Если китайцы для защиты своих рубежей воздвигли Великую Китайскую стену, то одним из подвигов нашего народа в веках стала Великая Казачья стена — живой вал, протянувшийся вдоль юго-восточных границ России. С возникновением военных казачьих поселений впервые в мировой практике была создана не феодальная, не рекрутская и не наемная, а подлинно народная армия.
На каком фундаменте была построена эта стена? Ведь чтобы возвести нечто глобальное, непременно нужны крепкие опорные идеи? Таким фундаментом для казаков стала их приверженность старине — традициям общинной жизни и старой вере. Сегодня речь пойдёт о том, как возникла Великая Казачья стена на Южном Урале и в Оренбуржье.
Первые казаки из Центральной России, а также крестьяне, поверстанные в казачью службу, прибыли в край при основании Уфимского острога и составляли полк, находившийся в ведении Стрелецкого приказа, а на месте подчинявшийся уфимскому воеводе. Этим было положено начало местному служилому казачеству (впоследствии на войсковом знаке Оренбургского казачьего войска значилась именно эта дата — 1574 год).
Но массовые казачьи поселения, почти одновременно со строительством Уфимской крепости, возникли, конечно же, на берегах реки Яик — Урал. За год до того, как в 1581 году Ермак с дружиной на средства богатых торговых и промышленных людей Строгановых разрушил татарский город Сибирь, небольшой отряд вольных казаков успел уже завоевать и сжечь некогда страшную для Руси татарскую столицу Сарайчик. Взятием этого города казаками с Волги и Дона занято было с тылу все побережье Яика, никем до той поры не заселенное и русским людям совершенно неизвестное.
Казаки, только успев сюда переселиться и проведав про богатую торговую Хиву, попробовали ходить на нее с атаманами Нечаем и Шамаем. Как сначала показалось — удачно. Набрали богатую добычу. Но по дороге домой запировали. Этим воспользовался хивинский хан — напал на казаков атамана Нечая и перебил их всех до одного. А казаки, ходившие с Шамаем, были захвачены в плен в степи и Хиву так и не увидали…
Так обозначились границы казачьих владений и сделан вывод — двигаться дальше за реку опасно. На Яике же оказалось приволье в рыбе и богатых травяных степях. Казаки стали здесь укрепляться, тем более, что власть и Москва (что было одним и тем же) находились далеко, а, значит, жизнь можно строить по собственным правилам.
Казачьи общины зажили на Яике по законам казачьего круга, где каждому предоставлялось право иметь совещательный голос и свободно высказывать мнение.
Круг был основой казачьего самоуправления — общественным судом, грозным и неподкупным. Походный войсковой атаман с помощниками, двумя-тремя наказными атаманами и есаулами, не представляя неограниченной власти, являлись, фактически, лишь исполнителями постановлений круга и хранителями его обычаев. Они выбирались казачьим кругом на мирской сходке на один год.
Порядок был такой. Когда по звону колокола Казанской, или Белой церкви, самой древней на Яике и особенно почитаемой, собирался казачий круг, есаулы, выходя из войсковой избы впереди старшин, клали перед народом свои жезлы, а атаман, шедший сзади, преклонял булаву. Затем все снимали шапки и кланялись кругу в пояс (сам же казачий круг снимал шапки только когда читались царские указы).
Атаман спрашивал разрешения держать речь, и когда толпа смолкала, начинал говорить либо о сроках, когда начинать косьбу сена или багренье рыбы, либо о выборах новых старшин и атаманов, или о цене за наемку охотников на службу в поход. «Любо ли вам, молодцы?» — спрашивал он мнение круга по каждому вопросу. «Любо!» — отвечал круг, если речь атамана оказывалась справедливою и согласовалась с определенным заранее мнением круга. «Не любо!» — говорил казачий круг в случаях, когда, например, хотел выбора нового атамана или старшин.
После ухода с должности атаманы и старшины становились самыми обычными простыми казаками и кричали в следующие разы на сходке, наравне со всеми, «любо» или «не любо». Атаман с помощниками собирали и охраняли войсковые деньги, ежегодно отдавая в них отчет казачьему кругу, раздавали жалованье деньгами и хлебом. Их во всякое время могли сменить, а возможные растраты непременно взыскивались. Никаких особых прав и преимуществ эти войсковые должности не давали. То есть, атаман с помощниками были у войска временными исполнителями, а главным хозяином оставался все-таки казачий круг.
