Алексей Шорохов. Бранная слава. Военная проза. Фронтовой дневник. Стихи. – М.: Вече, 2024, 384 с.
Выискался ещё один повод себя уязвить: не верил, что наше колено может встать на приступку, с которой услышали, разглядели и поняли великих лейтенантов. Я вообще верить во что-либо после 1991-го года отказываюсь, потому что сбылась уже с нами наша страшная сказка, запалила пожарище, и осталось после оного громаднейшее пепелище, и теперь если и есть что-то трогающее меня в отечественной словесности, то оплакивание жертв этой проклятой сказки.
Тут бы и сделать ремарку: к чему нашей стране литература, если в ней оплакивать разучились? Лейтенанты умели, «деревенщики» умели, а мы – никак. Сухие, издёрганные, каждый в своё упёрся, и ни с места. Любви элементарной, жалостливой, слезливой к обычному человеку, ближнему своему после «рыночных преобразований» сделалось так мало, что вместо «Царю небесный, Утешителю души истинный» воют у нас дурными голосами Бог знает что – да кто ж вас будет слушать?
Но есть же и тут, рядом, и люди, и друзья, наконец. Не сдавшиеся, пытающиеся ещё из этой экзистенциальной безнадёжности («бросили и забыли») как-то вырулить. Видишь порой со своей болотной тропы, с остатков твёрдого полотна, как неистово газуют, вертят баранку, и летит из-под колёс всякое не приведи, Господи, что.
Случилась тут и война.
Не со всеми, но с теми, кто буквально сорвался в неё, как в тридцатые правдами и неправдами в «республиканскую Испанию», она разразилась для того, чтобы испытать поколение на состоятельность, не подтверждённую ещё пока ну ровно ничем.
Кто герой Алексея Шорохова? Юноша с двумя высшими образованиями, из определённой ему не «судьбой» участи «фарисея-книжника» прорвавшийся к правде. И этот самый «прыжок веры» в Москве осуществляется только через пункт на улице Яблочкова. Кто был, тот знает.
***
Мы тут за тридцать лет все стали немного игрушками, и в игрушки свои заигрались, конечно. Мотивы вселенской заброшенности – ладно, социальное неустройство беднейших слоёв населения в богатейшей стране мира – тоже ничего, если взяться с умом, лишь бы не усесться за иностранный государственный заказ освещать по мере сил проблемы половой, простите, идентификации, за которые так щедро платят и наши, и не наши, что хватает на выезд вон, если кому-то такое прельстительно и желательно.
Темы действительно долго не было.
Миролюбцы-гуманисты тут же завопят – и хорошо, и отлично, что не было! Уж не словесники ли из числа ястребов подтолкнули эту войну, уж не вы ли хотели кровопролития так, что оно, в конце концов, покатилось? Да нет, знаете ли, не мы этого хотели, а сторона противоположная, если уж вас интересуют нюансы геополитики. Пока в глуши начала века кисло не только поколение словесников, но вообще поколение в целом, пока в России с такой же кислой миной строили общество потребления всего и вся без малейших сдержек и противовесов, у нас под шумок отнимали и нашу, как принято обозначать, идентичность, а уж у «братьев» так и вовсе отобрали так, что они теперь со свастиками по обе стороны груди щеголяют.
Не мы подталкивали и торопили войну. Мы – подпирали треснувшую и валяющуюся на головы всему народу стену, криком кричали правителям о том, что стена вон треснула и валится, и как бы под собой не похоронила. И конечно же, опоздали.
Восемь лет массовых убийств, разгоревшихся сегодня до самой крупной «горячей точки» мира (хороша «точка» - на тысячу километров!) – то, с чем Алексей Шорохов сросся и как волонтёр, и как военкор, и как солдат, всеми доступными человеку средствами и ипостасями. Солдатское, конечно, первично, потому что отсчёт идёт именно от солдата, которому страшно поднять голову над бруствером. Это уже потом уже наслаиваются на его великий страх и великое же мужество всяческие лирические переживания прикомандированных, командированных на трое-пятеро суток с инспекторской проверкой или «литературно-музыкальным концертом». Эти в случае чего (прорыва обороны) могут отойти. Солдат не может.
Просыпаясь долгими зимними ночами в семидесятых и даже позже, фронтовики Великой войны не всегда сразу понимали, какой на дворе год. Секунду назад на глазах у них завалили самоходку Паши, и она – дымится, и какой-нибудь Саня или Толя, потому что Паша уже убит, ползёт из неё на одной руке, да ещё и горит на нём промасленный комбез, и надо скорее забросать ребят землёй, а ноги увязли, и лучше не смотреть, в чём. Или только что вывернувшая из пролеска «Пантера» извела половину батареи, и надо срочно прикрыть ребят, а патрон ПТР никак не замять в патронник, что-то заело, а ствол фрица уже наводится, ползёт, смотрит в упор. И пламя.
Фронтовикам Донбасской войны еще долго будет сниться надсадный рев «мопедов», и уже не самоходки, а сгоревшие «мотолыги» и Т-64 с отваленными башнями, расстрелянные с «мопедов» санитарные «буханки», срезанные деревья, раскиданные взрывами тела в «цифре», «мхе» и «мультикаме» с ленточками синими, зелёными, красными и белыми.
«Война выходит из человека лет за семь» - говорил какой-то мудрец в не слишком известном советском фильме. Ну уж дудки. Никуда выходить она из человека подобру-поздорову не собирается. Вырыв в человеке блиндаж, остаётся навеки, ибо билет она в один конец, и об этом книга Алексея, если кто не понял.
