В истории Гражданской войны бросается мне, краеведу, даже не отходя куда-то далеко от истории родных мест, всякий раз грустная строка с эпизодами о том, как приходит время и как кому-то в нем в одночасье приказали в селе взять в руки лопаты, и повели тех затем за поскотину.
Летом.
А зимой кого-то, босиком ночью уводили в лес и там рубили шашками…
Потом долго копаешься в разрозненных обрывках исторических источников, ибо не сразу понятно за давностью лет — кто повел?
Вот и в этой, казалось бы такой домашней краеведческой истории история не спит и не глядит нам благодушием своим умилением нам, нынешним наследникам нашей истории в глаза, но очерченными своими жесткими на каждом шагу эпизодами зорко зрит за нами, не давая никаких поблажек ни нашей совести, ни нашему чувству покоя.
ФОТОГРАФИЯ НА ПАМЯТЬ В ЦЕНТРЕ СЕЛА. МАЙ. 1915 ГОД,
На этом безмолвной, как и большинство сохранившихся старых фотографий, фотографии изображен мой дед по матери — Александр.
…
А на фотографии действительно нет никакой поясняющей надписи, ну хотя бы с привычным в те годы посвящением…
Впрочем, это тот момент, когда посвящения по определению и не могло какого-то быть — фотография была снята в родном селе, где он жил.
Человек он — не с очень длинным веком. Среди шалых ветров и штормов пролетевшего как теперь кажется на одном дыхании века.
И все что до некоторых пор я об этом знал, так это то, что рядом с ним сидит бабушка моей одноклассницы, век которой как-то скоро тоже уже давно кончился.
Но если не относится легковесно к изображению на фотографии, уже порядком тронутом временем и есть на это еще желание и время что-то узнать, то фото заговорит.
Вот что оно рассказывает.
Фотография это снята в селе З…, той же З… волости, в мае месяце 1915 года в центре села рядом со сборней, на современный язык если это перевести, около сельсовета, здания ли, если выражаться новым современным слогом — сельской администрации, небольшого деревянного строения, стоявшего в центре села на противоположной от церкви стороне центральной площади.
Могу назвать время съемки этой фотографии — после обеда.
З… уже волостное село. Уже на Первую мировую войну ушли на войну, по спискам, составленным в местной волости, защищать родину от «германца» зеркальские ребята и мужики. Тот же дед мой по отцу, Макар и по тем вестям в эту пору уже числился без вести пропавший.
Волостное правление располагалось в полутораэтажном здание под ветер от сборни. Здесь у этой сборни в лютой схватке в 1918 году сходились потом мужики искать свою правду, на которую всегда был дефицит, одни под одним флагом, а другие под другим. Потом пропылил по этой площади батальон полковника Окунева с пушками и пулеметами, шедший на партизан и ожесточенный бой с которыми прошел в августовский полдень 1919 года на поскотине в сторону У… Площади, помнящей многолюдный митинг на ней, когда хоронили Стреляева, отчаянно храброго партизанского командира и уроженца этого села, погибшего в Солоновском сражении.
Время отчаянное и бескомпромиссное, в теплоте майского дня, таилось еще впереди.
Где будет уместен тот же рассказ о молодой женщине ладно одетой в военную форму из штаба белых, офицеры которого стояли на постое несколько дней у прадеда, который был в ту пору в волости волостным старшиной. Одним из ярких и обыденными ставших эпизодами тех лет, эпизоде о ом, как в одном из сел, предшествующим З… пленные партизаны копали себе могилу. (Такие истории были тогда обыденностью) Но выкопав ее по пояс себе, ударили затем лопатами конвоиров и убежали.
И о том, как брат его младший Ленька, живший у потом в Красном Яре всю жизнь, к имени которого все рассказывающие о нем делают с улыбчивым придыханием приставку — дух, украл у белых патроны (солдаты спали еще на усадьбе и в завозне) и спрятал их в бане.
Но это повествование уже немного за рамками собственно того, что изображено на фотографии.
И это еще пока впереди.
Уже война. Только ее еще начало, и все еще мнится многим, что все как-то пусть с какими-то и потерями, но уладится.
Та началась в селе со звона колоколов. Обычно этот звон вещал о пожаре или о еще какой беде. Впрочем, и это была — беда. Да еще какая. Именуемая войной. Большой. Кровопролитной. Сгребшей под свою руку не одну сотню ребят и молодых мужиков, вчера еще о ней и не помышлявших. Священник Александр Лавров, степенный и коренастый, приятный все отмечают это лицом, выйдя к собравшимся сообщил им о том, что на страну напал «германец».