Так жили яицкие казаки до тех пор, пока о них не прознала Москва. Сами виноваты — дали о себе знать тем, что стали разбивать торговые караваны, а выходя на лодках в Каспий, нападали на прибрежные персидские города, чем вынудили шаха направить московскому царю пространную жалобу. Услышала тогда Москва и о казачьем своеволии, и о том, что на Яик бегут из центральной Руси утесненные люди старой веры…
Многие из уральских казаков примыкали к лихим и беглым людям, ходили грабить и опустошать Волгу, принимали участие в завладении южным берегом Каспийского моря. Не угомонились местные казаки и после казни Степана Разина, продолжая набеги на персидские земли и путая тем самым российскую политику. Затихли они лишь на короткое время, когда через их земли стали прорываться казахские орды и потребовались усиленные заботы о безопасности своих станиц.
Правительственные ревизии уральским казакам была ненавистны по тому убеждению, что сам бог в лице царя Давида воспретил исчисление людей. Боязнь потерять с поступлением в солдатский строй бороду, казачью одежду и казачью свободу усилила недовольство, особенно когда и управление казачьим общество стало подчиняться Военной Коллегии. Вольные казаки возмутились до такой степени, что станицы на границе Степного края чуть было не опустели совсем…
Казаки продолжали жить замкнуто, в застывших, мало меняющихся формах народного и церковного устроения, не выказывая охоты ничего изменять. Этот дух постоянства утверждался не одним поколением. Спасение виделось в неизменности, в том, чтобы следовать установлениям предков, не допускать ереси со стороны. Двуперстие при наложении креста, сугубая аллилуйя, хождение вокруг храма посолонь, Исус с одним «и» и прочие мелкие расхождения в обряде и букве не имели решающего значения — различия в обрядах и разночтения в церковных книгах замечались и раньше, но убеждение, что свое и должно остаться своим, побеждало.
Раскол шел не от загрязнения и шаткости, а против них. Тревога была за чистоту веры. Староверие не было чем-то, принесенным извне, а существовало в казачьем обществе изначально как консервативная форма мировоззрения, неприятия чужого и инородного. Бытовал взгляд на Яицкий городок, как объединитель казачьей земли, оплот старой традиции. Число старообрядцев в местностях, занимаемых казаками, постоянно росло за счет беглых, искавших и находивших убежище на Яике. Особенно значительный приток произошел после разгрома Керженских скитов в Нижегородской губернии — старообрядцы из этих мест селились в особой слободе Яицкого казачьего войска, так называемом Шацком монастыре.
В казачью станицу Сакмарскую старообрядцы-поповцы пришли во время заселения их станицы из Уральска. В станицу Рассыпную раскольников насильно переселили с Дона за участие в антиправительственном возмущении. Казаки из числа донских раскольников селились в станице Буранной и берегам речки Илек. В станицы Гирьяльскую и Ильинскую раскольники переселились из Самарской губернии. В поселения Преображенской и Александровской волостей Троицкого уезда старообрядцы переезжали из исконно раскольничьей Сакмарской станицы Уральского казачьего войска…
Если официальная церковная жизнь края концентрировалась вокруг крупных монастырей, городских и сельских храмов, для большинства казаков роль таких центров выполняли скиты и тайные монастыри, нередко находившиеся в двух-трех верстах от казачьих станиц. Будучи под запретом, они периодически подвергались разрушению, а их иноки и настоятели заточались в православные монастыри толочь воду. Однако совсем немного проходило времени и неподалеку появлялись новые скиты и новые тайные монастыри.
Статистические сводки того времени фиксируют тысячи раскольников в более чем ста казачьих поселениях — форпостах, станицах, хуторах и уметах. Больше всего — в Уральском казачьем войске. Сохранился любопытный документ, ярко иллюстрирующую отношение местных казаков, в данном случае Челябы, к официальной церкви. Из донесения князя А. А. Путятина Исетскому воеводе Хрущеву следует, что заложенная в 1748 году в крепости церковь даже через 16 лет не была построена по причине того, что «тамошние казаки находятся уклоненными в раскол и к строению той церкви не усердствуют».
