Убийство на улице Коминтерна. Части II и III

ЧАСТЬ II. ЗЕМНОЙ БРАК

Русская семья беглецов

Знакомьтесь, Гусаковы, из эмигрантов «первой волны». Отец семейства, Фёдор Фёдорович, бывший актёр провинциальной сцены, был потомственным лицедеем, чей родитель владел ярмарочным балаганом с балконом, а дед подвизался ещё в крепостном театре графа Шереметева. Такая родословная да сыгранные Гусаковым Младшим роли королей, принцев и других персонажей голубой крови помешали ему принять «революцию черни». В те дни выбора, с кем быть, его труппа гастролировала в Финляндии. Внук подневольного крестьянина, отрабатывавшего барщину на подмостках, домой не вернулся. На чужбине сценический аристократ приобщился к родовой знати, влюбив в себя девушку, с виду серенькую птичку, но из титулованных - Анну фон Берг. Стараться актёру без ангажемента не пришлось. Он ещё соответствовал амплуа любовника: статный и гривастый, жгучий взгляд – прямо в сердце. Полноват, но кто без недостатков? Пылкая остзейская дворяночка, жаждавшая славы террористки, не закончив гимназии, сбежала из лютеранской семьи к эсерам. Но в их боевой организации романтики не нашла. За границей оказалась случайно, бросившись вослед красавцу-улану, который и не думал «жениться потом», как обещал. Обманутую девушку утешил Гусаков. Они оказались за одним столиком на обеде землячества в Риге, а потом в одной постели. «Актёр Императорских театров» (так на единственной, для показа, визитной карточке) снимал комнату-скворечню под крышей доходного дома в Риге. Родственники Анны помогли молодой и не очень молодому перебраться в Германию. Там кочевали из города в город, когда то здесь, то там ненадолго возникал русский театр, кормились также от массовок в немецких фильмах. Возможно, такому успеху способствовала новая визитка актёра, на которой готическим шрифтом было оттиснуто Gusakoff von Berg. Первенец и второй сын Гусаковых умерли в детстве. Выжил третий ребёнок, поздняя девочка. Родилась она за десять лет до начала Второй мировой войны неподалёку от Кёнигсберга. Назвали Инной.

Чистая девушка Инна

Инна с младенчества отличалась полнотой. К своим шестнадцати годам она превратилась в кругленькую, крупных форм, соблазнительную девушку. На таких представители сильного пола не просто смотрят, на таких пялятся. На глаз ощущалась под безукоризненной белизны кожей тугая здоровая плоть. Ничего отвислого, рыхлого. Прямая спина, красивые линии рук и плеч, стройная шея и пропорциональная телу головка в кудрях châtain* с несколько широковатым, но ярким, милым, добрым лицом, будто была изготовлена природой как укор скульпторам Ренессанса, искавшим «чистейший образец» в каррарском мраморе. К тому же Инна была длинноножкой, отчего на каблуках при среднем росте казалась высокой и, несмотря на полноту, стройной. Косметикой она стала пользоваться поздно, в меру; румяна, помада и пудра лишь обесцвечивали её живые краски, угольный карандаш при густых ресницах и смоляных бровях был лишним.

Такой увидел её летом 1945 года Максимов в проверочно-фильтрационном лагере НКВД СССР**. Гусаковы никогда гражданами Советского Союза не числились, значит, репатриации в его пределы не подлежали. Но они оказались среди тех немногих «бывших» из «первой эмиграции», которые после впечатлившей их победы соотечественников над мировым злом решили возвратиться на родину. Правда, «Актёр Императорских театров» такого желания не испытывал; за него, за всю тройку Гусаковых решила семейная «матриархиня». Недавно её разыскало письмо брата, посланное из Петро… то есть Ленинграда. Леонид фон Берг получил известность ещё в полярной экспедиции Колчака. При советской власти он остался почётным членом бывшего императорского, а теперь Всесоюзного географического общества, его признанным историографом. Теперь с высоты своего положения обещал сестре безбедное существование на родине. «Хватит по немцам мыкаться! Мы русские немцы, здесь можно жить. Только не надо болтать о предках, их не было, мы с тобой – простые обыватели из Митавы, теперь Елгава, запомни».

Анна, скорая на подъём, загорелась. Жизнь десятилетиями в скудости, впроголодь высушила её. И вот Гусаковы оказываются среди проверяемых на право въезда в СССР. Им, как и другим иностранцам, ждущим новые документы, разрешено поселиться за пределами лагеря на съёмной квартире в зелёном одноэтажном бурге.

