Световая вертикаль, теряющаяся в предельном золоте невидимых небес, имеет в отношении себя еще один перпендикуляр, который, вопреки законам телесной геометрии, не совпадает с горизонталью – или это совсем иная «горизонталь» - мнимая. Это «постоянство», но постоянство того, что радикально отделено, что абстрагировано дважды, что совсем, совсем обособленно, дифференцированно. Это я называю «Радикальным Субъектом». И, как и в случае наблюдателя Эволы, о нем можно судить лишь на основании опыта.
Радикальный Субъект определяется так: он не меняется, когда меняется всё. По неоплатонизму, мир вечен, потому что время его – исхождения и возврата – вертикально. Поэтому в своей структуре сам мир не меняется. Но Радикальный Субъект не меняется иначе, нежели не меняется вечный мир. Он не зависим даже от среза вертикального времени, он равен себе и в низшей и в высшей сточке. Более того, для него нет высшей и низшей точки, для него нет даже материи как внешней преграды – он способен спуститься ниже четвертой гипотезы Парменида – к невозможной онтологически – пятой гипотезе и к остальным вплоть до восьмой (а это и есть ирреальный и причудливый современный мир – модерн и постмодерн, мир субверсии и столь изношенных симулякров, что больше непонятно, чего именно это копии…) И даже еще ниже – туда, где вобще ничего нет… И точно также Радикальный Субъект может подняться до самого Божественного Разума и пройти сквозь него, еще выше - в апофатическое Единое. А может быть и сквозь него… И там ничего… Везде и во всем он остается равным себе. Он неизменен в самом абсолютном смысле. Этот Радикальный Субъект…
Имеет ли это какое-то отношение к Эволе? Не могу сказать. Может быть, да…
Активное отношение к сакральному
Во «Введении в магию как в науку «я», а равно как и в других работах Эволы, постоянная тема – активное отношение к сакральному. Именно это активное отношение к сакральному является самым ярким признаком того, что Эвола называет собственно «эзотеризмом» в отличие от мистики, неоспиритуализма, профанизма и девоцианальности. Мало того, что сакральное приходит к нам. Это хорошо, но не достаточно. Мы должны его подчинить, даже, если угодно, победить. Оно нас превышает, но есть нечто в нас, что превышает и его. Сакральное поражает, уничтожает и восхищает (похищает, уносит ввысь или мечет в бездну), но оно - женщина. И это надо учитывать.
Эзотеризм же дело настоящих мужчин. Настоящий мужчина любит женщин. Но при этом, зная их, остается настороже. Так надо любить сакральное. Как женщину. И Тантра здесь чрезвычайно уместна.
Братья отстранения: mundus imaginalis и гимнософисты
Здесь стоит добавить еще пару примеров, связанных с синонимическими понятиями «абстракции» как «отделенности».
Так, в традиции Ишрака Шихабоддина Яхья Сохраварди важную роль играет «отделенное воображение» («хайал-и мунфасил» ). Оно описывает реальность среднего «перешеечного» мира («барзах»), расположенного между миром материи и миром интеллектуальных принципов. Этому миру воображения соответствует один из трех людей Сохраварди – световой человек, ангелический человек, расположенный между телесным человеком и «человеком» чистого интеллекта. Все три человека составляют общий вид космической оси. Средний человек – человек воображающий и воображаемый, homo imaginalis. Это центр имагинативного излучения, который конституирует свой особый мир (мир Хуркальи). Материальный мир также воображаем, но только это отягощенное воображение, связанное тяжестью материи. Задача философа Ишрака перейти к «отделенному воображению», вступить в мир перешейка. Там он встречает ангела, ангела-посвятителя. Эта фигура и есть наблюдатель, вернее его маска (персона).
Сепарация, абстракция приводит нас к развоплощенному воображению.
И другой момент у Сохраварди: в одном из трактатов он говорит о существовании особой общности людей от Гермеса Трисмегиста и библейского Сифа до Пифагора, Платона, Эмпедокла и далее до суфиев типа Аль-Халладжа или Зу 'н-Нун Мисри (к ним Сохраварди причисляет и самого себя), которых он называет «отделенными людьми» или «братьями отстранения» («ихван-и таджрид»). Можно сказать, что это люди «абстрактные» или «дифференцированные» (по Эволе), составляющие «золотую цепь» (catena aurea). Они отличаются тем, что орбита их вращения полностью независима от человеческого. Они не отягчены материальностью ни в коей мере, отделены от нее. Тем самым они отделены от человечества, обособленны.
