Надо сказать, что Европейская цивилизация вообще одна из самых материально-вещественных по своей социальной сути. Лежащий в её основе исторический субъект есть по сути не что иное, как природоборческий дух - природоборческий не в смысле уничтожения природы, а в смысле покорения, переделывания её, превращения в искусственную, исторически созданную субстанцию. Иными словами важнейшим вектором социального развития европейской цивилизации как в феодальной, так и в капиталистической её фазах было производство и накопление искусственной материальной субстанции в ходе постоянного наступления на природу.
Мир до сих пор считает чудом света египетские пирамиды. Но как заметил Ж.Гимпель, лишь за период 1050–1350 гг. н.э. одна только Франция перевезла камня больше, чем Древний Египет за любые, даже самые интенсивные по строительству 300 лет своей истории. Во Франции за этот период было добыто несколько миллионов тонн камня для 300 кафедральных соборов, 500 крупных церквей и нескольких десятков тысяч церквей поменьше – приходских. В Средние Века в Западной Европе одна церковь приходилась в среднем на 200 человек. Огромное число монастырей и мельниц, замков и шахт – вот таким был старт европейской цивилизации в XI–XIII вв.
Постоянная вещественная денатурализация Природы реализовывалась европейской цивилизацией во имя духовного – Божественного. Постоянная и повседневная субстанциализация реальности диктовалась определенным религиозным, духовным отношением к этой реальности. Материя как бы тянулась, устремлялась к Духу (ср.: повседневность, стремящаяся к роскоши). Апофеоз этой массы вещества, устремленной ввысь, к Абсолюту, к Идеалу, – готика. В этом смысле Европейская цивилизация – готическая; в готике дан ее субстанциональный код, шифр.
И тем не менее, вырастая из Европейской цивилизации, капитализм произвел такой объём субстанции, который неизмеримо превосходит тот субстанциональный потенциал, созданный до него – как в Европе, так и в мире в целом. Субстанция капитализма обрела массово-повседневное измерение, войдя в быт и став им. Вспомним ещё раз изумление Льва Тихомирова при виде швейцарских и французских деревень; о городах и говорить не приходится: «Перед нами открылось свободное пространство у подножия Салев, и мы узнали, что здесь проходит уже граница Франции. Это огромное количество труда меня поразило. Смотришь деревенские дома. Каменные, многосотлетние. Смотришь поля. Каждый клочок огорожен толстейшей, высокой стеной, склоны гор обделаны террасами, и вся страна разбита на клочки, обгорожена камнем. Я сначала не понимал загадки, которую мне все это ставило, пока, наконец, для меня не стало уясняться, что это собственность, это капитал, миллиарды миллиардов, в сравнении с которыми ничтожество наличный труд поколения. Что такое у нас, в России, прошлый труд? Дичь, гладь, ничего нет, никто не живет в доме деда, потому что он при самом деде два–три раза сгорел. Что осталось от деда? Платье? Корова? Да ведь и платье истрепалось давно, и корова издохла. А здесь это прошлое охватывает всего человека. Куда ни повернись, везде прошлое, наследственное... И невольно назревала мысль: какая же революция сокрушит это каменное прошлое, всюду вросшее, в котором все живут как моллюски в коралловом рифе».
Не потому ли русские, а потом и советские люди любили так ездить на Запад, что помимо чувств свободы и комфорта, помимо чисто практических – шкурно-шмоточных, материально-физических задач – они, осознанно, или неосознанно, достигали еще одной цели, метафизической: попадали в Море Субстанции. Купались в том и подписывались тем – не только физически, но и метафизически – в чем и чего всегда не хватало в Русской Системе. А именно – материальной, предметно-вещественной субстанции. Именно западная Субстанция заняла место русского бога субъективных материалистов Коммунистической Системы, готовых на все – на поношение Запада в прессе, на шпионаж против него, на ложь о нем – ради одного: ради путешествий в Субстанцию из страны (для них) «немытой функции». Служа этой функции и вредя Миру Субстанции, чтобы прикасаться к нему, они разрушали ту единственную субстанцию, которой реально обладали, – самих себя. Диалектика – субъективно-материалистическая.
В России всё было совсем по-другому: здесь были безбытны не только огромные массы её населения, не только угнетенные классы, но также низшее и среднее дворянство, разночинцы, а затем и интеллигенция. Здесь главной тенденцией было торжество повседневности как бытового минимума социального воспроизводства. И если на Западе с XIX в. повседневность тянется к роскоши, то в России заметнее был противоположный процесс.
Возникнув, роскошь здесь чаще всего недолго держалась «на уровне», постепенно сползая к повседневности и начиная жить по ее законам. Проявлялось это по-разному: в оскудении и опрощении дворянских усадеб, в том, как спивались разночинцы, в безбытности российской интеллигенции, ее бытовом неустройстве, за которым вскрывалось неустройство культурно-психологическое – в головах, в поведении. Роскошь, опускающаяся или опущенная до повседневности, стремящаяся к ней, – вот, пожалуй, главная тенденция в отношениях между роскошью и повседневностью в России.
Впрочем, в конце XIX–начале XX в. Россия в первый раз в своей истории на какой-то части своего социального пространства смогла накопить энный объем вещественной субстанции, организовать ее и создать, пусть для ограниченного социального контингента – адвокатов, профессоров, чиновников средней руки и т.п., – структуру повседневности буржуазного быта. Однако все это – эти люди, этот быт, эта субстанция, – просуществовал исторически краткий миг («есть только миг, за него и держись»), и было не просто унесено ветром русской революции, в форме которой выступила очередная русская смута. Все это было со сладострастным ожесточением и злобой уничтожено. Как знать, быть может накопленная к тому времени субстанция превысила тот объём, который допускает Русская Система, который она требует для своего нормального функционирования. Иными словами, роскошь непозволительно, не по-русски поднялась над повседневностью. И ей – «под игом ущербной Луны» – «было указано». Серпом (по детородным органам) и Молотом (по черепам).
«Капитализм — это как бы безоговорочное вручение себя вещам, но не задумывающееся о последствиях и не видящее ничего за ними. Для обычного капитализма вещь (продукт или производство) не является, как для пуританина, тем, чем он сам становится и хочет стать; если вещь и находится в нем самом, если он и сам есть вещь, то это как Сатана вселяется в душу одержимого, не знающего об этом, или же как одержимый, не ведая того, сам является Сатаной. Самоотречение, которое в кальвинизме было утверждением Бога, являлось своего рода недостижимым идеалом; оно могло быть делом определенных лиц, способных навязывать другим ценности, с которыми они идентифицировались, но в каждом таком случае исключение подтверждало правило» - Жорж Батай.