Когда Инна Гусакова подошла к столу капитана Максимова, его нижняя губа со слабой мышцей совсем отвисла, обнажив нижний ряд жёлтых зубов. Он вдруг вскочил, одёрнул китель, будто перед ним неожиданно предстал генерал. Но ведь даже не генеральша – барышня из «недобитых» четверть века тому назад. Впрочем, привычным усилием воли Максимов отдал мысленный приказ: «Не отвлекаться!». Жестом пригласил девушку присесть напротив себя и только после неё опустился на стул, будто какой-нибудь желторотый поручик (мелькнула мысль). Беседа с дочерью актёра и дворянки затянулась дольше, чем обычно при такой процедуре. Зато Максимов выведал больше того, что требовалось для заполнения анкеты. Неоконченная немецкая средняя школа для девочек, русским языком владеет в совершенстве, никакого ремесла не знает, любит балет, не обручена. С другими, уже настоящими репатриантами, Максимов был менее внимателен и любезен. Сотрудники отметили его необычную рассеянность.

Неожиданное предложение

На следующий день капитан вместо того, чтобы послать за Гусаковыми ординарца якобы для получения дополнительных сведений о возвращенцах, собственной персоной посетил их, прихорошившись, насколько смог. Был приглашён к чаю из пайка, теперь выдаваемого победителями всем, кто оказался в зоне оккупации РККА, в том числе бывшим советским военнопленным и перемещённым лицам, которых союзники охотно передавали представителям Москвы для возвращения домой, а кому – мимо…. Никаких особых знаков внимания девушке Максимов не оказал, обменялся с ней несколькими словами, отводя глаза в сторону и сглатывая слюну. Но как-то плотоядно посмотрел ей вслед, ниже пояса (отметил в уме Фёдор Фёдорович), когда, ненарочито покачивая бёдрами, Инна направилась с остывшим чайником на кухню. В беседе о том, о сём офицер вкрадчиво выведал, на каких покровителей рассчитывают его подопечные в СССР. Анна назвала учёного географа Берга, гордо подчеркнув голосом «член-корр» и с сожалением пропустив «фон». После этого Максимов заспешил в лагерь. Но, спустя несколько дней заявился к Гусаковым опять, в новом мундире, с двумя шоколадками «Золотые купола» и бутылкой настоящего французского коньяка. С порога попросил Инну выйти прогуляться, поскольку у него разговор… Подумал и определился: «взрослый». Видно было, капитан НКВД - уже не тот заводской молодец с церковно-приходским образованием, что начал свою служебную карьеру в роте ЧОН. В кругу «органов» разный люд вращался, немало разночинцев и даже дворян-отступников. Невольно наберёшься интеллигентских словечек и оборотов речи, хороших манер.

Когда взрослые остались одни, Максимов, угостив хозяев коньяком и сам угостившись залпом, раскрыл загадку своего визита:

- Значит так, товарищи… Как у вас говорят… Одним словом, прошу руки вашей дочери.

Муж и жена переглянулись.

- Ну, как же, она девочка, - выдавил Гусаков. – Всего шестнадцать, только-только... Неожиданно как-то. А вы… вы вдовый? Чай, дети взрослые?

Максимов не успел ответить, мать нашлась:

-Так не нам с супругом решать. Только, думаю…

- Знаю, что шестнадцать, - перебил капитан, пользуясь растерянностью родителей.

- Завтра будет восемнадцать. Сделаем… Нет, я холост. Дела, знаете… Так как, вы-то согласны, уважаемые?

В задавленной нуждой женщине вдруг проснулась эсерка:

- Послушаем сначала Инну, - решительно поднявшись из-за стола, выглянула в окно. - Девочка моя, зайди в дом.

Девушка появилась в дверях с охапкой ромашек. Выжидающе остановилась, переступив порог. Родители не стали приглашать её к столу. Гусаков, придав голосу нарочитую торжественность, театрально произнёс:

- Капитан… Товарищ капитан, дочка, сделал нам честь. Офицер победоносной армии спросил у нас соизволения сделать тебе предложение, как принято в хороших домах.

- Какое предложение?

- Вот видите, она ещё совсем дитя! – нервно воскликнула мать. – Замуж тебя хотят, дурочка.

- Замуж?.. Герр капитан, вы шутите. Смешно.