С самого начала деятельности Оренбургской экспедиции (подробно в «Высоком небе над степью») и строительства первых крепостей пограничной линии возник вопрос — кто будет нести в них службу? Для этого правительство спешно создает казачье войско. В Табынске и Оренбурге учреждаются казаки из числа отставных солдат и крестьян, на реку Урал переселяют казаков из Уфы и Самары. После того, как к Оренбургским казачьим полкам приписывают Исетское войско, все казачьи части сводят в единое Оренбургское казачье войско. Оно объединило уфимских, самарских, яицких и исетских казаков с башкирскими, татарскими, казахскими и калмыкскими воинами.
Если старообрядцев в Уральском казачьем войске было больше, чем приверженцев официального православия, то в Оренбургском казачьем войске, возникшее позже Уральского, раскольники составляли не более одной пятой. Но тон задавали именно они. По религиозной части Оренбургское казачье войско подчинялось Оренбургскому духовное правлению. При своем возникновении оно размещалось в Самаре, но 1744 году вместе с другими присутственными местами его перевели в Оренбург. Район, подведомственный этому духовному правлению, включал Оренбургский, Бузулукский и Стерлитамакский уезды, а также церкви Верхнеуральского уезда.
Уральское казачье войско, между тем, находилось на особом положении. Оно подчинялось не духовным правлениям, а протопопу Михаило-Архангельского собора города Уральска, которого казаки по имени церкви звали Архангельским протопопом. При значительной удаленности Уральска от епархиального центра в Казани, этот протопоп в делах управления был независим, пользуясь правами суда и власти в самых широких масштабах. Так, по своему единоличному решению, виновных лиц духовного звания он сажал в заточение на цепь, на хлеб и воду, а, случалось, приказывал бить батогами…
Но полной самостоятельности Архангельский протопоп не имел — на его решения сильно влиял казачий круг и войсковая канцелярия, распространившие общинные принципы казачьего быта и на церковную жизнь. Такое самоуправление, частично подтвержденное царскими грамотами, составляло для казаков предмет их особой гордости. Оно находило поддержку и в санкпетербургской Военной Коллегии, которой подчинено было казачье войско.
Всякое покушение на принципы самоуправления, хотя бы и направленные к его улучшению, встречали дружный отпор всего казачьего войска. Это нагляднейшим образом проявилось при попытке изменить принципы церковного управления краем.
В 1746 году Казанская консистория распорядилась изъять из ведения Архангельского протопопа церкви в Илеке и Сакмарске, основываясь на большей близости их к Оренбургу, чем к Уральску (Илек от Уральска — в 145 верстах, Сакмарск — в 298, от Оренбурга же первый — в 125, а второй — в 30 верстах). Однако казаки вступились за свои церкви, полностью игнорируя расстояния между поселениями. Основываясь на том, что Илек и Сакмарск заселены выходцами из казачьей среды, они настояли на том, чтобы оставить их в подчинении Архангельского протопопа.
Изменить порядок религиозного управления казаками попытался знаменитый казанский епископ Лука Конашевич. Вместо единоличной власти Архангельского протопопа он решил учредить особое духовное правление, которое бы назначало священников в приходы не по выбору казаков, а по его, Луки Конашевича, усмотрению.
Это совершенно противоречило принципам самоуправления, распространяемого казаками и на церковно-приходские дела. В этих местах приходские общины сами избирали для себя священников и непременно из казачьей среды. Казаки привычны были принимать участие во всех делах прихода, включая заботы о содержании церкви и ее украшении. Многие хранили в церкви свои семейные иконы. Печать старины лежала на всем: воззрениях на жизнь, обычаях казаков, носивших длинные бороды и крестившихся двуперстно, богослужению по старопечатным книгам, хождение за службами посолонь.
При таком строе церковной жизни идеи Луки Конашевича казаки встретили дружным противодействием. Сначала казачье войско представило епископу Луке собственных кандидатов в священнослужители — Максима Павлова для определения его в сан протопопа, и двух казаков, Петра Денисова и Ивана Железнова, для определения во иepeи. Между тем, богослужения эти кандидаты в священнослужители вели по древнему «Чиновнику» с соблюдением старинных обрядов, а песнопения исполняли знаменным напевом по крюковым нотам, благословляя прихожан во время службы двуперстием!
