Беспечность Александра поражала его! В столице молодому поэту прочили Соловки, а тот, вызванный Чаадаевым для важного и тайного разговора, пришёл и оставил такую вот записку: "Мой милый, я заходил к тебе, но ты спал; стоило ли будить тебя из-за такой безделицы..."
Стоило ли?! Ну, конечно, стоило! Угроза нависла серьёзная. И Пётр Чаадаев это хорошо понимал. И потому действовал. Через Н.М. Карамзина он ходатайствовал перед Императрицей Марией Фёдоровной и графом Иваном Антоновичем Каподистрия, пользовавшимся большим доверием государя, о смягчении участи дерзкого пиита. Тогда и взял Николай Михайлович Карамзин с Пушкина знаменитое обещание два года не писать ничего против правительства!..
Миссия Чаадаева удалась, и намеченное наказание было заменено служебным переводом Пушкина в канцелярию Главного попечителя колонистов южного края России - генерал-лейтенанта Инзова.
Александр Сергеевич покинул Северную Пальмиру 5 мая 1820 года. Начиналась кишинёвская ссылка. Небольшие фрагменты уцелели из дневника того времени. И среди них этот - "Получил письмо от Чаадаева. Друг мой, упрёки твои жестоки и несправедливы; никогда я тебя не забуду. Твоя дружба заменила мне счастье, - одного тебя может любить холодная душа моя".
Они познакомились в Царском Селе, где квартировал лейб-гвардии Ахтырский полк. Петру Чаадаеву было тогда 22 года. Участник Лейпцигского, Бородинского, Тарутинского сражений, он выделялся среди гусар незаурядной внешностью, безупречными манерами и прекрасным образованием. Общеизвестны были и литературные пристрастия молодого гусара. В рассказах о Пушкине, записанных П.И. Бартеневым со слов супругов Вяземских, сохранился эпизод, касающийся самого начала знакомства Пушкина с Чаадаевым: "Чаадаев познакомился с Пушкиным у Карамзина. Ещё прежде он слышал о нём от своего товарища по Московскому университету А.С. Грибоедова, который хвалил ему стихи Пушкина на возвращение государя из чужих краёв в 1815 году...»
В 1818 году командир гвардейского корпуса генерал от кавалерии, родоначальник княжеского рода И.В. Васильчиков сказал Чаадаеву, своему адъютанту: "Вы любите словесность. Не знаете ли вы молодого Пушкина? Государь желает прочесть его стихи - ненапечатанные". Чаадаев передал о том Пушкину и с его согласия отдал Васильчикову "Деревню"...
Пётр Яковлевич Чаадаев родился 27 мая по старому стилю 1794 года в Москве в состоятельной дворянской семье. Его мать - дочь русского историка и государственного деятеля М.М. Щербатова, известного своим критическим трудом "О повреждении нравов в России". Пётр рано лишился родителей и воспитывался сперва в доме своей тётки Анны Михайловны Щербатовой, а потом у дяди - Дмитрия Михайловича Щербатова. Получив прекрасное домашнее образование, он в 1808 году поступает в Московский университет, где его ближайшими друзьями становятся Н.И. Тургенев и И.Д. Якушкин. В восемнадцать лет он вступает в гвардию и гусаром встречает Отечественную войну 1812 года.
П.Я. Чаадаев быстро продвигался по службе и вдруг... Помните, у Грибоедова:
Чин следовал ему, он службу вдруг оставил,
В деревне книги стал читать.
Чаадаев не заперся в деревне, а, напротив, занялся активным поиском единомышленников и в 1816 году вошёл в масонскую ложу "Соединённых друзей", членами которой были А.С. Грибоедов, П.И. Пестель, С.П. Волконский, М.И. Муравьёв-Апостол. В 1819 году И.Д. Якушкин ввёл его в "Союз Благоденствия". Однако, глубокий внутренний кризис нарастал, и в 1823 году Пётр Яковлевич покидает Россию и пускается в трёхлетнее путешествие по Европе. По возвращении из дальних стран он ведёт отшельнический образ жизни, напряжённо размышляя о судьбах Европы и судьбе Отечестве, столь резко переменившейся в его отсутствие. Несколько лет усиленного умственного труда обратили Чаадаева к письменному столу, и в 1828 году он приступил к написанию знаменитых "Философических писем", одному из которых суждено было прозвучать на всю Россию.