И девушка, уронив на пол ромашки, действительно начала смеяться, нагибаясь, зажимая сложенные ладонями руки между соблазнительно округлых коленей и откидываясь назад. Гибкость полного тела добавила Максимову желания во что бы то ни стало завладеть этим чудом, возбуждающим его плоть с силой, им ещё не испытанной. Он и виду не подал, что оскорбился смехом этой… этой сучонки. Поднявшись из-за стола, многозначительно произнёс:

- Вы тут посмейтесь и подумайте. Хорошо подумайте.

И вышел из комнаты. Проводив его спину взглядом, фрау Гусакова заметила упавшим голосом:

- Ну вот, с приездом нас на родину.

- И слава Богу! – заключил актёр.

Инна перестала смеяться, ополоснула лицо у рукомойника, утёрлась и показалась родителям какой-то новой, взрослой.

- Ни за что, - сказала она спокойно. – Отец у меня есть, родной, а без деда я выросла, в старике не нуждаюсь.

Всё в руках Божьих

Капитан оказался не мстительным. Несколько дней спустя за Гусаковыми из конторы лагеря прислали виллис с вестовым. Тот сообщил, что отныне актёр с женой и дочкой граждане СССР, что не сегодня-завтра в Москву отправляется поезд с репатриантами. Надо срочно собрать самое необходимое, ценное, что вместится в ручную кладь, и присоединиться к своей группе возвращенцев.

Через час железные ворота лагеря, в колючей проволоке, закрылись за спинами Гусаковых. Вид на жительство и красные паспорта с земношарным, в венке из пшеничных колосьев гербом им вручил сам капитан в кителе-обновке, но уже измятом, с пятнами на груди. Произнёс короткую казённую речь о счастье жить в свободной стране. Сделал паузу и добавил:

- Пока, до отправки, займите места в бараке. Вас проводят.

Потянулись дни томительного ожидания неизвестности. Какова она? И тешила надеждами, и пугала одновременно. Уже несколько групп перемещённых лиц и бывших военнопленных перевезли студебеккерами на железнодорожный вокзал Магдебурга. А Гусаковы всё ютились на нарах в углу чистого, пахнувшего хлоркой барака. Кормили хорошо, меняли постель, в прогулках по территории не ограничивали. Патефон, карты, домино, шашки. Наконец всех троих пригласили в контору. Максимов был официален и сух:

- К сожалению, Вам придётся здесь задержаться на какое-то время. Нет, на частную квартиру нельзя. Вы уже граждане СССР. Открылись новые факты, - пугающая пауза. - Гражданин Гусаков, почему Вы скрыли, что служили фашистам в немецком театре?

Фёдор Фёдорович остолбенел; раскрыв рот, не сразу нашёлся:

- Так ведь всего несколько месяцев, герр… товарищ капитан. Семья голодала. И кого я играл?! Простолюдинов, несколько слов - кушать подано, - и вся роль. Вообще, я всегда сцене служил, а не режиму.

- Интересно мыслите, уважаемый. Вы и в Советском Союзе рассчитываете служить какой-то отдельной от народного государства сцене? У нас, Фёдор Фёдырыч, искусство партийное, у нас сцена и режим, как вы не по нашему выражаетесь, не отделены друг от друга, - капитан насмешливо посмотрел в глаза вконец растерявшемуся репатрианту. - Придётся вам ещё подождать здесь. Я постараюсь облегчить вашу вину. Но наилучшее, что могу для вас добиться – это спецпоселение за Уралом. Вы же мне не родственники, чтобы в учреждении, где рассматривается ваша утайка, приняли во внимание мои заслуги перед страной … Словом, ждите.

Пани прокурорка

Свадьбу сыграли в военном городке. Там же нашлась комната для молодых. Новоиспеченных «мамашу» и «папашу» (как капитан стал обращаться к старшим Гусаковым, своим почти сверстникам) перевели из барака в отдельное складское помещение, освободив его от хлама. Удивлённые сослуживцы отговаривали опытного работника органов от неравного брака. А непосредственный начальник, полковник Приходько, прямо сказал: «Считай, что до моего чина ты не дослужишься. Конечно, там, - полковник воздел очи горе, - о твоих заслугах знают, а некоторые тебе лично обязаны, по ленскому делу, но… Подумай, подумай Максимов! Что, женилка зашевелилась? Невмоготу? Сперма в голову шибанула? Или девчонку пожалел? Ошибся, брат, твои подопечные так и так даже на спецпоселение не тянут. Отпустят их на все четыре стороны, кроме столиц».

