О ДЕРЕВЕНСКОЙ ПРОЗЕ И ЕЕ ЗРЯЧЕМ ПОСОХЕ
От восторга и восхищения к глубокому скепсису, а затем до полного разочарования – таков путь моего отношения к «деревенской прозе» и ее ярким представителям масштаба ли всероссийского, местного ли масштаба.
Кроме Шукшина, писавшего, правда, наспех и наскоро, но который, находясь в самом эпицентре событий, в последних своих работах встал столь ярко и броско на востребованную временем, высоту прозрения.
Чего о других по большому счету и не скажешь.
И часто задавая сакраментальный вопрос «А зеркалом чего же, она, это проза и ее представители являлись?», я так до сих пор и не нахожу ответ.
Побудительные мотивы ее мне понятны. Но сама стоическая логика ее и как бы даже подвижничество, так и остались за пределами моего понимания.
Если в массе своей они, ее представители, пришли на заключительном этапе подвижничества к Солженицыну.
Она, задохнувшись от беспредельного как ей это показалось ужаса того, что с ней, с деревней, произошло во время коллективизации, так затем заложником его и осталась, сойдя с ним на нет, более потом ничего столь яркого и впечатляющего, как в первых своих «уроках», не дав.
Она, претендуя на зрячесть, проглядела главный удар по тем ценностям, которые составляли ее основу, да и основу национальных, если говорить по большому счету, приоритетов, не заметив и не желая его замечать главный, Виевского размаха и ужаса, разлом времени. Чем провидчески была сильна как бы дворянская, вот парадокс времени, литература.
Что собственное и составляет ее трагедию, если это слово здесь уместно и применимо. Хоть ее представителям те или иные духовные провидцы из все той же интеллигенции старательно пририсовывают усы величия, а на нос цепляют немыслимой кратности очки.
Нижестоящий материал, это как бы попытка ответа им и оппонирования с ними в рамках возможного. Как впрочем, и рассказ о том, что я знаю о том времени в сегменте моей памяти.
У ЦЕРКВИ СТОЯЛА КАРЕТА.
Заголовок должен быть у этой статьи непременно каким-то другим, но грустный мотив этой известной песни, под настроением которой и возник замысел рассказать эту грустную историю, как-то перебивает у меня всякую мысль об ином ее названии.
Да и у сельской церкви, о которой я хочу рассказать свою историю вряд ли карета стояла. Карета — это все же привилегия города, и господская. А тут речь — о мужицкой жизни.
А побудительным толчком сказать рассказать эту историю меня побудила фотография на страничке, родившегося в селе Зеркалы, а ныне живущего в райцентре Анатолия Сундина, с которым наши житейские тропки в жизни никогда по факту не пересекались, но с которым там, в глубине лет, как-то даже пересекаются.
Моя прабабушка и его отец состояли в родстве или прямом или в двоюродном.
Ну да в деревне той, старой, генеалогию возьмись рисовать, все так перевито и повязано, что порой просто диву даешься.
И была в селе Зеркалы Барнаульского уезда, сначала Томской губернии, потом Алтайской, селе с 1914 года волостном, а до этого относившегося к волости Боровском, церковь. Броской, яркой, нарядной архитектуры.
Особый шик которой придавала каменная, красного кирпича ограда, с кованной затейливой решеткой. Ничего подобного больше в крае лично я не видел.
Сама церковь была деревянная. Рядом с ней стояла такого же красного кирпича, как и у затейливой, ограды купель.
Церковь именовалась: Вознесенская церковь села Зеркальского.
С 1911 года священником в ней был Александр Лавров.
Дъяконом — Василий Сергеев. А церковным старостой был Тимофей Коршунов.
Кроме того был колокол с таким красивым голосом, которого не было даже, так рассказывают, в Барнауле.
Вели в ней службу до 1933 года.
Потом ее закрыли.
Впрочем, рассказываю я об этом без всякого, привычного в таких случая обличительного пафоса. А прежде всего о последовательности событий. С позиции беспристрастного повествователя. Во-первых, церковь за эти годы была отделена от государства. И естественно, никакой помощи церковная община со стороны государства ожидать, само собой разумеется, не могла. Учитывая, тем более, предшествующий период истории и помня, кто в ожесточенном социальном конфликте во время иностранной интервенции и гражданской войны был на чьей стороне. Содержание церкви должно было быть делом церковной общины и только церковной общины. А у государства в этот период времени при распределении тех скудных денег, которые у нее были в разоренной гражданской войной малограмотной стране, были совершенно иные, как это ныне все хорошо знают, приоритеты.
Это примерно как сейчас, когда я смотрю на ветшающий Дворец культуры, Парфенон своего времени, в селе Родино. Все — то же самое. У государства ныне — другие приоритеты, когда на самое насущное, нет денег, говоря устами симпатичного и улыбчивого премьер-министра.