Такова биографическая канва первой половины жизни философа. Внешне вполне типичная для своего времени, но внутренне - неповторимо оригинальная. И невозможно себе представить, чтобы линия чаадаевской судьбы не пересекалась с другой – с линией судьбы Александра Сергеевича Пушкина.
Влияние молодого Чаадаева на Пушкина в лицейский период общеизвестно. Красноречива вышеприведённая строка из кишинёвского альбома. Но Петру Яковлевичу посвящены и едва ли не лучшие поэтические опыты юного гения. Они оказались близки и созвучны сердцам и мыслям многих людей. И.Д. Якушкин вспоминал, что "все его (Пушкина - Г.П.) ненапечатанные сочинения: "Деревня", "Кинжал", "Четырёхстишие Аракчееву", "Послание к Петру Чаадаеву" и много других были не только всем известны, но в то время не было сколько-нибудь грамотного прапорщика в армии, который не знал бы их наизусть". Да и как можно было не запомнить эти прекрасные, взволнованные строки:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы.
Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена.
Но пушкинские поэтические декларации очень быстро сменились под воздействием глубоких переживаний и столь же глубоких размышлений на образцы возвышенной и мудрой лирики. Последние строчки предыдущего стихотворения совсем в ином ключе отозвались в третьем послании к Чаадаеву - "С морского берега Тавриды":
Чадаев, помнишь ли былое?
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Предать развалинам иным?
Но в сердце, бурями смиренном,
Теперь и лень, и тишина,
И, в умиленьи вдохновенном,
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена.
Это послание было начато Пушкиным ещё в Крыму, а завершено в 1824 году. Таврические развалины храма Дианы напомнили поэту мифическую историю о трагической дружбе Пилада и Ореста, и он мысленно обращается к своему далёкому другу.
Второе послание к Чаадаеву - самое, пожалуй, значительное и по объёму и по содержанию среди ранних - а оно датировано 1821 годом - стихотворений Пушкина.
Ни музы, ни труды, ни радости досуга,
Ничто не заменит единственного друга.
Ты был целителем моих душевных сил;
О неизменный друг, тебе я посвятил
И краткий век, уже испытанный судьбою,
И чувства, может быть, спасённые тобою!
Ты сердце знал моё во цвете юных дней;
Ты видел, как потом в волнении страстей
Я тайно изнывал, страдалец утомлённый;
В минуту гибели над бездной потаённой
Ты поддержал меня недремлющей рукой;
Ты другу заменил надежду и покой;
Во глубину души вникая строгим взором,
Ты оживлял её советом иль укором;
Твой жар воспламенял к высокому любовь;
Терпенье смелое во мне рождалось вновь...
Чуть ниже мы процитируем ещё один отрывок из этого программного стихотворения, но сейчас хочется вновь вернуться к дорогому для обоих наших героев времени и привести фрагмент из воспоминаний одного из биографов Чаадаева - М.И. Жихарева: "То было золотое время Лицея... Воспитанники ежеминутно пропадали в садах державного жилища, промежду его живыми зеркальными водами, в тенистых вековых аллеях... Шумные скитания щеголеватой, утончённой, богатой самыми драгоценными надеждами молодёжи очень скоро возбудили внимательное, бодрствующее чутьё Чаадаева и ещё скорее сделались целью его верного, меткого, исполненного симпатического благоволения охарактеризования. Юных разгульных любомудрцев он сейчас же прозвал "философами-перипатетиками". Прозвание было принято воспитанниками с большим удовольствием, но ни один из них не сблизился столько с его творцом, сколько тот, которому впоследствии было суждено сделаться неоценённым сокровищем, лучшею гордостью и лучезарным украшением России..."
К печалям я привык, расчёлся я с судьбою,
И жизнь перенесу стоической душою.
Одно желание: останься ты со мной!
Небес я не томил молитвою другой.
О, скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки?
Когда соединим слова любви и руки?
Когда услышу я сердечный твой привет?