Однако Максимов проявил характер, за что, как вскоре оказалось, поплатился задержкой в карьере. В конце лета сорок пятого его перевели в прикарпатский городишко Крулевец, ставший «пры совьетах» окружной столицей. Место вначале было небезопасное: за Днестром залесённые горы - гнёзда бандеровцев. По ночам горели польские сёла, нередко по окраинам Крулевца постреливали, охотились на совслужащих. Максимов был не робкого десятка, умелый смиритель разного рода повстанцев. Скоро энкаведисты и ястребки из местных парней зачистили окрестные леса. Героев отметили орденами-медалями и повышениями в чинах. Капитан Максимов получил майора (правда, и срок тому подошёл) и занял место прокурора, переведённого во Львов.

Если бы он был начитан в древней истории, то согласился бы с автором «Записок о Гальской войне», который предпочитал быть первым в провинции, чем вторым в Риме. Впервые в жизни рождённый в семейной казарме, «бывший никем», прописался в отдельном, обставленном венской мебелью доме с садом. До немецкого вторжения в Галицию особняком с башенками по углам крутой крыши владел польский юрист-еврей. Выморочное строение о пяти комнатах, с кухней-столовой и холодным погребом, располагалось в элитной части Крулевца. Здесь веками селились состоятельные горожане. При смене власти менялось и название улицы, но местные жители называли её по старинке – «улица Каминна», так как в каждом особняке был камин. После изгнания немцев она получила имя Коминтерна. Коренные крулевцы, видимо, посчитали, что москали так выговаривают слово «камин». И не стали протестовать, избавив пана прокурора от лишних хлопот.

Содержать большой дом в порядке пани прокурорке помогала домработница. Тёщу с тестем Максимов поселил в хибаре сельского типа на окраине соседнего города с названием Другийбор под тем предлогом, что там был драматический театр. Наконец-то «Актёр Императорских театров» Гусаков (уже без визиток) получил ангажемент. Амплуа любовника и здесь закрепилось за ним. Грим и корсет помогали ему выглядеть молодым на сцене. За стенами театра он подкрашивал губы. Слегка.

Жизнь на родине действительно оказалась для стареющих Гусаковых раем по сравнению с прежним существованием на тощих немецких хлебах. О цене этого приобретения они не думали. Как не думали, в подарок ли оно или в долг. Года три спустя наши другийборовцы отправились в Ленинград из львовского аэропорта погостить у брата Анны. При посадке самолёт разбился.

Теперь только воспоминания связывали Инну с прежней жизнью.

ЧАСТЬ III. ИННА МАКСИМОВА

Дни и ночи Инны Максимовой

Инне Максимовой не пришлось послужить своей новой социалистической родине. Только себе да мужу, и в конце сыну были отданы последние семь лет её маленькой жизни. День её начинался с проводин супруга на службу. Не просто было уговорить его побриться в неурочный день. Максимов вбил себе в голову, что «надо беречь лицо» и вынимал из футляра трофейный Solingen не чаще двух раз в неделю. Наконец из наследованного шкафа извлекался мундир прокурора, очищенный с вечера от пятен, отпаренный, выглаженный. Неопрятность супруга её, чистюлю, раздражала настолько, насколько позволяло врождённое добродушие девочки, в момент ставшей женщиной, минуя, как говорят марксисты, все промежуточные стадии. Ни дружбы с мальчиком, ни первой платонической любви не было в жизни русской фройляйн. Сразу после кукольного принца - первая брачная ночь, когда уже не девушка, но ещё не женщина задыхалась от тяжести потной туши и гнилого дыхания из губастой пасти чудовища (образ из страшной сказки). Нельзя ответить на вопрос, полюбила ли она мужа со временем, как нередко бывает, или возненавидела. Она не знала ни того, ни другого. Просто жила с этим случайным встречным, потому что так получилось. Звать его по имени сначала робела. Лет на пять всего младше родителей. Обратилась как-то «Макс», он жёстко отклонил: «Максимов!». Так и остался в устах супруги, очно и заочно «Максимовым». То наслаждение от физической близости, о котором туманно намекала мама перед свадьбой, Инна испытала лишь на пятом году замужества, после рождения Олежки. Притом, короткий миг наслаждения существовал сам по себе, а Максимов – отдельно. Удовлетворение без благодарности к тому, кто его вызвал.