Казанский епископ Лука сначала лично возглавил церемонию посвящения Максима Павлова, Петра Денисова и Ивана Железнова, однако, усмотрев, что те крестятся и народ крестят не троеперстием, а «злочестивым раскольническим двоеперстием», епископ их, как клятвопреступников и богомерзких раскольников, «доколе не исправятся от богомерзкой ереси, в домы отпустил».
Впрочем, «ради чести издревле пресловутого войска Яицкого», преосвященный Лука уступил казакам, поставив Максима Павлова протопопом уральских церквей. Но выказав свое уважение казачьему войску, Лука затаился и на самом деле приступил к решительной борьбе с казачьей самостоятельностью. В 1748 году он переподчинил все яицкие церкви и все казачье духовенство Оренбургскому духовному правлению.
Нужно сказать, что правление это находилось далеко от казачьих поселений (Уральск от Оренбурга в 250 верстах) и контроль осуществлялся недостаточно. Поэтому епископ взамен единоличной власти Архангельского протопопа решил учредить в Яике особое духовное правление. По мысли епископа Луки, это правление, поставленное в зависимость от епархиального начальства в Казани, которое определяет его состав, ни в чем не должно подчиняться Войсковой канцелярии. Однако ж средства на содержание духовного правления должно было выделять все же казачье войско из собственных сумм!
Яицкого протопопа Петра Денисова епископ Лука намеревался заменить, назначив на эту должность священника не из среды природных казаков, а из казанских духовных лиц, который мог бы не считаться с традициями казачьего войска. Эти соображения Лука Конашевич довел до сведения генерал-губернатора Ивана Ивановича Неплюева, а сам, между тем, предписал оренбургскому протопопу Василию Иванову немедля отправиться в Яицкий городок и провести среди жителей перепись по приходам, предварительно объявив, чтобы все явились к исповеди и причастию.
Неплюев, хорошо знакомый с обычаями казачьей вольницы и искренне их уважавший, в таком серьезном начинании решил прежде посоветоваться с Петербургом. Он обратился в Военную Коллегиею с просьбой снабдить его подробными инструкциями. Военная коллегия, выжидая, отвечала уклончиво.
…Как только на Яике стали известны предложения Луки Канашевича, казаки всполошились. На общественном круге решено было отправить к епископу Луке есаула Уфимцева и казака Севрюгина, а с ними «для поклона» 400 рублей, и просить епископа разрешить «без переписи мужска и женска пола жить, и о небытии здесь духовной канцелярии». Но, несмотря на задабривание консисторских чиновников и дворецкого архиерейского дома, епископ Лука деньги не принял и казачью просьбу не уважил. Рассердился пуще прежнего. Неплюев же, понимая, что крутыми мерами можно вызвать смуту и тем все испортить, в самой мягкой форме предложил казачьему войску принять предложения епископа Луки.
Вызванный в Оренбург войсковой атаман Илья Меркурьев первоначально поручился за войско, заявив — предложения епископа Луки будут приняты. Но по возвращению на Яик круто изменил свое мнение. Атаман доносил Неплюеву, что установившиеся в войске порядки «вдруг прекратить невозможно, дабы из того… ссор и худых следствий не произошло». Опасаясь дурных последствий, Меркурьев просил Неплюева сделать все, чтобы не направлять в казачьи приходы нового протопопа и священников, «дабы не учинить конфузию».
Эта настойчивость казаков в отказе принять нововведения заставила Неплюева взглянуть на дело еще серьезней. В письме к преосвященному Луке он заявил, что раз дело «не одного и не двух лиц, но всего казачьего общества касается», необходимо действовать крайне осторожно. Но Лука Конашевич уже успел к тому времени отрешить от должности казачьего протопопа Дионисова, а вместо него определил своего кандидата, прося Неплюева, чтобы тот принудил казаков принять иногороднего протопопа. Но действовать так Неплюев не стал, зная казачий норов. Он вновь представил дело в Военную Коллегию, ожидая от нее указаний.
Дело усугублялось тем, что войсковой атаман Илья Меркурьев сообщил в письме епископу Луке, что казацкие старшины от нововведений отказываются в решительной форме — выслушав присланный к ним из губернской канцелярии указ об учреждении духовного правления и назначении к ним протопопа из иногородних, они объявили, что не только не будут его исполнять, но протопопа не примут, а, может быть, и за бороду потреплют!