Как обниму тебя! Увижу кабинет,
Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель
И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель;
Приду, приду я вновь, мой милый домосед,
С тобою вспоминать беседы прежних лет,
Младые вечера, пророческие споры,
Знакомых мертвецов живые разговоры;
Поспорим, перечтём, посудим, побраним,
Вольнолюбивые надежды оживим,
И счастлив буду я...
Эти строчки были написаны в Кишинёве, в апреле 1821 года, но пушкинским надеждам суждено было осуществиться лишь пять лет спустя, после возвращения Чаадаева из-за границы, а самого поэта - из Михайловского. Между друзьями пролегли долгие годы житейского опыта и раздумий, странствий и трудов...
А в Михайловском Пушкин не раз вспоминал о Петре Яковлевиче. Ему по-прежнему не давали покоя "пророческие споры" и "беседы прежних лет". Поэт скучал. "Спаси меня хоть крепостию, - писал он В.А. Жуковскому, - хоть Соловецким монастырём". В уме поэта рисовалась отчаянная картина побега. Однако когда Пушкин узнал, что в столице начали поговаривать о его решительных планах, он не на шутку взволновался и с досадою написал брату Льву Сергеевичу: "Мне дьявольски не нравятся петербургские толки о моём побеге. Зачем мне бежать? Здесь так хорошо! Когда будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о переписке, о месте пребывания Чаадаева".
В своих мечтах Пушкин неоднократно настигал в пути далёкого друга и вместе с ним совершал удивительные поездки, попадал в переделки и участвовал в невероятных авантюрах. Но всё это оставалось только его мечтами, и как мы знаем, поэт так ни разу и не побывал за границей...
Вернувшись из Европы, как мы уже говорили, Чаадаев редко появлялся в обществе. Многие увидели его впервые после длительной разлуки на чтении "Бориса Годунова" в доме Ринкевича, где квартировал С.А. Соболевский. И, может быть, вспоминая тот вечер у Сергея Александровича, годы спустя, Чаадаев писал Александру Сергеевичу: "Это - несчастье, мой друг, что нам не пришлось в жизни сойтись ближе с вами. Я продолжаю думать, что нам суждено было идти вместе, и что из этого воспоследовало бы нечто полезное и для нас и для других". Пушкин отвечал ему, выражая старую надежду: "...мы продолжим наши беседы, начатые в своё время в Царском Селе и так часто с тех пор прерывавшиеся... Пишите мне, мой друг, даже если бы вам пришлось бранить меня. Лучше, говорит Экклезиаст, внимать наставлениям мудрого, чем песням безумца".
С 1831 года П.Я. Чаадаев поселяется в доме Решетникова в Столешниках. Здесь, наезжая в Москву, навещает его Пушкин. Отсюда в 1831 году поэт увёз в Петербург одно из "Философических писем", надеясь, с помощью своих высоких покровителей, опубликовать его в столице. Но эта попытка открытой публикации чаадаевских работ, как и многие другие, окончилась неудачей. Пётр Яковлевич чувствовал неладное и волновался: "Что же, мой друг, что сталось с моей рукописью? От вас нет вестей с самого дня вашего отъезда. Сначала я колебался писать вам по этому поводу, желая, по своему обыкновению, дать времени сделать своё дело. Но подумавши, я нашёл, что на этот раз дело обстоит иначе. Я окончил, мой друг, всё, что имел сделать, сказал всё, что имел сказать: мне не терпится иметь всё это под рукою... Дело не в честолюбивом эффекте, но в эффекте полезном. Не то, чтоб я не желал выйти немного из своей неизвестности, принимая во внимание, что это было бы средством дать ход той мысли, которую я считаю себя призванным дать миру; но главная забота моей жизни - это довершить эту мысль в глубинах моей души и сделать из неё моё наследие".
В конце лета, предприняв ряд бесплодных попыток, Пушкин вернул Чаадаеву часть его работы; "Философические письма" собрались вместе у своего автора, и только через пять лет одно из них увидело свет, озадачив всю Россию и резко изменив судьбу самого Чаадаева...
Постараемся же объяснить тот мощный общественный резонанс, который вызвала эта публикация, и хотя бы в двух словах изложить сложную и противоречивую реакцию самого Петра Яковлевича на воспоследовавшие в его жизни изменения.
