Сколько мы ни шатались по улицам в те осенние дни, нам так и не встретился человек, которому было бы жалко Георгия Маркова, болгарина-эмигранта, убитого в Лондоне при загадочных обстоятельствах.
Хотя среди зрителей фильма, чей сюжет высмеивает подробности лондонского покушения, наверняка могли быть те, кто читал «В поисках цезия» – детективную повесть, вышедшую у нас в «Библиотечки военных приключений», которую любители называли «косая серия». Георгий Марков написал ее в ранней молодости, еще не успев стать диссидентом.
В литературу пятидесятых приходили совсем молодые люди – Гладилин и Кузнецов прославились, когда им не было тридцати, Франсуаза Саган и поляк Марек Гласко были еще моложе. И не в каждом из них можно было угадать будущего отщепенца и декадента.
В те времена пересмотр политических взглядов творческим человеком был подобен пластической операции. Его либо хоронили заживо, либо переставали узнавать. Но и в таком анонимно-подвешенном состоянии он оставался врачом, не оправдавшим доверия, вероломным эгоистом, опозорившим поколение, избравшее более надежную жизнь по правилам конформизма.
Среди тех, пришел в кинотеатр им. Довженко, посмотреть «Укол зонтиком», таких было немало.
Перед сеансом в фойе промелькнул знакомый пианист, некогда с задатками большого чувства юмора, причем чёрного. В манере дуэта Лисы Алисы и Кота Базилио он лихо исполнял песню с безумным текстом, не запомнить который, было трудно:
Он убил отца
Он убил отца
Он убил отца родного
Папа третий день лежит
Воняет и не знает
Кто его убил.
Когда-то я надеялся сделать из него шансонье-абсурдиста, некую помесь поющего Введенского с Джерри Ли Льюисом.
Однако его незрелый ум быстро продезинфицировали алкоголем, и юноша стал стесняться своих нигилистических опытов, предпочитая юмор взаймы. А что может быть лучше хорошо переведенной французской кинокомедии, месье?
Фильм культивировал сумасшествие с первых же минут.
Гангстер, облитый варевом из фирменных пластинок, убийца-трансвестит, похожий на одну из ипостасей Дэвида Боуи – все эти непривычные образы не смешили, а скорее озадачивали кинозрителей. Ну и, наконец, вершина безобразия – негр на спиннинге у миллионера по кличке Отто Рыба Кит.
«Доктор, как вы полагаете, мы больше не нуждаемся в услугах месье Бумбака»? – Вот та фраза, которую запомнили искатели посланий, зашифрованных в произведениях искусства. Не говоря конкретно ни о чем, она наиболее точно ориентировала в «не раз исхоженном» пространстве застойной действительности. Не внушая оптимизма, но и не усугубляя пессимизм в том, кто ее подхватил и использовал, как правило, ни к селу ни к городу.
Остальных людей больше изумлял не африканец, которого тащат за кормой, а телефон на яхте в открытом море. И почему-то, глядя в тот момент на артиста Герта Фрёбе с трубкой (в «Уколе зонтиком» вообще много интересного сообщают по телефону) в мясистой руке, я припомнил один эпизод раннего детства, который время от времени мне безумно хотелось прояснить хотя бы для себя.
Молодой человек говорил в трубку телефона-автомата так громко, словно это был артист, читающий юмореску про телефонный разговор. Свет вечернего фонаря освещал его усатое лицо, обращенное к прохожим. Внешне он напоминал солиста бит-группы, поляка или югослава, с пробором как у трактирного полового и бесстыжим взором пьяненьких глаз. Голос его звучал вызывающе. Особенно одна фраза, которую он повторял, словно припев битовой песни, отбивая ритм невидимым бубном по штанине тесных брюк в широкую полоску.
Звучала она так: «И ты – в своих тапочках мудельных». Вероятно, он беседовал со знакомой девушкой, хотя в тапочках по городу тогда разгуливали многие. Это была своего рода антимода, вызов городской культуре со стороны деревенских переселенцев.
Непристойный смысл этих слов был мне еще не ясен, но я остро ощутил какую-то неправильность, некую подмену, превращающую чуть ни не все мироустройство в коряво пересказанный, глупый анекдот.
Об этом мне и напомнил Отто Рыба кит, рявкнув в трубку: «Что за чепуху ты мелешь, болван»?