Но тогда правда ускоренными темпами шла индустриализация страны в преддверии надвигавшейся страшной войны: стране позарез нужны были моторы, заводы, грамотные молодые люди. Стране нужны были школы. А в Зеркалах была церковно-приходская трех классовая школа, выполнявшая весь образовательный задел сельского общества.
И из церкви в селе сделали школу.
А ограда вокруг ее как стояла, так и продолжала стоять.
И долгое время в бывшем ее здании школа и располагалась. А потом, когда появились возможности и школу сделали новую, кирпичную и более просторную, в освободившемся строении разместили детский сад. Дело тоже — не менее богоугодное.
И хотя я прожил жизнь свою по соседству в селе другом, а там, в том селе только жили мои деды, и начиналась биография отца, выяснилось, что благодаря любопытству я о ней кое-что знаю.
Церковь эта, стоявшая в самом центре села, естественно имела самое прямое отношение и к моему деду. И не только к нему одному.
Во-первых, он и его родители жили рядом с ней.
Дом их стоял от нее третьим под ветер на улице, обращенной к озеру. Первыми жили — Тарасовы. А с другой стороны, на центральной Бурановке, в доме под ветлами, а те там стоят и доныне, жили мои деды и прадеды по материнской линии.
Сохранилась запись о пожертвовании в фонд церкви дедом в 1912 году, позволившая мне кое-что уточнить в датировке как событий, так и в возрасте родни.
Священником в этой церкви был Александр Лавров. Средних лет. Сухощавый. Все рассказывают, с приятным красивым голосом. Строгий.
Скажем о священнике в нашем селе остались более чем веселые и фривольные воспоминания, и особым авторитетом он в ней, похоже, не пользовался.
О Лаврове поговаривали даже, что был он якобы до положения в сан священником в воинском звании полковника. Но я тонкостей этого дела не знаю и выводов из этого рассказа никаких не делаю за неимением других данных, а только пытаюсь вычленить из всего мною слышанного и порой где-то может быть записанного на скорую руку, рациональное зерно. Как говорится, за что купил, за то и продаю.
Сын его студент Томского университета, однако, идейно с отцом разошелся. Что тоже не новость для тех лет. Тогда это было в порядке вещей. Скажем, сыновья Тарасовы, из семьи, считавшейся в селе более чем зажиточными, приняли самое активное участие в партизанском движении.
Сын Лаврова, по некоторым данным принимал участие в Солоновском сражении (тогда это село называлось Убиенное) на стороне партизан.
Сам Лавров в эти смутные времена куда-то уехал. А после него уже прислали тщедушного, и более чем неброского видом священника, о котором, вспоминая авторитет и непреклонную волю Лаврова, говорили с улыбкой, что он, по бедности своей, за репку кого хочешь, мог отпеть.
Мой же сокровенный интерес к этой церкви, которую разбирают, прежде всего, в том, что в ней венчались мои деды и бабушки. И по отцовской и по материной линии.
Макар Матвеевич Бровкин, как о том гласит в церковной книге запись, крестьянский сын, и крестьянская девица Мария Антоновна Жданова.
С некоторых пор, я как-то более чем зримо стал это все видеть в лицах. Вот они в сопровождении свиты родни, само собой, чепорной, и преисполненной важности происходящего, через главные ворота церкви входят в ограду. Впереди, жених и невеста, такие еще удивительно молодые, что просто оторопь берет, нарядные, торжественные, наверняка смущенные под взглядами родни и односельчан. К церкви их подвезли на ходке. Не удивлюсь — могли пройти путь от неподалеку стоящего дома до церкви пешком. На дворе — 1907 год. Все события, вздыбившие и страну и мир, еще впереди.
Впереди у деда воинская служба. Потом небольшой перерыв. Снова шинель. Ожесточенные бои в Карпатах, где он стрелок, 46-го Сибирского стрелкового полка попал в самом начале 1915 года в плен, из которого вернулся только в начале 1918 года. Умер отец. Умер за эти годы от скарлатины (тогда детская смертность, сужу по тем же церковным книгам, была ужасающая!) пятилетний сынишка Тимофей. Медицины-то в селе тогда не было никакой.
Потом Лавров перед собравшимся обществом, собранным на центральную площадь села колокольным звоном, зачитает сообщение об отречении царя. Советская власть. Потом в сибирской округе чехи, они же — братья-славяне, начнут наводить порядки и пороть на площадях сел сельских мужиков и баб шомполами. А где и стрелять.
Но это будет завтра.
А пока обоим — семнадцать лет. Поименно могу перечислить всех кто рядом с ними в церкви стоял, но поскольку их уже никто не знает, фамилии их тут я опущу. Тем более, что упоминание о каждом потянет меня за язык рассказать о каждом из них отдельную историю.