Находясь за границей, Чаадаев тесно знакомится с немецкой классической философией, и лично с Шеллингом и его учением. Одновременно он проникается духом католицизма и находит в своей душе согласие с его социальной программой и с его активной общественно-политической позицией. С помощью шеллингианства и "нового католицизма" Чаадаев формулирует принцип "нравственного разума", согласно которому каждая эпоха, каждый народ оценивается в истории с точки зрения "духовности", и таким образом приходит к выводам, равно удивившим и его соратников, и его противников.
В своём труде он с поразительной для тогдашнего просвещённого читателя беспощадностью обрушился на античный мир. (Понятно, ведь античная культура - культура языческая!) Он безапелляционно требовал придать решительному забвению имена Гомера и Сократа, Аристотеля и Катона. Исключение было сделано им лишь для идеалистов Платона и Эпикура. Греко-римское общество он обвинил в "гнусном величии", а весь период "колыбели человечества" - назвал периодом "обмана и безумия".
Не меньшее изумление у современников вызвало и отношение Чаадаева к эпохе Возрождения. "Наступит время, - утверждал философ, - когда своего рода возврат к язычеству (!), происшедший в пятнадцатом веке и очень неправильно названный возрождением наук, будет возбуждать в новых народах лишь такое воспоминание, какое сохраняет человек, вернувшийся на путь добра, о каком-нибудь сумасбродном и преступном увлечении юности своей".
Так думал Чаадаев в 1829 году. Но вот через год, в 1830 году, Франция и Европа содрогнулись от революции, французская аристократия пала, освобождая путь для развития капитализма. Эти события потрясли Чаадаева. Его душевное состояние вполне можно понять. Он и сам не скрывает побудительных к тому причин. В сентябре 1831 года он пишет А.С. Пушкину: "Нет, у меня, я чувствую, слёзы навертываются, когда погляжу на это великое бедствие старого, моего старого общества. Это всеобщее горе, обрушившееся столь внезапно на мою Европу, усугубило моё личное горе".
Взгляд Чаадаева на проблему "Восток - Запад" значительно изменяется. Он впервые в полный голос ставит вопрос о будущем России, о том, какой дорогой ей идти дальше. В теории Чаадаева возникает идея особой миссии России. Он считает, что пришло её время. Эти новые мысли крепли и вооружались аргументами, когда в 1836 году, в № 15 журнала "Телескоп" было опубликовано первое из "Философических писем", отражавшее давно переработанное и частично отвергнутое самим философом мировоззрение.
Написанное на французском языке и находившееся в списках, письмо было мало известно широкому кругу читателей, и лишь, будучи переведённым на русский язык, приобрело некоторую популярность. И всё же, его появление в "Телескопе" вызвало подлинную сенсацию!
И автор письма, и редактор "Телескопа" - Н.И. Надеждин - предстали перед следственной комиссией в составе министра народного просвещения графа С.С. Уварова - некогда сформулировавшего фундаментальную триаду: "Православие. Самодержавие. Народность" - и начальника III Отделения графа А.Х. Бенкендорфа. Надеждин уверял, что публикацией письма хотел привлечь внимание к своему журналу, и тем самым поправить финансовые дела издания, а заодно - выправить "левый" курс, который придал "Телескопу" В.Г. Белинский, временно замещавший Надеждина, находившегося за границей. Объяснения эти, однако, не убедили членов высокой комиссии. Пятнадцатый номер журнала с чаадаевским письмом был запрещён, "Телескоп" закрыт, цензор А.В. Болдырев отстранён от службы, а Н.И. Надеждин сослан в Усть-Сысольск под надзор полиции.
"Здесь такой трезвон по гостиным, что ужас", - писал В.Ф. Одоевский С.П. Шевырёву из Петербурга, цензор А.В. Никитенко подтверждал: "Ужасная суматоха в цензуре и в литературе".
Резолюция по делу Чаадаева-Надеждина, наложенная Николаем I, гласила: "Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишённого: это мы узнаем непременно, но не извинительны ни редактор журнала, ни цензор..."
Таким образом Пётр Яковлевич Чаадаев был объявлен сумасшедшим и над ним была установлена медицинская опека. А, сам грешивший в молодости либеральными идеями, С.C. Уваров непосредственно увязал появление письма с событиями 14 декабря 1825 года и объявил московское общество распространителем пагубных идей, имея в виду, в первую очередь, университетскую молодёжь...
