Рукопись моей первой повести "Над полями" попала к Валентину Распутину. Он прочитал её быстро и пригласил меня к себе домой.
Шёл осенний дождь, было холодно. Распутин встретил в дверях, подал мне тапочки и проводил на кухню. Там накрыл стол, стал заваривать чай. Это он любил и умел делать. Затем достал приготовленную рукопись, полистал её, протянул мне.
Я разглядел его пометки, плюсы и минусы на полях.
— Тема малой авиации сама по себе не решает задачи, — сказал он. — Это, судя по намерению автора, всё же больше похоже на очерк.
Я отметил, что прежде чем начать говорить, он как бы перекатывал во рту невидимые камешки, подготавливаясь к произнесению первого слова.
— Запомни первое: каждый из твоих героев должен говорить своим языком. — Распутин помолчал немного и добавил. — Характер лучше всего показывать через диалог. Может быть, твоим лётчикам надо поговорить в кабине, когда они попали в грозу? Именно там, в экстремальной ситуации, должны проявиться характеры.
И, ещё помолчав, продолжал:
— А лучше начни новую вещь. У тебя получаются заметки о пилотах.
"Надо же — заметил",— мелькнуло у меня в голове.
— У художников это, кажется, называется выехать на пленэр, — смутившись, сказал я.
— Да, чувствуется, что твои товарищи списаны с натуры, — улыбнулся Распутин. — Надо идти от простого к сложному. Одномерной прозы не существует. Она чаще всего бывает безмерна, у неё много этажей. Образ может быть не только в описании природы, его можно показать через психологию, чувства. Художник создаёт образ красками, писатель — словами, основой всему служит воображение.
Время от времени Распутин выходил в соседнюю комнату покормить недавно родившуюся дочь Марусю. А вскоре с работы пришла Светлана Ивановна и стала угощать нас пирогами.
На Новый год я привёз Распутиным с севера ёлку: пушистую, высокую. Валентина Григорьевича дома не было, я затащил ёлку в комнату и уехал к себе домой. Вечером слышу звонок в дверь. Жена открыла, на пороге — Распутин. Смущённо улыбаясь, протягивает подарки: красиво изданные сказки Гауфа, это моим маленьким сыновьям; тогда ещё невиданные, должно быть, привезённые из-за границы шоколадные яйца "киндерсюрприз", а мне — станок и лезвия для бритья "Шик". Я сбегал в комнату и принёс приготовленные ему простые с твёрдым графитом карандаши. Я уже знал, что Распутин любит такие, он их затачивал тонко-тонко, чтобы писать мелко и убористо. После перепечатки одной страницы написанного им текста получалось до шести страниц на машинке.
После своего первого визита к Распутину, уже дома, я ещё раз перелистал рукопись, разглядывая мелкую карандашную правку: разбор был полным и тщательным, вплоть до запятых.
Позже я не раз отмечал характерную для него особенность: он был внимателен к собеседнику, к тексту, который читал или правил. Однажды я был свидетелем, как он звонил в Москву своему редактору и по телефону более часа выправлял текст книги, которая готовилась в печать в издательстве "Молодая гвардия".
"Сколько же он заплатит за телефонные переговоры?" — мелькнуло у меня в голове.
"Валентин пишет трудно", — не раз я слышал от писателей в Иркутске. "Если трудно, значит, хорошо", — приглядываясь к своим новым товарищам из "иркутской стенки", соображал я. В разговорах, спорах, обсуждениях для меня открывался писательский мир. И я открывал для себя многое.
Как-то на посиделках у отъезжающего в Москву Вячеслава Шугаева Роберт Рыбкин упрекнул Распутина, что тот использовал сюжет, который есть в его повести "Тяжёлые снега".
— Нас здесь целая команда пишущих, — помолчав немного, ответил Распутин. — Я предлагаю всем написать рассказ с одним сюжетом. Уверен, что это будет десяток совершенно не похожих друг на друга текстов.
Ответ Валентина Григорьевича меня восхитил. Он был прав: не бывает двух людей с похожими характерами, с одной и той же походкой, речью, темпераментом, жизненным опытом и мастерством, даже если они делают одно и то же дело.
Часто на встречах со студентами Распутина спрашивали, как он пишет, каков его график, когда встаёт и когда ложится спать.
— Встаю рано, завариваю чай, — улыбался Распутин. — Затем начинаю прилаживаться, настраиваться на работу. До обеда, бывает, напишу три предложения. После обеда вычёркиваю два. Надо, чтобы текст отлежался. Через какое-то время глядишь на него свежими, незамыленными глазами. Прочитал, снова отложил, после всегда найдёшь, что вычеркнуть. Текст становится чище и точнее. Это всё равно что полоскать белье.