Ребёнок долго не появлялся на свет, вследствие, решили врачи, недоразвитости матки у девочки с приписанными двумя годами при росписи в штабе части НКВД. Не исключено, что забеременеть женщина не могла из-за несовпадения её «циклов» с «циклами» мужа. Тот, раз и навсегда, будто следуя некоему пункту в казарменном уставе, утвердил график соития с супругой. Он брал её по внутреннему будильнику в воскресенье утром и в среду перед сном. И никаких старорежимных «фантазий» и «вдохновений».

В дородовую пятилетку, проводив мужа на службу, распорядившись жестами Катаржине насчёт обеда и уборки квартиры (если не планировалось посещение рынка втроём, с Петром, на прокурорской «Эмке»), Инна занималась собой. Сначала, в чём мать родила, сочная, прелестная, что подтверждало зеркало в полстены, делала в проветренной спальне зарядку на коврике из бамбука, по рекомендации журнала «Работница». Потом - ванна с хвойным экстрактом или морской солью и протирание кожи лица льдом из погреба. После этого, накинув трофейный пеньюар, прокурорша усаживалась за туалетный столик на гнутых ножках. Придирчиво всматривалась в своё отражение, находила изъяны и умело, пользуясь минимумом парфюмерии, устраняла их. Особенной заботой шатенки были её природные локоны, которыми заканчивались пряди длинных волос.

Утренний горький кофе внучка остзейского барона и боевая (по антибандеровской кампании) подруга сына трудового народа готовила себе сама. Завтрак не предусматривался её величеством фигурой, которая не желала разбухать, обзаводиться складками. Наконец наступало время самого главного, для чего стоило жить – выход в город в строгом наряде, соответствующем положению мужа. Это было своеобразное священнодейство, начинающееся с прогулки под столетними тенистыми каштанами центральной городской площади, получившей после войны имя Сталина и его гипсовую фигуру при входе в ратушу с часами-колёсами на гранёной башне. Обойдя квадратную площадь по периметру, раскланявшись или обменявшись приветствиями со знакомыми лицами, Инна уделяла внимание магазинам. Они занимали низы домов в два-три этажа. Через полстолетия русские обезьяны будут называть это занятие важно: shoping. Каждый магазин представлял собой в то бедное на развлечения время вернисаж товаров и клуб для праздных горожан, для тех, кто мог позволить себе расход не по нужде, а на показ окружающим. Максимова больше осматривала витрины, чем подходила к прилавку. Иногда что-нибудь покупала – конфеты в невиданной ранее коробке, катушку ниток, тройной одеколон для мужа. Не по ней было пускать пыль в глаза себе подобным. Редкие товары и продукты питания для пани прокуроки, как и для других избранных, находились за неприметными, без вывесок, дверями где-нибудь в глубине квартала на задах магазина. Туда «чёрным ходом» заходили по условному стуку или по предварительному телефонному звонку, делали заказ, расплачивались по государственной цене, оставляя сдачу «руке выдающей»,и выходили налегке, чтобы в оговоренное время, уже дома, принять рассыльного с грузом.

Такие выходы длились до обеда. Дома за столом Инна обычно оказывалась одна. В дневные перерывы Максимов чаще всего встречался с другими первыми лицами округи в отдельном кабинете ресторана «Днестр», где видным чиновникам-партийцам выставлялся счёт по ценам рабочей столовой кирпичного завода, что на окраине Крулевца. В народе знали о запечатанных сургучом пакетах, доставляемых фельдъегерями раз в месяц в высокие кабинеты, но понимали, что в пакетах – лишь бумажная мелочь. После опустошительной войны страна не могла много доплачивать за верность делу партии избранным труженикам поверх обычной зарплаты. Поэтому комплексный обед (что работнику котельной, что председателю райисполкома) в точках общепита обходился приблизительно в одну цену. А что составляло «комплексы», историей мирового пролетариата не отмечено …

Жадностью к пище, в отличие от многих толстушек, Инна Максимова не отличаласьс рождения. Этим спасла своё тело от ожирения. Несколько ложек постного супа, кусочек куриной грудки, обязательно овощной салат, с преобладанием помидоров, и стакан сока – вот примерный её обед. Одна шоколадная конфета в день, обезжиренный творог, кефир на ужин. Еду для прокурора Катаржина готовила отдельно, любимую ветчину доставал он сам на мясокомбинате; в обычные магазины такую не завозили. Когда случались домашние праздники, гостей Максимовы вели в ресторан, сами гостевали редко. За чужим званым столом Инна к блюдам только притрагивалась.