Ну, а какова же была реакция тех современников, к кому Чаадаев обращался как к предполагаемым союзникам? Увы! "Безусловно сочувствующих и совершенно согласных не было ни одного человека» - пишет М.И. Жихарев. Казалось бы с этим мнением расходится мнение А.И. Герцена: "Все были изумлены, большинство оскорблено, человек десять громко и горячо рукоплескало автору", но, очевидно, что эти десять человек то самое исключение, которое подтверждает правило...
С.Н. Карамзина в письме к брату подтверждает оба мнения: "...письмо, которое напечатал Чаадаев в "Телескопе"... вызвало всеобщее удивление и негодование".
"Что за глупость, - писал в 1836 году к А.И. Тургеневу П.А. Вяземский, - пророчествовать о прошедшем!.. И думать, что народ скажет спасибо за то, что выводят по старым счетам из него не то, что ложное число, а просто нуль! Такого рода парадоксы хороши у камина для оживления разговора, но далее пускать их нельзя».
Е.А. Баратынский писал опровержение "Философического письма". Н.М. Языков обозвал Чаадаева "плешивым идолом". Героем своих эпиграмм сделал Петра Яковлевича поэт-партизан Д.В. Давыдов. И, пожалуй, только Александр Сергеевич Пушкин отнёсся к произведению Чаадаева с уважением и пристальным вниманием. Он ищет общих точек с позицией философа. И находит их: "...я должен сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь - грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко".
Да. Общественно-политическая жизнь николаевской России не отличалась особым вольнодумством и обилием демократических институтов. Но разве не горький опыт конца ХVIII - начала XIX веков заставил российское правительство проводить жёсткую как внешнюю, так и внутреннюю политику?..
"У России нет друзей". Эту мысль, как высшую государственную мудрость передал Император Александр III своему сыну, будущему Императору Николаю II. Да, у России нет и не было друзей. И период, предшествующий воцарению Николая I, это полностью подтверждал: предательство союзников в последнюю суворовскую компанию, усилия европейских государств по разжиганию черноморского конфликта между Россией и Турцией, постоянные волнения в Польше, подогреваемые католическим Римом, масонская революция во Франции и поднимающее голову русское масонство, спровоцировавшее события 14 декабря, поход Наполеона, стоивший нашей стране миллионы человеческих жизней... Не до демократии было... Не будем забывать и о том, что те, кто обличали и поучали Россию, занимались в те времена кровавой колонизацией Азии и Африки, официальной работорговлей, истреблением индейцев и других коренных народов захваченных ими территорий... Так что не худо бы спросить: "А судьи кто?" - как восклицал Чацкий, герой грибоедовского "Горя от ума", Чацкий, чья фамилия в первоначальной редакции была "Чаацкий"...
Вернёмся, однако, к пушкинскому ответу на публикацию в "Телескопе".
"Что же касается нашей исторической ничтожности, - замечает Александр Сергеевич, - то я решительно не могу с вами согласиться... Это Россия, это её необъятные просторы поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена..."
"Клянусь честью, - завершает А.С. Пушкин своё письмо, - что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков..."
Когда поэт - по-французски - написал эти строки и подготовил их к отправлению, к нему пришло письмо от брата А.О. Смирновой-Россет - Клементия Осиповича Россета. Вот оно: "Сейчас, возвратившись домой, я узнал нижеследующее обстоятельство, которое спешу вам сообщить в дополнение к нашему разговору. Государь читал статью Чаадаева и нашёл её нелепою и сумасбродную, сказав при том, что не сомневается, "что Москва не разделяет сумасбродного мнения автора", а ген.-губ. князю Голицыну предписал ежедневно наведываться о состоянии здоровья головы Чаадаева и отдал его под присмотр Правительства... Сообщая вам об этом, для того, что бы вы ещё раз прочли писанное вами к Чаадаеву, а ещё лучше - отложили бы посылать по почте, я прошу прислать мне вышесказанный № (номер "Телескопа"- Г.П.) для прочтения".