Ну, конечно, тот битник из моего детства имел в виду модельные туфли своей зазнобы. С помощью всего одной буквы можно изменить смысл и разрушить очарование самой изящной вещицы, изысканного напитка, романтического вечера с ароматом цветущих лип и акаций. Элегантный зонтик или старинная трость, штатив профессиональной кинокамеры, посох таежного старца – могут служить инструментом удаления нечистот или орудием коварного убийства.
Достаточно вспомнить Гриценко в «Человеке без паспорта» – с каким страшным воплем расстается с жизнью молодой рабочий, орёт, как месье Бумбака, но его никто не слышит – вокруг тайга, а в посохе у бывшего полицая спрятан нож; или не менее страшный фильм «Peeping Tom» англичанина Майкла Пауэлла.
Человек в домашней обуви посреди улицы напоминает жертву колдовства, хотя вышел он из дома в таком виде по своей воле.
Стоило кому-нибудь пронзить в ту минуту невидимым лезвием один из мудельных тапочек того телефонного болтуна, и он на глазах у прохожих (меня выгуливала бабушка) превратился бы в полураспятого пророка-дурачка, чьим жалким «евангелием» был неудачный монолог про тапочки собственного сочинения.
Ремизов записывал сны, но нам, во-первых, не дал Бог такого таланта, во-вторых, это тревожный симптом – пересказы сновидений, поэтому мы довольствуемся пересказом кинофильмов и того, что было наяву, но не представляет культурно-исторической ценности в серьезном смысле слова.
Когда лирические мотивы начинают выглядеть неуместно, от «Белого альбома» битлзов остается одна «Революция номер девять» – комплексная амальгама посторонних шумов, чужих мыслей, словно следы кем-то съеденных блюд на груде разносов в столовой, от которой остался лишь грохот в твоих ушах.
Факт и фильтр.
Трифонов или Артур Хейли?
Один чего-то не договаривает и тянет ко дну, достигая убийственной подчас глубины. Другой плавает на поверхности безопасного бассейна, под гнетом подробностей, изложенных популярно и увлекательно, чей вес на самом деле ничтожен.
Воспоминания, звуки и образы, поступая из прошлого без очистки, отбора и обработки, воздействуют, как неразбавленный спирт или наркотик. Так элитарный фри-джаз, проникая в мозг дилетанта, не подготовленный компетентным музыковедом, окончательно сводит несчастного с ума своей какофонией, побеждая, как революция, силой магического обмана.
И слово, в конце концов, проигрывает силе, как властолюбие уступает сластолюбию в классической драме с губительным результатом. Антихрист-технократ и просветитель, инженер-чародей, смущающий общество техническими чудесами.
Неподкованный, но нравственный человек стесняется своей чистоты, как цвета кожи, ему уже не хватает наглости, чтобы крикнуть: «Проклят будь, смутивший лоно тьмы, архитектор солнечного ада»!
Мне, например, еще в 70-х стала бросаться в глаза такая тенденция – человек, изначально крепкий умом и духом, подрывал свои умственные способности изучением специальной дисциплины (например, иностранного языка), в результате чего на всю оставшуюся жизнь оставался не очень умен, хотя в своей избранной области по праву считался (или слыл) специалистом.
И в особенности это касалось людей пишущих. Воистину – то ли в космосе побывал, то ли в вытрезвитель забрали. Из обоих мест возвращаются с чувством пережитого уникального опыта.
Увы, чтобы еще раз услышать монолог про «мудельные тапочки» или имя семье Бумбака, бесполезно было обращаться с заявкой такого рода даже в мою «Школу Кадавров». Да никто их и не заказывал – ни тапочки, ни месье.
Все давно исправлено – в новой версии «Зонтика» имя несчастного месье произносят иначе, а местечковые дубли Джорджа Харрисона давно не звонят подружкам по настенному автомату.
Но я благодарен всем эти людям, потому что они, не будучи знакомы друг с другом, кто как может расшатывали леса солнечного ада, куда меня в конце концов и поместило провидение за верхоглядство и лень.
Они были щедры и мудры как Бальмонт, сказавший: «Чем заниматься разными глупостями, лучше бы отправили экспедицию к берегам Азорских островов, ведь ясно, что там похоронена Атлантида».