Маленькие удовольствия

Только после обеда молодая женщина позволяла себе полежать на кожаном диване напротив камина, устраивалась с книжкой в кресле-качалке на веранде или в гамаке, растянутом между грушами Бере Люка в саду. В таком положении оставалась час-два в зависимости от увлечения чтением. Потом в гостиной заводился патефон, и отдохнувшая хозяйка, теперь одна на весь дом, танцевала с воображаемым партнёром.

Танец был её единственной страстью, которая вызывала у Максимова презрительную усмешку. Два раза в месяц, по субботам, с осени по лето, в Доме офицеров устраивались музыкальные вечера. Сцена отводилась военному оркестру или вокально-инструментальному ансамблю пана Шраера, обслуживавшему также ресторан и кинотеатр Крулевца. Публика размещалась за накрытыми столиками по периметру зала, а центр его, освобождённый от стульев, отводился для танцующих пар. До рождения ребёнка Максимова таких вечеров не пропускала, а майор всегда сопровождал жену, хотя, кроме маршей и заунывных напевов Валдая не признавал никаких мелодий, сам «в ваших плясках» участия не принимал. Он напрягался, глаза его становились злыми, углы губастого рта опускались, когда к их столику направлялся офицер или штатский: «Разрешите пригласить вашу жену?». Инна обращала вопросительный взгляд на мужа, понимала его без слов. Могла с улыбкой протянуть руку кавалеру в знак согласия, а могла, так же улыбаясь, мягко отказать: «Простите, я не готова». Участники веселья приглашали её часто, ибо для них не было в Крулевце иного места, где выпадала возможность потереться о выпуклости «рубенсовского масштаба». Инна же танцевала самозабвенно, лишь опираясь на партнёра, не чувствуя его.

Свободные от таких балов выходные дни посвящались кино. «Крутили» «Кубанских казаков» и «Беспокойное хозяйство», массу трофейных фильмов с титрами; особым спросом у зрителей пользовался четырёхсерийный «Тарзан». В фойе работал буфет, перед сеансом и между сериями, пока проветривался зал, зрителей развлекал всё тот же Шраер с весёлыми ребятами. Инна и сидя пританцовывала, каблучки отбивали ритм, музыканты смотрели мимо нот на её колени. Максимов сидел туча тучей.

Так плавно текла жизнь бездетной, не занятой общественно-полезным трудом прокурорши, на местном наречии – прокурорки. А тем временем где-то в запредельном пространстве, в таинственной Книге Судеб на её странице рабы Божией Инны появилась новая запись.

Танцовщик

Каждый человек похож на какую-нибудь зверушку. Или на птицу. Можно и дальше пойти в сравнениях… Лёня Гофман напоминал мелкую таранку, провисевшую на горячем ветру в тени дольше положенного срока. Так он высох к своим, предположим, тридцати пяти годам. А может, к сорока пяти. Угадать это на глаз не представлялось возможным. Его забавная носатая физиономия, без фаса, собранная природой под острым углом из двух профилей, представляла собой живописное переплетение морщин, тронутых румянцем ниже острых скул. Уму непостижимо, как Лёня умудрялся быть всегда безукоризненно выбритым, без единого пореза. Но худоба этого мужчинки, который одевался и обувался в магазинах для детей, не выглядела болезненной, даже когда он находился в неподвижной позе. Кто видел его на речном пляже или в общественной бане могли убедиться в наличии развитых мышц под веснушчатой кожей этого человека без определённого возраста. До войны он танцевал во Львовским театре оперы и балета.

Нашествие немцев и последовавшие за ним расстрелы галицийских евреев в лощине под Кортумовой горой застали Гофмана в карпатском селении близ Крулевца, где добывался в ручных копальнях озокерит. Компрессами из горного воска тогда лечили травмы конечностей и дипломированные врачи и целители из народа. Тем летом наш солист повредил на сцене ногу. Это его и спасло. Знахарка спрятала пациента на чердаке своего жилья за околицей селения на границе леса. Там, на сеновале, загостившийся львовянин дневал, предаваясь сну и расплачиваясь за постой ласками, до которых немолодая целительница всех недугов, вдова владельца копальни, была охоча. А ночами спускался в жилую половину дома. Внизу было просторно. Дети пани Ванды уже разбежались по свету кто куда. Заговорщики огня не зажигали. Вечеряли в полутьме, редко при луне в оконном стекле, наощупь доделывали по хозяйству то, чего не успевала сделать в светлые часы пани Ванда. Ведь ей приходилось заниматься врачеванием по вызову и дома, принимая ходячих в покое***. Её тайный жилец, бывало, в непроглядную темень тоже выходил во двор, благо, за парканом*** соседей не было, и можно было не опасаться в полночь праздных визитёров во владения знахарки, якшавшейся (кто бы сомневался!) с нечистой силой.