Пушкин так и не отправил письма Чаадаеву, и оно осталось в архиве поэта. В 1838 году П.Я. Чаадаев просил у В.А. Жуковского, разбиравшего бумаги поэта, переслать ему копию пушкинского письма "написанного ко мне в то время как вышла моя глупая статья, и ко мне не дошедшего". Обратим внимание на самооценку Чаадаева, содержащуюся в данной просьбе, а так же приведём цитату из письма Жуковского к А.Х. Бенкендорфу за 1837 год. Василий Андреевич объяснял не-посылку письма нежеланием Пушкина "своими откровениями оскорблять приятеля, уже испытавшего заслуженный гнев государя". Жуковский, на которого по смерти Пушкина, легла забота о его жене и детях, очевидно из предосторожности, не выполнил просьбы Петра Яковлевича... Письмо так и не дошло до адресата, но дошло до нас, потомков. Оно является основным документом, характеризующим исторические и некоторые философские взгляды поэта накануне трагедии на Чёрной речке.
С иных позиций, чем представители дворянского класса, критиковали теории Чаадаева Герцен и демократы-разночинцы. Философское и человеческое одиночество Чаадаева стало его трагедией. После обрушившихся бед он ещё более замкнулся в себе. Значительной работой этого периода стала не менее знаменитая, чем "Философическое письмо", "Апология сумасшедшего", написанная в 1837 году. В ней Чаадаев внёс все вызревшие к тому времени изменения в ранее обнародованные положения своего мировоззрения.
События во Франции 1848 года окончательно повернули философа в сторону России. И не просто к России, но и к её Правительству. Он стал воспринимать его как силу, противодействующую новым разрушительным тенденциям, распространявшимся в Европе. В силу этого убеждения, он однозначно поддержал поход русской армии для подавления Венгерской буржуазной революции.
Теперь он считал, что «еще Древняя Русь достигла высокой степени просвещения", что "из цветущей Византии осенило нас святое Православие" и т.д. Жизнь менялась. Европу потрясали революции, в России на смену революционному дворянству спешило поколение народников. Идеи Чаадаева и в лучшие времена не имели своих последователей, и уж вовсе отошли на задний план в новое для страны время. На дуэли погиб его единственный друг и единственный достойный собеседник.
"О, как бы хотелось мне разом вызвать наружу всю мощь вашего поэтического дарования! - восклицал Чаадаев в 1831 году, - Как бы хотелось мне теперь добыть из ее глубины всё, что, я знаю, таится в ней, дабы и вы дали нам услышать один из тех гимнов, которых жаждет век наш! О, тогда как поразились бы вы мгновенно всем, что теперь проходит пред вами, не оставляя ни малейшего следа в вашем духе! Как преобразилось бы тогда все пред вашим взором!"
Попытки превратить Пушкина в своего единомышленника Чаадаев предпринимал постоянно. Он чувствовал, что только гений поэта может ответить на титанические напряжения его ума. Года за полтора до цитированного выше письма, Пётр Яковлевич писал Пушкину следующее: "Самое пламенное моё желание, мой друг, видеть вас посвященным в тайну времён. - И, как бы осознавая не-сходимость своего пути с путём Пушкина, продолжал тоном, казалось бы, назидательным, а, если вслушаться повнимательнее, то надломленным и обречённым, - Нет более прискорбного зрелища в нравственном мире, как гениальный человек, не постигший своего века и своего призвания. Когда видишь, что тот, кто должен был бы властвовать над умами, сам подчиняется власти привычек и рутине толпы, тогда чувствуешь себя сам задержанным в своём движении; тогда говоришь себе: зачем этот человек, который должен был бы вести меня, мешает мне идти вперёд? Именно это я испытываю всякий раз, когда думаю о вас, и я думаю об этом так часто, что это меня совершенно удручает. Не мешайте же мне идти, прошу вас. Если у вас не хватает терпения ознакомиться с тем, что совершается в мире, уйдите в себя и из собственных недр вынесите тот свет, который неизбежно есть во всякой душе, подобной вашей. Я убеждён, что вы могли бы сделать безмерное благо этой «бедной России», заблудившейся на земле. Не обманывайте своей судьбы, мой друг... Киньте крик небу - оно вам ответит".