Арабский термин, которым Сохраварди называет эту общность («таджрид» от «джарада»), несет в себе смысл «обнажения». Нельзя исключить, что корни этого символизма уходят к линии гимнософистов («нагих мудрецов», которых Александр Македонский встретил в Индии), а также к обрядам сакрального обнажения (например, «танец семи покрывал»), о которых писал Эвола в «Метафизике Пола». Нагота может символизировать эту же фундаментальную операцию по абстрагированию, отделению. Отсюда рукой подать до алхимической denudatio.
Мистификации «стоящей и не падающей души»
Наблюдатель, обозначенный в «Абстрактном Искусстве», пребывал с Эволой до конца жизни. Он всегда оживленно холоден и даже весел в его самых последних текстах и редчайших видео-интервью. Он менее различим в средний период, когда бушевали «стальные бури» ХХ века, средь которых динамично скользил Эвола-наблюдатель. Как известно, он любил гулять под бомбежками (как Эрнст Юнгер), ему нравилась эстетика падающих бомб. Вполне по дадаистски.
Эвола любил цитировать фразу Агриппы Неттесгеймского «anima stante et non cadente», «душа стоящая и не падающая».
Обычная человеческая душа – это душа не просто падающая, а уже упавшая: грохнулась, растянулась и лежит. Не в самом лучшем из миров, кстати, далеко не в самом. «Стоящая и не падающая душа» – это что-то принципиально иное; у нее иная геометрия, иные формы движения, иное представление о темпоральности и спатиальности. Сейчас мы вполне можем сказать – это душа отделенная, обнаженная, душа абстрактная. Она не падает и стоит потому, что ничто ее не тянет книзу. Она может идти вниз, а может и вверх. Может даже (если захочет), подражая людям, двигаться по горизонтали. Но даже в этом случае мы увидим, что такая душа передвигается прыжками – нет-нет, да и забудет она сымитировать гнетущую тяжесть материи и оттолкнется в автоматизме крылатой пяткой от несуществующей самой по себе плоти.
Парвулеско рассказывал мне один странный случай. Не знаю, как к нему относиться, передаю как есть. Однажды, находясь в гостях у Эволы, который, как известно, вторую половину жизни был прикован к инвалидному креслу, Парвулеско заметил странную картину: когда Эвола был уверен, что его юный друг его не видит, он резко поднялся с кресла-каталки, сделал два быстрых шага к столу, где стоял графин с алкоголем, налил стопку, стремительно выпил, и вернулся назад, быстро укрыв ноги пледом, и снова перевоплотился в калеку. Парвулеско был настолько этим сражен, что не смог открыть рта. Я думаю, этот эпизод теперь можно сообщить, так как этот великий человек покинул нас (покинул ли?).
Другую историю про Эволу передал еще один мой друг прекрасный сербский художник, традиционалист и дэнди, тоже, увы, покойный, Драгош Калаич. В юности Калаич жил в Риме, где рисовал картины. Однажды он из жалости (а может еще почему) пустил к себе в мастерскую жить девушку-хиппи, которая выступала время от времени как его натурщица. Она часто удалялась, не объясняя куда (как бывает у девушек-хиппи, и не только у них). Как-то он стал ее расспрашивать, где, мол, была, а она призналась Драгошу, что регулярно посещает одного интересного парализованного старика, с которым занимается любовью. Какого же было удивление Драгоша, когда девушка назвала его имя. Да-да, то самое имя. Если мы подумаем, что такое паралич нижней половины тела и вспомним, как занимаются любовью, то это поставит перед нами серьезные анатомические проблемы.
«Душа стоящая и не падающая», быть может, является ключом к этим невразумительным эпизодам, но я не буду настаивать так как, соглашусь, что звучит все это, по меньшей мере, несколько «бредово», что ли. Я, кстати, решился спросить у личного доктора Эволы на конгрессе, посвященном 20-летию его смерти, в Риме, как все это могло быть. Тот пожал плечами и ответил, что он видел Эволу каждый день, и все это исключено. Разве что, нарушая запреты его как лечащего врача, Эвола с удовольствием и помногу пил и курил. Но для нас такое поведение не заключает в себе ничего «магического», этим нас не удивишь.
Ars sacra и катафатические метафоры
Мы рассмотрели герменевтику «абстрактного» у раннего Эволы -- бегло, но обстоятельно одновременно. Теперь об искусстве.
Очень строго говоря, искусством занимается третья каста, артизаны, те, кто имеет дело с материей. Жрецы, первая каста, вообще с материей дела не имеют, а воины, кшатрии, вторая каста, материю только разрушают. Искусство сопряжено с материальностью, хотя ее и преображает. Но лишь традиционалистская это схема. Так стоит отвечать тем, кто слишком носится с искусством и переоценивает его значение.