Да, казаки стояли за старый порядок непоколебимо. Несмотря на то, что их депутация к епископу Луке потерпела неудачу, они отправили в Казань новых делегатов во главе с сотником Голубовым, прося владыку оставить все, как есть. Но и эта депутация ничего не добилась. Лука отвечал казакам, что если они в своем упрямстве будут продолжать, то «может последовать им бесславие и неполезные обстоятельства». После этого казаки, собравшись в круг, решили отправить генерал-губернатору Неплюеву «записку», а другую «записку» послать в Военную Коллегию. В этих посланиях казачье войско, делая акцент на своем безденежье (лукавило!), заявило, что духовное правление «содержать на жаловании не в состоянии», ибо прежде протопоп и священники из казаков «пропитание свое имели с войском от рыбных промыслов, а на жаловании не содержались». Войско просило оставить все «как есть», а протопопу и священникам «быть посвящаемым из обученных казаков и казачьих детей». В петиции к Военной Коллегии войско ходатайствовало за протопопа Дионисова и попа Артемьева, «коих преосвященный Лука за их приверженность к старине отлучил от священнослужения».
Для успешности дела войско отправило в 1755 году в Петербург в Военную Коллегию депутацию во главе с Алексеем Митрясовым, атаманом станицы Легкой, при котором находились есаул Ульянов и сотник Синицын с товарищами. Генерал-губернатор Неплюев, рапортуя в Военную Коллегию, писал, что перечисленные уральцы — «народ сумасбродный и к шалостям и к вольностям склонный, а особенно в раскольническом плутовстве зараженный».
Но Военная Коллегия, рассмотрев донесение Неплюева и прошение уральских казаков, стала на сторону казаков, приравняв уральцев к донским казакам и привела, как справку, сенатские указы о льготах, предоставленных Донскому войску в церковном отношении. Святейшему Синоду Военная Коллегия дала заключение — духовного правления при войске, «как отягощения его», не учреждать. Коллегия настояла, чтобы священнослужители назначались только из казачьей среды подобно тому, как это делается в войске Донском.
Синоду уже было известно о противодействии казаков реформам епископа Луки из его собственных донесений. Казанский архипастырь просил от Синода указаний, какие меры необходимо принять против упрямых казаков. Учитывая обстоятельства, Синод решил, что притязания казаков коренятся в самом строе их жизни. Крайности архипастырской деятельности Луки Конашевича к тому времени были уже достаточно осознаны.
12 сентября 1755 года последовал указ Синода следующего содержания: «В помянутом Яицком войске ныне Духовного Правления не учреждать и назначенных Вашим Преосвященством протопопа, священников и приказных туда не определять». Духовное правление у казаков не было учреждено, а сам инициатор проекта Лука Конашевич был переведен с Казанской кафедры. Войском продолжал ведать, как и раньше, Архангельский протопоп.
Итак, полная победа! Этот указ всегда рассматривался уральскими казаками как подтверждающий и ограждающий их права и особенности церковного управления. Уральскому войску к нему приходилось прибегать и на него опираться еще не раз в случаях, когда делались попытки ввести казаков в общую систему управления, менявшую прежнюю общинную практику.
После перевода в начале XIX века Уральского войска и уральских церквей в подчиненность епархиальному центру в Уфе, в крае усиленно вводится единоверие. К этому времени вместо атамана, назначавшегося из местных, среди казаков пограничной линии учреждена была должность наказного, «поставленного» атамана из лиц военного сословия. С этим казаки вынуждены были смириться, как и с некоторыми другими сторонами новой жизни и новых порядков, включая офицерские кокарды, которые еще недавно принимали за печать антихристову…
Но, как и двести лет назад, в казачьих станицах и форпостах во время похорон покойников по старому обычаю сопровождали одни лишь женщины. Умершего полковника из казаков, который почти весь век проходил с кокардой, не брезгуя, при случае, крепким словцом, хоронили все-таки закутанным в саван в долбленой из цельного дерева колоде, а не в дощатом гробу.
Женщины читали по требнику очистительные молитвы, им же принадлежало, кроме права отпевания, обучение детей грамоте по старопечатным псалтырям, они же оказывали тайное противодействие новым школам, которые заводили наказные, Уфой поставленные атаманы. Женщины же молитвами отчитывали вернувшихся из центральной России казаков с бритыми усами и бородами, возвращая им подлинное казачье ощущение.
