Вот ведь беда — придешь к другу чаю попить, а тут тебе и Египет, и Сирия, и Ливан, и Россия, Россия, Россия…
Мы сидим с моим старым товарищем, хорошим писателем, который и меня самого почти сорок лет назад в писатели принимал, и я, уже зная про Египет-то с Сирией, решаю от усталости на культуру поворотить — хватит уж чужих проблем с их домашними проекциями. Сегодня он нездоров, и я, чтобы отвлечь его от недугов, рассказываю о только что прошедшем у нас XIX-м Пушкинском театральном фестивале. И тороплюсь обрадовать, что вот, новое поколение по-новому читает и "Бориса Годунова".
Владимир Рецептер со своими ребятами из Пушкинского центра показал замечательный "опыт драматических изучений", словно текст трагедии рождался из карамзинской "Истории" прямо на наших глазах и можно было отвлечься на комментарий, взглянуть со стороны, перечитать ту или иную страницу дважды, пока ребята не оказывались втянуты в самое сердце горькой пушкинской мысли. И уже забывали об отвлеченности и "приеме", чтобы очнуться в образе и стать Борисом, Дмитрием, Шуйским.
На обсуждении работы в нашей фестивальной "лаборатории" коллеги, в отличие от меня живущие одним Пушкиным, помянули и нового кинематографического "Бориса". И, слава Богу, тем же днем я уже смотрел его в интернете — стыдно было отставать. И тоже пересказал товарищу, что вот Пимен теперь пишет свою летопись на ноутбуке в тесноте книжного склада Издательского отдела Московской Патриархии среди уже готовых и только набираемых книг (идет время — несколько лет назад в Пушкинских горах на "Борисе" Деклана Донелана, Пимен еще печатал на машинке). А князья Воротынский с Шуйским и вовсе едут по Красной площади в "мерседесе" с "мигалкой", неотличимые от сотрудников сегодняшней президентской администрации, и договариваются о предвыборных технологиях: "Давай народ искусно волновать".
А товарищ-то мой вместо того, чтобы восхититься вместе со мной новостью чтения, почти зло говорит: "Жаль, что я не мог быть в зале во время этих новостей. Я хотя бы испортил этим "чтецам" настроение. Зачем глумиться над великими текстами? Хотите поговорить о новой политической реальности — возьмите новые тексты, скажите своё. А нет — признайтесь, что бесплодны и отойдите! Не унижайте классику бедностью своих толкований!"
И я уже не договариваю, что на одном из недавних фестивалей Масальский в "Борисе" вообще обращался к народу в последней сцене с трибуны Мавзолея. И тороплюсь перевести разговор на другое. Хотя уже понимаю, что этого "другого" сегодня в России нет, и что мы, еще такие близкие летами и профессией и полстолетия дружбы чувствующие в одно сердце, уже разведены историей по каким-то параллельным путям.
Значит, история никакая не наука, а живое кровообращение, и о минувшем нельзя сказать успокоительного "это было", потому что оно неотступно есть. И когда мой товарищ просит не трогать прошедшего, потому что оно фундамент живого здания его миропонимания (а подвинь фундамент — что останется от здания?), я понимаю его. Но при этом не знаю, что делать с собой, когда слышу в себе, что история не фундамент, не "здание", а живой неостановимый рост, сама жизнь, в которой каждая клетка зависит от другой и они только вместе и есть эта самая жизнь.
Человек для успокоения и "удобства" зовет минувшее древней, средневековой и новейшей историей, а Христос каждый год, да и каждую Литургию рождается, гибнет и воскресает, и жизнь, по слову Иоанна Златоуста, "жительствует". И как это примирить с "историей"?
Это могло бы показаться "умствованием" и отвлеченностью, но я опять беру "Бориса" и опять поневоле читаю его как предвыборную листовку. И понимаю господ режиссеров, которые ведь тоже дети своего времени и они не из пустой игры снимают с пушкинских героев их кафтаны, ферязи, бармы и клобуки, а чтобы те своей декоративностью не загораживали утренней горячности мысли.
И сам скоро, готовясь к выступлению на лаборатории, уже внутри "текста". И не могу остановить сердца. Если бы, если бы нынешние — и местные, и "верхние" — властители находили время для чтения не одного "Коммерсанта" или журнала "Власть" и заглядывали не в одни телевизионные новости, они услышали бы урок Пимена, что власть преемственна и жива, только если она поминает своих предшественников "за их труды, за славу, за добро, а за грехи, за темные деянья Спасителя смиренно умоляет". А кто у нас умоляет Спасителя за грехи предшественников? Их мажут дёгтем, валяют в перьях и пускают на посмеяние толпы, чтобы самим назавтра отведать тех же дёгтя и перьев, вместо того, чтобы догадаться, что минувшего нет, и Пимен на ноутбуке всё пишет "еще одно, последнее сказанье". И надо только услышать не слово "последнее", а "еще одно". Еще, еще, еще… И не пора ли уж услышать и Бориса, который не зря сидел в Кремле и понял, что надо завещать сыну, как условие спокойной силы государства: "Советника? во-первых, избери надежного, холодных зрелых лет, любимого народом… Для войска нужен искусный вождь: (вероятно, не Сердюков) И с твердостью снеси боярский ропот … Не изменяй теченья дел. Привычка — душа держав… Со строгостью храни устав церковный; будь молчалив; не должен царский голос на воздухе теряться по-пустому; как звон святой, он должен лишь вещать велику скорбь или велику милость…" Ведь это программа, программа!..
Мы с товарищем сминаем разговор, оставаясь всяк при своем. Слава Богу, фестиваль закончился, и ещё год Пушкин не будет тревожить нас. Можно опять укрыться в газетные полосы и телевизионные дебаты, где правды короче и удобнее, и, как встарь, в избытке дёгтя и перьев. И опять можно притвориться, что история и литература являлись одними школьными предметами и почтенной культурной традицией.
А только себя уже не обманешь — сама же русская литература и не даст спрятать голову под крыло.