Однако в алхимии мы видим такие выражения как Ars Sacra, Ars Regis, Ars Sacerdotalis и т.д. То есть «искусством» по аналогии можно назвать и то, чем занимаются высшие касты (короли и священники, жрецы). Как высшее может служить символом для низшего, так и наоборот, низшее может служить символом для высшего. Приведу здесь целиком фрагмент из Дионисия Ареопагита:
«Мы увидим, что таинственные Богословы прилично употребляют такие подобия не только при описании небесных красот, но и там, где изображают Божество. Так они, заимствуя образы иногда от предметов возвышеннейших, воспевают Бога, как солнце правды (Малах. IV, 2), как звезду утреннюю (Апок. XXII, 16), благодатно восходящую в уме, как немерцающий и умный свет; иногда - от предметов менее высоких - именуют Его огнем, невредимо светящим (Исх. III, 2), водою жизни, утоляющею духовную жажду, или говоря несобственно, текущею во чрево, и образующею реки, непрестанно текущие (Иоан. VII, 38), а иногда, заимствуя образы от низких предметов, называют Его миром благовонным, камнем краеугольным - (Песн. Песн. I, 2. Ефес. II, 20). Кроме того, они представляют Его под образом зверей, приписывая Ему свойство льва и леопарда, уподобляя рыси и медведице, лишенной детей (Осии XIII, 7, 8). Присовокуплю к сему и то, что кажется, всего презреннее и что всего менее Ему прилично. Он Сам Себя представляет под видом червя (Псал. XXI, 7), как предали нам мужи, постигшие тайны Божии».
Все в мире символично. И как катафатически мир символизирует своего Творца, так и отдельные части мира могут символизировать отдельные аспекты Творца.
«Искусство» как термин и сфера человеческой деятельности, таким образом, может применяться к чему-то высшему строго по этой самой логике. Потому что высшее всеохватно, и включает в себя все вообще.
В своем первом своем тексте Эвола говорит именно об искусстве, но явно имеет в виду нечто большее. Его дух совершает прыжок в бездну аристократических «ноэтосов» и утягивает с собой ту область, которая попалась под руку. В данном случае искусство. Эвола трансцендентализирует искусство и возводит его к уровню Ars Sacra и Ars Regis. А в «Герметической Традиции» он завершит это семантическое смещение, пройдя последовательно все расстояния от начала до логического конца.
Но нам интересно проследить не конец, а именно начало. Почему все же искусство привлекает Эволу? И почему по контрасту со своими позднейшими, более догматическими установками, он придает ему здесь такую большую ценность – ставя его чуть ли не выше всего? Если бы это был простой «юношеский максимализм», его глаза не горели бы таким веселым огнем на той видеозаписи, где он говорит о дадаистском периоде. Этот огонь, этот задор, эта едва прикрытая вызывающая веселость пожилого мэтра традиционализма, не может не содержать приглашения к новому посещению его первой работы и к расшифровке второй половины ее названия.
Вершина второй горы
Эвола пишет об абстрактном искусстве, но для него все искусство, искусство как таковое становится абстрактным. Более того, искусство – в отличие от философии, метафизики, религии или морали - и является для Эволы полем абстрактного, зоной абстрактного. Либо искусство абстрактно, либо оно не искусство вообще. Оправдано ли это? Не натяжка ли?
Тут нам стоит обратиться к кому-то другому. Есть одна кандидатура: Мартин Хайдеггер.
Хайдеггер, будучи философом из философов, князем философов, философом par excellence (кстати, Эвола этого не понимал и не признавал, но это его дело – даже откровенные упущения великих людей нуждаются лишь в расшифровке и никогда не в осуждении), считал, что есть два горных пика духа – философия и поэзия (шире, искусство). Они различны в том, что это просто разные пики, и забравшиеся туда всё видят по-разному, с разных углов зрения. Но сходны в том, что одинаково выше долины людей. Философия оперирует с разумом – как бы она с ним ни обращалась, иногда чрезвычайно изобретательно, но она имеет дело именно и только с ним. Поэзия же имеет дело с чем-то еще… Хочется сказать «с безумием», но это было бы преждевременно, хотя и не так далеко от истины. Хайдеггер полагал, что в центре внимания философии – бытие. А что в центре внимания искусства? Он отвечал – сакральное, Heilige. Может быть, это - подсказка?
Итак, Эвола произнес «искусство», «arte». По Хайдеггеру, он сказал тем самым: «сакральное» или даже «безумное». Подходит ли такое определение к тексту «Абстрактное Искусство»? – Вполне. Как нельзя лучше. Искусство для Эволы и есть тот самый пик, предельно далекий от долины людей, в котором вещи могут быть восприняты без помощи разума, напрямую, как они есть, в золотой утренней росе чистого активного аристократического безумия. Сверхчеловеческого безумия.