А в тот первый для нас вечер мы сидели на кухне, пили чай, я нахваливал собранные и посоленные Распутиным рыжики. После мы не раз съездим с ним в тайгу по грибы и по ягоды. Для него, жителя далёкого таёжного села Аталанка, заготовка грибов и ягод была привычной работой. Позже, приезжая к нему на дачу, я видел, как он лопатой вскапывает огород, делает грядки, высаживает морковь, свёклу, огурцы и картошку. И ходит по участку в фуфайке и кирзовых сапогах. Распутин любил показывать инструменты, которые он привозил из-за границы. Чаще всего он бывал на даче один: свежий воздух, простор, никого не надо занимать разговорами, — сиди, размышляй, занимай себя тем, к чему готова душа.
Однажды я приехал к нему после вылета, хотел помочь по хозяйству. Он глянул на моё лицо и кивнул на кровать: "Отдохни".
Я прикорнул, а когда проснулся, гляжу — на столе свежий хлеб и трёхлитровая банка деревенского молока. Пока я спал, он сходил и принёс все это специально для меня. Почему-то мне вспомнился распутинский рассказ "Уроки французского" и кружка молока, которую голодный мальчик покупал на выигранные в чику монеты. За столом он пожаловался, что и здесь на дачу лазят непрошеные гости.
— Шарят, берут что поценнее. Недавно стащили электрорубанок, который привёз из Финляндии. А вот бутылку водки не нашли. Я её в печку спрятал. Прикрыл золой. Вот её и не нашли, — Распутин засмеялся тихо, как ребёнок. — Выпьешь?
— Будем пить молоко,— улыбнувшись, сказал я. — Оно полезнее.
Как-то летом Распутин пригласил меня с друзьями-лётчиками собирать жимолость к знакомому старику-охотнику в верховьях Лены. Валентин тогда писал очерки в книгу "Сибирь, Сибирь!" и хотел поговорить со старожилом о прошлом, о житье-бытье на отдалённой заимке.
Ехать было далеко. По дороге стали вспоминать свои прежние походы по ягоды. Валентин слушал, как мы набивали свои объёмистые горбовики. С каждым новым рассказом ставки росли: четыре, пять вёдер ягод за полдня… С некоторой тревогой поглядывая на нас, Распутин вдруг произнёс:
— Ну, дорогие мои, такой ягоды я вам не обещаю! — и, засмеявшись, добавил: — Вы меня свозите туда, где, по вашим рассказам, ягоды на кочках вёдрами стоят…
По пути у машины спустило колесо. Мы остановились, принялись за ремонт. Валентин Григорьевич сменил водителя и начал подкачивать камеру.
— Я теперь буду всем говорить, что сам Распутин менял мне колесо, — пошутил бортмеханик.
— Пусть на насосе поставит свой автограф,— сказал второй пилот Рагоза.
Приехав на место, мы расположились табором в лесу неподалёку от заимки, где жил старик. Перекусили. А затем рассыпались по кустам. Набрав ведро жимолости, Валентин взял блокнот, карандаш и пошёл искать старика, который, как нам сказали, был на покосе.
Вернулся скоро, с улыбкой на лице.
— Что, записал? — спросил я
— Да нет, — засмеялся Валентин Григорьевич. — Сказал, что у него сегодня неприёмный день. Сено ворошить надо…
В восемьдесят пятом году, когда ещё горбачёвско-ельцинская скверна не затронула Россию, в Иркутск вместе с Марией Семёновной приехал Виктор Петрович Астафьев. Мы, вместе с моим красноярским другом Олегом Пащенко, встречали его на вокзале и уехали на охоту в мою деревню Добролет. Там мы прожили несколько дней, а после поехали к Валентину Распутину. Там я впервые увидел маму Распутина: маленькую, спокойную русскую женщину, которая добрыми и ясными глазами смотрела на нежданно упавших в дом сына гостей. А потом я пригласил их всех вместе к себе домой. Виктор Петрович, оглядев мои книжные полки, с улыбкой посоветовал Олегу, чтобы и он у себя в Красноярске навёл порядок в домашней библиотеке, где каждой книге было бы своё место.
Валя засмеялся: "Должно быть, самолёт приучил Валеру к порядку. Я тоже стараюсь, чтобы каждая книга знала своё место".
Затем мы пили чай, пели песни. Запевал Виктор Петрович, Валентин Григорьевич негромко подпевал. Ну, а уж мы старались как могли. После Распутин не раз вспомнит тот тёплый семейный вечер.