Когда сожительница львовянина удалялась в хату*** для восстановления сил и просмотра снов, Гофман нырял в пидвал и захлопывал крышку люка над головой. Здесь не было окон, только дверь черного хода наружу, на запорах изнутри; теплилась на большом низком столе масляная лампада. Света было достаточно, чтобы рассмотреть коробы с горной породой у стен, пучки трав, свисающих с низкого потолка. Бывшему работнику сцены предстояло до утра выполнить заданный хозяйкой урок по отделению шафранно-жёлтого озокерита от серой вмещающей породы***. Кроме того, со временем пани Ванда всё чаще доверяла ему первый разбор растений по лечебным свойствам. Горный воск доставлялся сюда фирами *** от копален, а травы собирали сельские дети за копеечное вознаграждение.

Несколько часов в сутки нелёгкой физической работы три года подряд и лесной воздух карпатского низкогорья позволили солисту балета сохранить силу, достаточную, чтобы подбросить и поймать балерину, которая лишь кажется пушинкой.

Так продолжалось до лета 44-го года. Хотя убежище смертника находилось на отшибе, кто-то из односельчан почуял подозрительное в поведении вдовы. Донёс в полицейский участок. Однажды дневной сон Гофмана прервали громкие голоса, доносившиеся со двора. Глянул в чердачное окно: хозяйка, с вилами наперевес, пыталась остановить группу штатских с винтовками, прущихся к дому. Выстрел – женский крик прервался. Чердачный жилец успел скрыться в лесу с котомкой, которую всегда держал наготове на случай внезапного бегства. Несколько недель таился у ключа в седловине двуглавой Ратной горы, поросшей кустами ежевики. Днём на малом огне, чтобы не выдавать себя дымом, готовил жидкое варево из домашних припасов, добавлял в него грибов и дикого лука; ночью забивался в свитое из прутьев и травы гнездо. Колючие заросли надёжно защищали от крупных зверей. Но от людей не оградили.

Когда Красная армия начала занимать в Галиции город за городом, крупные узловые селения, отряды бандеровцев, дробясь, мельчая, стали укрываться в лесах, в горных распадках. Одна из таких групп наткнулась на чужака. Притащили в схрон. Там, под корнями буков, пана жида приговорили к смерти, бо втэчэ***. Но тут в подземелье доставили раненого провидныка***. Гофман нашёлся: «Кладить на стол! Я ликаж»***. Практика возле знахарки не прошла даром. И просто удача: командир выжил, наказал партызанам: «Хирурга бэрэжыть!».

Сбежать ему удалось только на третий год. В Крулевце сразу явился в здание с местным названием Дефензива****, решительно потребовал у часового пропустить к самому большому начальнику. Настойчивого посетителя провели к Максимову. В следующие дни последний схрон в округе был ликвидирован. Пленника бандеровцев за оказанную услугу советской власти после недолгой проверки отпустили на все четыре стороны. Он остался в Крулевце и по рекомендации благодарного ему прокурора устроился учителем танца в балетный кружок при Доме пионеров. О театре оперы и балета во Львове уже и не мечтал: годы не те, держала в Крулевце и привязанность к питомцам, которые его дразнили за смешной вид и взаимно любили.

Окончание следует 21.08.16

П р и м е ч а н и я:

*Châtain – шатен (франц.) - каштановый

**Проверочно-фильтрационный лагерь НКВД СССР - спецучреждение для проверки репатриантов и неблагонадёжных лиц, бывших на оккупированной территории (см. http://scepsis.net/library/id_1234.html)

*** Это и др. выделенные курсивом слова на местном наречии:

покий - комната для гостей

паркан - ограда

хата - здесь жилая часть дома

провиднык – командир в УПА

ликаж – лекарь, врач

****Дефензива- контрразведка и политическая полиция в Польше