Упомянутая казацкая борода считалась таким же казачьим правом, как и осьмиконечный крест. Когда в Москве, по решению генерал-фельдмаршала Григория Александровича Потемкина, формировался особый казачий корпус для действий в Степном крае, легионеров обязали брить бороды. Уральские казаки заволновалось и отказались идти преследовать степняков, а когда их, обрив, все же отправили в экспедицию, многие бежали и тайком возвращались на Урал.
Известно и почитаемо на пограничной линии было имя казака Марушки, сосланного за бунтарство на каторжные работы, но не позволявшего прикасаться к своим волосам, которые, по арестантским порядкам, должны быть обриты и на голове, и на подбородке. Три раза ложился казак под кнут, был забит почти что насмерть, но не позволил брить ни волос на голове, ни стричь бороду!
Пуская, по необходимости, в дом табачников, здешние казаки завешивали образа, чтобы те не окуривали их табаком после того, как были окурены ладаном из ручной кадильницы. По старой вере старообрядец не мог выдавать дочь за иногороднего или православного — такие случаи среди местных казаков единичны. Хозяйки, вынужденные приютить проезжего из числа посторонних, во время его отсутствия тщательно проветривали комнаты. Здесь каждый запасался особой посудой, из которой поили собак, казахов, да, кстати, и православных торговых людей…
Значительное влияние на казаков продолжали оказывать знаменитые Иргизские монастыри, развернувшие свою деятельность в степях по реке Большой Иргиз. От Иргиза связующие нити тянулись к скитам, расположенным на Урале. Иерархи с Иргиза совершали объезды старообрядческих общин, координировали всю их деятельность, а для Оренбургского казачьего войска монастыри готовили священников из числа казаков.
Единоверческие церкви, объединяющие староверов и официальное православие, на Южном Урале строила сама казна. Таковых, например, в городе Уральске возведено было целых три. Но результат насаждения единоверия оказался неожидан. Многие из казаков — это распространилось, как поветрие — перестали посещать церкви, объявляя себя «никудышными», а когда в крае объявилась так называемая «австрийская вера» (иначе — «австрийское согласие») и на Урал прибыли священники белокриницкого посвящения, казаки, уже отбившиеся от церквей, их с радостью приняли. Белокриницких батюшек сначала прятали в специально устроенных подызбицах — секретных подвалах с тайными дверьми, а затем помогать им со строительством тайных скитов и монастырей.
Часть казаков, конечно же, посещала и обычные православные церкви, и единоверческие. Но когда в одну из них, Петропавловскую города Уральска, пустили для исповеди батальонных солдат, выходцев из Центральной России, по местным представлениям — «маловеров», то казаки, ее прихожане, возгнушались и многие ушли в «никудышные». Так продолжали казаки упорствовать. Хотя казачьи круги не толпились больше у домов наказных атаманов, дух казачьего круга существовал незримо, превратившись в неуловимые мнения и неписаные правила…
История… Она интересна не только сама по себе. Важнее уроки, которые она дает современности.
Нам в истории казачества важно не двоеперстие и не обряд по Аввакуму, а сильное самосознание, стояние за свои ценности и свою веру. На таком фундаменте патриотизм не нужно «развивать», он возникает естественно. Сегодня у России обозначилась потребность в воссоздании Великой Казачьей стены почти по тем же линиям, что и в XVII-XVIII веках. Если с раздвижением российских границ в Среднюю Азию возникали новые рубежи обороны, а Южный Урал надолго стал «внутренней территорией», то сегодня Оренбуржье вновь превратилось в стратегический рубеж. Будет ли Казахстан дружественен России в ближайшие десятилетия? Твердой уверенности нет, слишком нагляден пример «дружественной Украины».
Но на каких основах и на каком идейном фундаменте может возникнуть новое казачество? И возможно ли это? На основе религиозной? Партийной? Или национальной? Или на какой-то еще? «Идеология» — понятие, здорово себя скомпрометировавшее. Но, оказывается, совсем «без идей» тоже жить нельзя, без них — разброд и шатание, которое сегодня и наблюдаем. Когда людей ведут сильные идеи, они побеждают. Если идеи слабы, то и люди ничтожны. Произойдет ли перелом сознания? Вроде что-то наклевывается… Но что именно? Трудно пока сказать… Где вы, казаки?