Обвенчали их по разрешению Барнаульское епархиальное управление, куда по этому поводу письмом был послан соответствующий запрос.
Замечу только, что семнадцать лет, это и по меркам тех лет было как бы рано. Если для этого требовалось разрешение Епархиального управления.
А объяснялось все это, разъяснял мне потом отец, хоть я потом перерыл все другие церковные книги в поисках ответа, очень незатейливо и просто — в доме нужна была хозяйка. Семья большая. Родители уже в годах. Прадед Матвей Петрович, имел некрепкое здоровье и в самом начале Первой мировой умер. Старшему сыну приходилось весь груз забот взваливать на себя. И в дом нужна была молодая хозяйка.
Выбор был остановлен на бабушке, Марии Антоновне Ждановой.
Впрочем, стоит отметить, тогда женитьбу сына в долгий ящик не откладывали.
Да и девиц крестьянских замуж выдавали тоже рано.
А потом, через десять лет, в конце 1917 года, в этой же церкви венчались мои другие дед и бабушка: Александр Петрович и Евдокия Семеновна Сидоровы.
Сохранился рассказ:
— А на ком бы ты, Санька, — спрашивал сына отец Петр Григорьевич, — хотел жениться?
А тот отцу отвечал:
— А на Дуне, дочери солдатки Ждановой…
Но вернемся к Макару: И о том, чем была в его жизни кроме венчания церковь, которую нынче разбирают. Само собой с малых лет он ходил в нее на службу вместе с родителями. Окончил церковно-приходскую школу при ней. Пел в церковном хоре в ней. У него был хороший голос, баритон.
При входе в церковь висела мемориальная доска с именами шести зеркальцев, погибших в русско-японскую войну, где значился погибшей прадед, по матери, Семен Тимофеевич Жданов.
Фотографий его у меня нет, но я его довольно хорошо представляю его: плотно сбитого, в черной папахе сибирского стрелка. Облик мне представить его несложно: сохранилось фото его старшего брата Антона Тимофеевича, бабушка была лицом похожа на отца, в отличие от младшего брата Василия Семеновича. Тот был похож, сужу по фото и по рассказам, на мать. Знаю, как он погиб на русско-японской войне. Погиб предположительно под Шахэ, там, где Барнаульский полк, храбро сражаясь, понес большие потери.
Кстати, за погибших тогда платили неплохое пособие.
Что касается второго венчания, то бабушка вышла в 15 лет. И во время венчания случился казус: у деда Александра погасла свеча. Что истолковали как недоброе предзнаменование.
Что потом собственно так и случилось.
А Федор Петрович, родной брат моего деда с этой церкви при столпотворении народа сбрасывал крест и снимал колокол. Было тому всего-то, отчаянному и не дававшему никому спуску молодому мужику от роду всего-то 25 лет.
История эта более чем известная в наших местах и расцвеченная потом разными красками, на которую я смотрю трезво и сквозь призму житейской прозы тех лет, в жизни насмотревшись разного и всякого. Хотя история самого его и в дальнейшем его семьи, тоже может подвинуть к более чем грустным размышлениям.
Но с другой стороны, на купол церкви с этой миссией взобрался он что сам, по своей охотке? Он работал кузнецом в колхозе «Красные Зеркалы» и ему и поручили эту, по мнению многих, не очень как бы симпатичную и более чем знаковую в глазах, работу. И он ее сделал. Какие тут могут быть нравственные, этические и прочие вопросы? Он четко и профессионально выполнил то, что ему поручили.
В отличие от братьев, разъехавшихся по району, кто в поселок, кто на станцию, кто — за линию, он остался жить в отцовом дом, в переулке на Бурановке в самом центре села, под ветлами, которые и ныне там стоят, если нужно опознать теперь с течением времени место расположения их дома.
А в 37 году он, по линии НКВД поехал строить на Дальний восток БАМ и пробыл там полтора года, пока пришедший на смену Ежову Берия, его вместе с другим братом Сергеем не освободил..
37 год нашу родню по всем азимутам крепко тогда выкосил, даже более чем крепко, хотя теперь лично мне более чем очевидна и его механика и его адресность и направленность.
Около церкви было четыре могилы.
Историю одной из них я знаю. Она связанная и с историей нашей фамилии. Нашего дальнего родственника Николая Бровкина, по рассказам тот работал писарем в волостной управе, которого в марте 1920 года неизвестные лица увели по льду озера ночью в бор и там изрубили шашками.
И останки которого нашли только уже потом, летом.
Почерк указывает на то, что это было сделано бандой Плотникова, и прежде всего руками Зыкова, отрубленная голова которого заслужено, ибо он столько людей погубил, в центре Боровского долго висела на колу. Именно так же, только уже летом увезли в нашем селе и жестоко растерзали секретаря сельсовета Марию Згурян в Калтараках. Ванюнин, председатель сельсовета, статный и красивый, служивший в Кронштадте, был убит этою же бандой, которая за ним, долго и целенаправленно охотилась, при сходных обстоятельствах.