Пушкин совершил "безмерное благо" для России, он постиг свой век и своё призвание, он властвовал и властвует над умами. Чаадаев пророчествовал о свершившемся...
Как мы уже говорили, со смертью Пушкина порвалась одна из немногих нитей, связывавшая Чаадаева с миром. Он глубоко переживал гибель друга и горячо ревновал к памяти поэта. Когда в начале пятидесятых годов П.И. Бартенев не упомянул в рассказах о пушкинской молодости имени Чаадаева, Пётр Яковлевич был страшно обижен. "Это умышленное забвение отношений моих к Пушкину, - писал он в письме к С.П. Шевырёву, - глубоко тронуло меня... Бартенев находит, что до этого никому нет дела... Надеюсь, однако ж, что будущие биографы поэта заглянут и в его стихотворения... Неужто г. Б. думает, что встреча Пушкина в то время, когда его могучие силы только что стали развиваться, с человеком, которого впоследствии он называл своим лучшим другом, не имела никакого влияния на это развитие?.."
"Особенное очарование лежит для нас на всём, до чего в своей жизни дотронулся Пушкин, - писал в начале прошлого века М.О. Гершензон, - И потому, как ни значителен для нас Чаадаев сам по себе, как ни дорого нам его собственное наследие, дружба с Пушкиным что-то ещё прибавляет ему: одна из самых тёплых черт его облика, несомненно, заключается в том, что его любил Пушкин".
Трудно, казалось бы, не согласиться с мнением почтенного критика и историка литературы, но... Но наследие П.Я. Чаадаева так долго было практически недоступным, а литература о его личности и его судьбе настолько тенденциозна, что сегодня знать только то, что "его любил Пушкин", явно недостаточно. Попытаемся же пересмотреть кое-какие из устаревших стереотипов и выскажем свою точку зрения на некоторые из вопросов по этой теме...
Говоря о философии Чаадаева, приходится то, анализируя, дробить систему его взглядов, то вновь, синтезируя, сращивать, казалось бы, несращиваемые, отторгаемые друг от друга части. Вопрос, требующий безусловного вычленения - вопрос о соотношении католичества и православия в сумме чаадаевских идей, о роли каждого из глобальных направлений христианства.
Нельзя не согласиться с общепринятым мнением, что после своего длительного заграничного турне в 1823-26 годах, Чаадаев возвратился в Россию прокатолически настроенным мыслителем и его мнение о высоком предназначении Западной церкви постоянно подтверждается в заметках и письмах того периода. Обратное отношение у Чаадаева к Православию.
"Что мы делали о ту пору, - спрашивал он в первом "Философическом письме" - когда в борьбе энергического варварства северных народов с высокою мыслью христианства складывалась храмина современной цивилизации?» И отвечал сам себе: «Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими народами Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания". И кажется, что "чужой устав" предпочтительнее для Чаадаева, несмотря ни на что и даже вопреки естественному неприятию насилия. "Пусть поверхностная философия вопиет, сколько хочет, по поводу религиозных войн и костров, зажжённых нетерпимостью, - мы можем только завидовать доле народов, создавших себе в борьбе мнений, в кровавых битвах за дело истины, целый мир идей, которого мы даже представить себе не можем..."
Второе письмо цикла и заключительная часть последнего, восьмого, письма почти полностью посвящены вопросам христианства, его соотношению с разумом и волею человека, но, нужно сказать, что в этих рассуждениях "латинский фактор" почти не прослеживается и мы имеем право утверждать, что они принадлежат христианскому философу вообще, не уточняя - католику или православному.
Но постепенно, с осознанием особой миссии русского народа, происходит и переоценка роли Православия.
В одном из эпистолярных шедевров, в письме А.И. Тургеневу от 1835 года, Чаадаев писал: "Придёт день, когда мы станем умственным средоточием Европы, как мы уже являемся её политическим средоточием, и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу. Таков будет логический результат нашего долгого одиночества; всё великое приходило из пустыни". Заканчивает своё послание к Александру Ивановичу "басманный философ" таким пассажем: "Вы, между прочим, были неправы, когда определили меня как истинного католика. Я, конечно, не стану отрекаться от своих верований; да, впрочем, мне было бы и не к лицу теперь, когда моя голова начинает покрываться сединой, извращать смысл целой жизни и всех убеждений моих; тем не менее, признаюсь, я не хотел бы, чтобы двери убежища захлопнулись передо мной, когда я постучусь в них в одно прекрасное утро..."