В девяносто пятом году, по приглашению Радована Караджича, Василий Белов, Валентин Распутин и я поехали в Республику Сербскую. Там уже который год шла гражданская война. По дороге среди зелёных садов нам то и дело попадались разбитые снарядами сёла, взорванные церкви и мечети. Мои соседи то и дело поглядывали по сторонам и молчали. В русском батальоне, который размещался в Сараеве, командир части полковник Васильев долго рассказывал нам, что сюда, в Боснию, среди солдат и офицеров был строгий отбор.
— Здесь у нас народ непьющий. И насчёт наркотиков ни-ни!
А после пригласил нас пообедать и выставил на стол водку. Валентин глянул на стол и пошутил:
— Нас тоже отбирали в эту поездку по тем же параметрам.
Вскоре начался обстрел, и нас по объездной дороге вывезли из Сараева. Поднявшись на гору, мы выпрыгнули из машины и укрылись в траншее. Дальше ехать было опасно, дорога простреливалась артиллерией боснийцев. Сербы изредка постреливали в сторону стоявших внизу домов. Валентин взял бинокль и стал смотреть в сторону Сараева, где между домов были натянуты камуфляжные сетки, а окна были закрыты листами фанеры. У крыш и проёмов домов то и дело были видны всполохи выстрелов.
— Никогда не думал, что попаду на войну, — сказал Распутин присевшему у немецкого зенитного пулемёта "Браунинг" Белову.
Надо сказать, что Василий Иванович Белов пользовался особой любовью среди сербов. Невысокий, крепенький, живой, с поседевшей бородой, он, как лесовик, ходил по траншее, обнимался с бойцами и просил записать его добровольцем в сербскую армию. Сербы, в свою очередь, расспрашивали его про Шамиля Басаева, который только что захватил больницу в Будённовске.
Позже нам показали сербское кладбище, где были похоронены русские добровольцы. Микола Яцко, украинский казак из Запорожья, Олег Бондарец из Киева, Анатолий Остапенко, Александр Шкрабов, Виктор Десятов, Юрий Петраш, Дмитрий Чекалин, — записывал в свой блокнот Распутин, вглядываясь в лица молодых ребят на обелисках, многие из которых были запечатлены ещё в советской военной форме.
Много позже, когда начались события в Донбассе, Валентин с горечью скажет:
— Потеряли мы Украину. И, думаю, не скоро соберёмся вновь. Там, в Югославии, отрабатывался дьявольский сценарий. Прежде всего — для России. Столкнули нас с украинцами лбами.
Из Сараева мы поехали в Книн, столицу Сербской Краины. Туда можно было добраться через Пасавинский коридор. Дорога туда пролегала через город Брчко, нужно было проскочить сквозь узенькое, в пару километров, горлышко. Справа, за Савой, были позиции хорватов, слева — мусульман. Заслышав далёкие выстрелы, шофёр‑серб остановил машину, дальше ехать было опасно.
— Надо дождаться темноты, — предложила сопровождающая нас переводчица.
Ждать предстояло несколько часов. И тут шофёр сказал, что несколько дней назад он уже проезжал здесь днём с Караджичем.
— Давайте поедем и мы, — вдруг предложил новоиспечённый русский серб Василий Иванович Белов.
И мы поехали, вернее — помчались, объезжая свежие воронки. Миновали взорванный мост через Саву, горящий подбитый танк. И тут чуть левее дороги вырос чёрный гриб, следом другой. Водитель резко нажал на тормоза, по барабанным перепонкам ударила волна, а следом на лобовое стекло посыпалась мелкая крошка. Краем глаза я заметил, что и сзади машины вырос гриб. "Берут в вилку!" — мелькнуло у меня в голове. Через несколько секунд шофёр вновь дал по газам, и мы помчались среди воронок и разрывов. "Вот так влипли! — крутилось у меня в голове.— Сманил двух великих русских писателей, усадил их в одну машину, и сейчас нас всех могут накрыть одним снарядом". И только когда выскочили за Брчко, и разрывы остались позади, я осознал, как близко мы были к черте, за которой — вечность.
С десяток минут, переваривая пережитое, ехали молча. То и дело по дороге нам стали попадаться беженцы, узлы на телегах, бредущие дети. И вдруг вижу, Василий Иванович поворачивается к Валентину и спрашивает:
— Валя, как ты думаешь, нас ещё долго будут читать?
— Не знаю, — помедлив немного, ответил Распутин и, кивнув на беженцев, добавил: — А вот стрелять ещё будут долго. И не только в Сербии, но и в России.
Через минуту, глядя куда-то вперёд, произнёс раздумчиво: "В своё время Россия ушла от Наполеона, уйдёт и от Ельцина. И всё станет на своё привычное место…"