А из тех, кто был похоронен около церкви, один был Смирнов. Это целая глава для повествования, соберись писать об этом роман. Жил он в двухэтажном доме, от церкви на ветер к озеру. Богатый мужик. Умер от водянки. В доме же после его смерти осталась молодая красивая жена, которая приняла в дом Николая, что особо разъярило сына Смирнова от первой жены, который после этого с мачехой крепко не заладил, жил на заимке и по рассказам имел дела и с Плотниковым и с Зыковым.
Немного о Плотникове. Он был из учителей, одно время был видным партизанским командиром, и совсем не ласковым и пушистым (я видел более чем суровые приказы, подписанные его рукой, кстати, красным карандашом), в армии Мамонтова. Зыков же, по рассказам тех, кто его видел, рыжий, губастый, кучерявый, на лице ухмылка, при штабе Мамонтова одно время был порученцем, которому поручали кого-то шлепнуть, что он с охотой и выполнял. А потом начал стрелять советских работников и работников продразверстки. Прятался Боровском у полюбовницы, которая для его банды вышила зеленый флаг.
Его долго не могли выследить. Но в конце-концов — выследили. Убегая от преследователей, он спрятался в находившемся во дворе усадьбы погребе, в который ему кинули гранату.
Был ли с Николаем Бровкиным ли там политический момент? Несомненно, был. Более чем был. Что видимо те, кому это надо было, приметили и по достоинству оценили. Но еще больше, как рассказывали мне тех лет очевидцы, был в этом деле замешан и материальный интерес. Сын не мог простить молодой мачехе, что та его выставила из дома. Смирнов же был мужиком богатым. Часто и много, тем более были проблемы со здоровьем, жертвовал деньги на церковь, что и было причиною того, что его, что было почетно и знаково, похоронили около церкви.
Что же касается меня, то я приезжая в соседнее село, много раз был и около церкви и в ограде, проходя, пытаясь понять, оценит то, что отошло, и чему свидетелем не был, но о чем много и с большим интересом слышал и слушал. В самом же ее строении я был только однажды. Было это тогда, когда во время туристического похода, вместе с классной руководительницей Верой Петровной мы шли в село Родино на районный туристический слет школьников. А на промежуточном этапе нашего похода остановились на ночевку в Зеркалах, где заночевали в школе. Спали мы в школе в одном из ее классов, на дожатом полу, положив, помню под голову комковатый рюкзак, именно на том самом месте, где когда-то располагался иконостас.
То есть на том месте, где когда-то в венчальных коронах стояли мои деды и бабушки, принимая благословение священника.
А сегодня, когда тут и там их строят ударными, чуть ли не стахановскими темпами храмы, которым позавидует, пожалуй, даже сталинская индустриализация, эту церковь, и это и грустно мне и печально — ломают.
Это так непривычно на фоне более чем бойкого нынешнего храмового строительства, хотя и тайны в этом большой за семью печатями нет. Последней осенью проехал я родной район по диагонали из одного его края в другой, из Урлапово в Комариху — но строительства, в том числе и церквей в сельской местности я нигде не приметил? При триумфе всего и вся, производство чаще всего в том, что осталось от населенных пунктов, едва теплиться. Много заброшенных и незасеянных полей. В некогда зерносеющем крае, славившимся всегда хлебом, многие поля кряду засеяны подсолнечником. С селах же до 80 домов стоят заброшенными.
80 домов — это раньше, до укрупнения сел в 60-х годах, поселок был целый!
И наш поселок был в эти самые годы в 80 дворов.
Вот мысли мои, которые возникают, когда я рассматриваю и эту фотографию. И свои, еще черно- белые, оставшиеся от посещения соседнего села.
А если отталкиваться от тех разрозненных рассказов, которые мне довелось слышать, то обликом она была примерно как церковь в Новониколаевске, которая когда-то стояла в районе воздвигнутого на этом месте колоссальных размеров железнодорожного вокзала,
У настоятеля который останавливался заночевать другой наш же и не такого уж далекого родства родственник Василий Федорович, родившийся и живший поначалу в Зеркалах, а потом в середине тридцатых годов перебравшийся в Сростки и долго там и до войны и после нее живший. У которого в семейном альбоме мне запомнились несколько фотографий, снятых в Сростинской МТС, где он работал бухгалтером.
Те самые Сростки, которые тогда на географической карте страны решительно ни о чем не говорили.
А в селе, где когда-то стояла церковь, в которой венчались предки мои, по рассказам моих односельчан, толи символом прогресса и нескончаемого триумфа, толи еще чего, на полях появились теперь китайские тракторы.
Да лиха ли беда — начало!