В этом же письме Чаадаев делает попытку определить католичество как социально-политическую ветвь христианства. "Начало католичества есть начало деятельное, начало социальное, прежде всего... Оно одно восприняло Царство Божие не только как идею, но и ещё как факт..."
Окончательно свои новые убеждения Пётр Яковлевич формулирует через пять лет в письме к тому же адресату: "Политическое христианство отжило свой век; оно в наше время не имеет смысла; оно тогда было нужно, когда созидалось новейшее общество, когда вырабатывался новый закон общественной жизни. И вот почему западное христианство, мне кажется, совершенно выполнило цель, предназначенную христианству вообще... Великий подвиг совершён; общество сооружено; оно получило свой устав; орудия беспредельного совершенствования вручены человечеству; человек вступил в своё совершеннолетие... Ни эпизоды безначалия, ни эпизоды угнетения не в силах более остановить человеческий род на пути своём. Таким образом, бразды мироправления должны были естественно выпасть из рук римского первосвященника; христианство политическое должно было уступить место христианству чисто духовному; и там, где столь долго царили все власти земные, во всех возможных видах, остались только символ единства мысли, великое поучение и памятники прошлых времён. Одним словом, христианство нынче не должно иное что быть, как та высшая идея времени, которая заключает в себе идеи всех прошедших и будущих времён... Более, нежели когда должно оно жить в области духа и оттуда озарять мир и там искать себе окончательного выражения".
Продолжение этого размышления мы находим в чаадаевских записках того же времени: "Задача восточной церкви, по-видимому, была совершенно иная: она должна была поэтому идти иными путями; её роль состояла в том, чтобы явить силу христианства, предоставленного единственно своим силам; она в совершенстве выполнила это высокое призвание. Родившись под дыханием пустыни, перенесённая затем в другую пустыню, где, живя в уединении, созданном для неё окружавшим её варварством, она, естественно, стала аскетической и созерцательной - самое происхождение её отрезало ей путь к какому бы то ни было честолюбию... Как бы то ни было, этой церкви, столь смиренной, столь покорной, столь униженной, наша страна обязана не только самыми прекрасными страницами своей истории, но и своим сохранением. Вот урок, который она была призвана явить миру: великий народ, образовавшийся всецело под влиянием религии Христа, поучительное зрелище, которое мы представляем на размышление серьёзных умов".
Таков был удивительный путь чаадаевской мысли. Он разглядел в католичестве социальную перспективу, но та, реализовавшись в образе кровавых революций, заставила философа в ужасе отшатнуться. И тогда он признал, что преобладание в жизни радикально-социального фактора опасно для самой жизни. Он обратил свои взоры на Православие, занятое в первую очередь обустройством человеческой души вне зависимости от общественно-политических форм бытия.
В доме на Басманной Чаадаев жил до конца своих дней. Флигель, где он обитал, прогнил и покривился, но он не покидал его даже для ремонта квартиры. В.А. Жуковский говорил, что дом Петра Яковлевича "держался уже не на столбах, а одним только духом".
П.Я. Чаадаев умер в апреле 1856 года. Слева от входа в Малый Собор Донского монастыря его могила - массивный камень с бронзовой плитой и лаконичной надписью, набранной литыми буквами. И я не ошибусь, если скажу, что это - одно из немногих мест Некрополя Донского монастыря, где постоянно можно видеть живые цветы, где всегда ощущается людское присутствие и людская забота. Зимой именно к этой могиле протаптываются первые дорожки, и спешно сбрасывается с надгробия выпавший за ночь снег...
Мы идём сюда, чтобы воздать должное человеку, чья судьба до сих пор остаётся для нас притягательной тайной, чья мысль, пронзая время, задевает и наши сердца, настойчиво требуя ответа на вопрос о том, стала ли наша Россия такой, какой он мечтал её видеть, и выполнили ли мы ту миссию, которую возвещал своим потомкам первый русский философ - Пётр Яковлевич Чаадаев!..