Физически можно вернуться даже не слишком пострадав. Осколки вынимают или сразу, или ждут каких-то там благоприятных медицинских обстоятельств. Если что, можно даже на протезы встать, протезами ложку брать, а потом и более обстоятельные предметы. Душу не вернёшь. Война забирает её всю. Как пуля или осколок втягивает в себя все прежние годы, будто маленькая чёрная дыра. Омерзительная, ржавая от постоянного омовения живой человеческой кровью, искорёженная железяка в человеке сидит и отравляет его… Это и есть война, с которой приходится сродниться, облечь её своей плотью и словом, потому что вынуть её из себя ещё никому толком не удалось. Тем, кто не погиб, не надломился, уберёг в себе тонкую свечечку самого себя, уже не до вздохов об экзистенциальном пепелище. Меняется оптика.
Вот и у Алексея – иное зрение.
«Верующая она была по-новомосковски. То есть, с комфортом» - о доброволице, едва уцелевшей в передряге, но выбравшейся (боялся, что автор героиню погубит, потому что ситуация весьма тупиковая).
Там же, в «Жирафе»: «…прошли те времена, когда замполиты следили за нравственностью бойцов и командиров и верностью идеалам. Уже давно не было ни нравственности, ни идеалов» - который год уж пошёл, а мы всё сидим и ждём, что нам идеалы и нравственность политтехнологи придумают вместе с национальной идеей. Хорошо устроились. Или вот абзац:
«Такое ощущение, что так и задумано, чтобы к старости человек оставался один, как в младенчестве. С тою лишь разницей, что маленький человек радостно надувает розовые пузыри и сам верит в них, а в старости — с грустью смотрит, как они лопаются. Но должно же что-то оставаться, что не лопается? Собственно, ради чего и было всё это?»
На этот вопрос автор отвечает сюжетом полной видимой безнадёжности. Гибнет сын у глухой старухи, гибнет под нелепой кличкой «Узбек» русский человек, прошедший четыре войны, и большей тишины над заваленным трупами рубежом, откуда его даже выволочь не могут, в мире нет. Ни одна пустыня, ни океанская впадина такой тишины в себе не содержит, потому что тут ответа на вопрос «ради чего всё это» пока нет и не предвидится. «За Родину», «за други своя» - было и осталось, но почему именно у глухой старухи, за что персонально ей преподнесли, поди ответь. И ответ, если вообще он возможен, примерно такой: люди войны приносят себя в жертву, потому что иначе не могут, и судить их по законам «человеколюбия» и тем более варварской толерантности немыслимо и даже преступно.
Есть высшие смыслы, не доступные никому из пытающихся оседлать их лихим наскоком со школьной или студенческой скамьи, есть взросление человеческое и подчинение его более высоким и жёстким правилам, нежели в отрочестве. Свободы, в общем-то, не существует, куда ни глянь. Остаётся честь, которую на Руси давно уже научились приспосабливать под священный долг. И выходит, надо сказать, неплохо. Только вот цена…
Если бы не те, кто цементирует нацию, не дают ей развалиться и разойтись по соседним территориям, давно бы уже не было никаких русских людей. Ни единого. Была бы, может быть, где-нибудь на островах Зелёного Мыса некая цыганщина в красных шёлковых рубашках по субботам с гармошкой. Экзотическое племя, когда-то владевшее половиной планеты, ныне – «устар.», «вымерш.»
Страшно?
Если нет, можете заканчивать чтение.
Страшно, что, кроме солдат, защитить страну некому. И понятно это становится только во время войны. Как мир, так море спасителей. Тут и жертвенный бизнес-кормилец, и вечная «совесть нации», ругавшая свою же армию на НТВ почти тридцать лет назад почём зря, и всякий иной сброд с претензиями на водительство. А надо смотреть в лица другие, и мы никак не привыкнем к тому, что лица спасителей – чёрные, а не сытые и умытые.
Не прописка и не вероисповедание определяют спасителя и жертвователя самим собой, а податливость зову войны, зову чести, долга, совести и геройства, а иначе фронтовую литературу не стоит и начинать. Пробовали «экзистенциалировать» и Отечественную, и Афганскую, и разваливалась она у «экзистенциаляторов» прямо в руках.
Кстати, о них:
«Здесь уже собрались примелькавшиеся телевизионные лица, присяжные военные эксперты и те, кто с началом СВО попал в таковые (до этого они были экспертами по ковиду)», - беззлобно помечает Алексей вездесущую породу судящих и рядящих. Избави Бог стать кем-то из них, и я со страхом начал подозревать себя в заступе на их территорию, и отказываться от эфиров, и внутренне не хотеть их…
У Шорохова выходит всё знакомым, потому что я вырос в России в эти самые годы, что и он, и за каждое слово товарища своего в «Бранной славе» готов отвечать сам, несмотря ни на какие вероятные «уклоны» и «перегибы».
Это речь раскалённая.
«Пассажиров на причале в Северном Речном порту встречал большой и жирный чёрный кот, сделанный из плюша и человечка внутри», - кто не разглядит здесь символа сегодняшней интернет-культуры, просто, простите, дурак набитый. И так по каждой строке.
За каждое слово тут можно ручаться. Разбираться ещё и разбираться, с лупой и пинцетом.
Как была наша история трагедией, так она и трагедией и остаётся. И плакать нужно выучиться, пока не поздно. Алексей ни на людях, ни в прозе своей не плачет: не научили. Тут слёзы внутренние.
Хорошо, что дружен он с Михаилом Тарковским, многое роднит их и стилистически, и глубинно. И хорошее название – «Бранная слава», горькое, как сернокислый хинин, если кто пробовал. Я бы назвал – «Цена славы»: утрата дома, утрата вообще всего, что не ты сам. Потери, горе, и только некоторая надежда на… а на что нам надеяться, как не на Господа?
Дай Бог, чтобы я увидел и следующие книги Алексея.
Чтобы все мы их увидели.