Телеграф в селе тогда был еще роскошью. А что до новости, то ее привез, прискакав на взмыленном коне (помните эту сцену из «Тихого дона» того же) из соседнего села посыльный.
Потом на этой почве между отцом священником и сыном его, студентом Томского университета пошел раздрай: сын хотел воодушевленный патриотическим порывом идти на войну вольноопределяющим, а отец был решительно против этого.
И после этого всем подлежащим мобилизации дали десять дней отбою — гуляй, ребята! А потом построили в колонну, привели к церкви, где все тот же Александр Лавров прочитал им в напутствие молитву, после которой тех посадили на подводы и повезли на ее на родную, на войну, встававшую на востоке заревом над страной.
А потом, минет время и придет час и деда Александра возьмут в одночасье и оденут в шинель, только уже весной 1917. Война против всех ожиданий будет долгой. Возьмут уже в ту пору, когда на бляхах солдатских ремней уже повсеместно сточены орлы. А кокарды на фуражках уже будут аккуратно обернуты красным сукном.
На фотографии деду — восемнадцать лет.
Впереди еще, в ноябре этого же года — свадьба.
Женится он на моей бабушке Евдокии. Жившей, пройдись переулком, выше улицей.
В селе праздник. Про увеселения какое-то наверно и речи не могло быть. Как в прежние годы с каруселью и с ярмаркой. Но праздник всегда есть праздник. Торжественность момента сохранялась в эти дни даже на фронте. Что это было — троица, пасха. Того я не могу сказать. Я не слишком сведущ в исчислении церковных праздников. Еще не начались работы на пашне в полном объеме. Народ собрался у церкви. Прошло богослужение. Около сборни — заезжий из уезда фотограф со всеми своими принадлежностями повесил на стене экран, с изображенным на нем незамысловатым пейзажем с райскими кущами. Война войной, а жизнь жизнью! Подходи честной народ! Сделай себе и внукам и правнукам праздник и фотографию на память.
Дед, молодой еще человек, все радости и горести человеческие еще впереди. Их будет много. В косоворотке, подпоясанный ремнем, в одежде в строгом соответствии как бы с реалиями времени и их подчеркивающих. В начищенных до блеска сапогах.
Дед был парнем грамотным, за спиной церковно-приходская школа. Охоч был до чтения. Как большинство братьев его, неплохо играл на гармошке и неплохо пел.
«Граф Монте-Кристо» была любимой его книгой.
Я смотрю на эту фотографию. И исходя из той закономерности, что просматривалась в остальных его братьях и в сестре, представляю его более чем хорошо и даже слышу отчетливо его голос: приятный, чуточку с резким придыханием и им всем присущий голос.
Отец его Петр Григорьевич (повторюсь) был волостным старшиной в эти годы, после того как в 1914 году была образована З… волость.
В волость по своим делам именно в эту весеннюю пору приехали землемеры из уездного города, каким был тогда Барнаул. Один из них и одолжил симпатичному молодому человеку для того, чтобы сфотографироваться, для форсу! — свою фуражку. Такие фуражки носили чиновники министерства земледелия.
Рядом Ш. Д, Близкая родственница.
Надо полагать человек не робкий и не леший за словом в карман и затем, уже при новой власти возглавлявшая в волости женское движение.
Журнал в руках, с изображением какого-то храмового сооружения ее обозначает здесь только одно — это так скажем реквизит, который возили с собой разъезжавшие по селам фотографы.
Весенний, теплый, праздничный день.
Волостное село З... Самое большое и самое богатое село во всей округе. Даже несравненно богаче, чем бывший центр Б-й волости Б…, куда до этого З…, ранее называвшееся Болвашкино, до 1903 года, входило.
Правда на дворе война, с еще не известно каким исходом.
Это мы теперь умные все о том времени как будто в главных его траекториях (в деталях — не уверен) знаем.
Я как-то читал девичий дневник той поры, который мне давал почитать один мой коллега по работе, и там тонко и цепко описано это оцепенение времени, с его как бы затишьем, где еще непонятнасть трагедии не оценилась и не вошла в полной мере в сознание людей. Все это казалось еще уже всерьез и не совсем всерьез. Но все же не настолько драматично.
Вот грустный, как музыка вальса, снимок, с еще многими неизвестными, тем, кто на нем изображен.
А сегодня со многими живыми деталями, канувшими как бы в одночасье и так малопонятно в пучину промелькнувших лет.
Вот нехитрая история, накоротко рассказанная мне доверительно этой фотографией.
А я этот рассказ бесхитростно пересказываю вам.
В котором есть не только ведь что-то грустное, но и что-то назидательное.