Выбирая искусство, Эвола выбирает сакральное. Этому мы видим подтверждение во всем его дальнейшем творчестве. Собственно, о сакральном он только и писал, о чем бы он ни писал вообще. И как Хайдеггер, будучи философом, притягивался снова и снова поэзией, так Эвола, будучи человеком сакрального, человеком сакрального искусства, королевского искусства, тяготел к рационализациям и философии. Но шел он именно от искусства.
К диалектике имперского безумия
А не был ли, в таком случае, Эвола просто безумен? Здесь сомнение вызывает слово «просто». «Просто» безумными бывают сумасшедшие низших каст. Их безумие плоско и не познавательно, это расстройство низших элементов души и тела, не симпатичных сами по себе - ни тогда, когда они упорядочены, ни когда они выходят из-под контроля и расшатываются. В обычном человеке отвратительно всё – и здоровье и болезнь, и счастье и горе, и норма и патология. Он вообще сам по себе отвратителен, это обычный человек…
Эвола, выбирая искусство, выбирает безумие. Но его безумие аристократично. Оно элегантно. Это безумие провидца, дэнди и… офицера. Так безумен предводитель победоносных армий, влекущий свои войска к новым и новым битвам. Пора остановиться, подсказывает разум. Но воля к искусству влечет его все дальше и дальше, вглубь территории противника. Это непрерывное и пассионарное строительство велико-континентальной Империи, внутренней Империи, Империи бесконечной горной высокоорганизованной души.
Мы уже упоминали слова Яглы об «умереть активно». Здесь сходная ситуация: искусство это приглашение «сойти с ума активно», под контролем, вполне осознанно, но необратимо. Сойти с ума, а потом спокойно и суверенно в него вернуться. Но это будет уже совсем другой ум.
Тут можно вспомнить диалектику Гегеля (кстати, как раз в свои 20 лет Эвола с интересом изучал Гегеля, следы влияния которого явно ощущаются в «Теории Абсолютного индивидуума» и в «Феноменологии Абсолютного индивидуума»). У Гегеля так иллюстративно объясняется знаменитая диалектическая триада – тезис-антитезис-синтез: невинность – грех – добродетель. Невинность еще не добродетельна, это просто отсутствие греха. Грех приходит и невинность снята. Ее нет, как нет невинности. И вот только перед лицом греха, а не перед лицом невинности (ее одной не достаточно), появляется добродетель как волевая способность активно и эффективно, сознательно противостоять греху. Но для этого надо знать, что такое грех. А еще Гегеля изображают «ботаником»… Знать, что такое грех… А невинность этого не знает, не может знать и не хочет. Придется познакомиться… Серьезно, не правда ли?!
Это диалектика искусства – как искусства абстрактного (а другого здесь не существует): ум (тезис) – безумие (антитезис) – преодоление безумия в опыте безумия (синтез). Суть искусства состоит как раз в этой последовательности. Философия разжигает ум и им пытается осветить черные небеса удивления. Как это бывает прекрасно, мы видим у Гераклита, Плотина, Ницше. Искусство же выбирает пути безумия и идет ими по священной ночи из страны в страну.
Выздоровление и замыкание герменевтического круга
Ницше много и пронзительно писал о выздоровлении. Конвалесцентность – важнейший оперативный концепт. Это не здоровье и не болезнь. Это преодоление второго, после того, как второе разрушает первое. Искусство это не безумие в чистом виде, это снятое безумие, преодоленное, но еще дышащее густым тревожным ароматом.
Безумие в искусстве или искусство безумия - это мантия наблюдателя, он завернут в нее, это его питательная среда, его излучение, его своеобразный экзистенциальный бассейн, воды которого могут вполне показаться (и оказаться) коррозивными.
Так мы пришли к логическому замыканию контура герменевтического толкования первой работы Юлиуса Эволы «Абстрактное Искусство». Повторяя Хайдеггера, можно уточнить, что мы прошлись только по первому разу. Великие люди и их тексты как спираль, открытая сверху и снизу, по ним можно исподволь спускаться и подниматься неограниченно долго и с неизменными неожиданности в обоих направлениях. Свойство величия в том, что оно открыто и, обязывая нас суровой дисциплиной, учит только свободе, свободе развертывания могучей солнечной воли. Другие круги пусть делают другие почитатели Юлиуса Эволы. А может быть я и сам однажды к этому вернусь… Кто знает. В первом приближении, как представляется, сказано достаточно.
