В плену… в окружении… в оккупации… Вместе с Турковым и другими помянутыми множество сочинителей: от покойного нобелевского лауреата Иосифа Бродского до вечно живого живчика Млечина, без устали твердят, что все, побывавшие в окружении и в плену, после войны немедленно оказывались в наших лагерях и тюрьмах, но при этом никто не называет имён. Наиболее обобщенно и безответственно сказал это о наших солдатах Бродский в стихотворении «Смерть Жукова». Покойный генерал Варенников подарил мне по случаю какой-то моей даты роскошный фотоальбом о Жукове. Странно было видеть там странные стихи Григория Поженяна, Галины Шерговой и вот такие хотя бы строки Бродского:
У истории русской страницы
Хватит для тех,
кто в пехотном строю
Смело входил в чужие столицы,
Но возвращался в страхе в свою.
Почему в страхе? А потому, дескать, что боялись сразу попасть в лагерь. Но прежде надо заметить, что «в строю», и вовсе не только в пехотном, это немцы входили в европейские столицы, например, в Париж, спешно объявленный французами открытым городом, как входили и мы в тот же самый Париж в 1814 году. А Красная Армия не входила, а то врывалась, то вгрызалась, а то вползала в Будапешт, Берлин и другие столицы с боем: то танковым броском, то перебежкой, а то и на пузе. Нобелевский лауреат должен бы это понимать. Ведь не Андрей же Дементьев, лауреат Ленинского комсомола.
Последние две строки приведенного четверостишья и цитируются то и дело, как непререкаемый нобелевский аргумент. Это для шакалов демократии как сахарная косточка. А со мной в Литературном институте сразу после войны училось много студентов, побывавших в плену: Николай Войткевич, Борис Бедный, Юрий Пиляр, даже был один преподаватель — Александр Власенко. Возможно, и ещё кто-то, но я специально не интересовался, а это — просто мои знакомцы, поэтому знаю. И так в маленьком, как тогда говорили, «идеологическом», а ныне говорят «престижном» институте, где не больше сотни студентов. А сколько было тогда бывших пленных в Бауманском, Энергетическом, Автомеханическом, в которых я когда-то учился, наконец, в медицинском? Там же сотни, тысячи студентов! А в колхозах и на заводах?
Потом я узнал бывших в плену Степана Злобина, Ярослава Смелякова, Евгения Долматовского, Виктора Кочеткова. Были в плену и такие известные писатели, как Константин Воробьёв, Виталий Сёмин из Ростова-на-Дону да ещё Леонид Сёмин из Ленинграда… В справочнике «Отчизны верные сыны. Писатели России — участники Великой Отечественной войны» (М. Воениздат. 2000) — два десятка писателей, бывших в плену или ставших писателями после войны.
Никто изменниками их не объявлял и не считал. Плен не помешал им поступить в столичные вузы, жить и работать, где хотели, включая Москву, они издавали книги, по их романам и повестям ставили фильмы (хотя бы «Девчата» по одноименной повести Б. Бедного), некоторые занимали в Союзе писателей высокие посты, получали ордена, премии — Сталинские (С. Злобин) и Государственные (Я. Смеляков, Е. Долматовский). К тому же Злобин был председателем секции прозы столичного отделения СП, Смеляков — секции поэзии, Кочетков — секретарём парткома, Долматовский — профессор Литературного института, а стоящий во главе списка Войткевич все пять лет учёбы в Литинституте был старостой нашего курса. А у Туркова есть большая работа о Смелякове. Так что, были трудности с публикацией об изменнике? Такова судьба известных мне людей.
Но можно обратиться и к статистике. На 20 октября 1944 года, т. е. за полгода до окончания войны, проверочные спецлагеря прошли 354592 бывших военнопленных. Из них 249592 человека, то есть подавляющее большинство, были возвращены в армию, 36630 направлены на работу в промышленность, и только 11556 человек или 3, 81% были арестованы (И. Пыхалов. Время Сталина. Л., 2001. с. 67). Вот лишь у этих четырех неполных процентов и были основания для страха. Выдавать настроение этой доли за настроение всех — значит врать с превышением лжи над правдой в 25 раз. Словом, приведенные строки Бродского — это поэтически оформленная клевета.
Но с упомянутым Н. Войткевичем было у меня такое дело. В Литинституте все пять лет он был старостой нашего курса. В 42-м году под Севастополем он попал в плен и пробыл там до конца войны. Это ничуть не сказалось на нашем отношении к нему. Скорее, наоборот. Мы говорили друг другу: «Он пережил плен… » Коля был одним из самых старших на курсе и сразу после института женился. Родился ребенок, жить трудно. А я вскоре после окончания Литинститута пошел работать на радио, которое вело передачи на зарубежные страны (ГУРВ, это за нынешним кинотеатром «Россия», в Путинках). Был я там главным редактором Литературной редакции. Однажды встречаю Колю. Не может устроиться на работу. В чём дело? А вот, говорит, был в плену… Я не стал расспрашивать, много ли он ходил по редакциям и по каким, а просто сказал: «Приходи ко мне, у меня есть свободная единица». Он пришел, мы направились в отдел кадров и заполнили там все необходимые бумаги.
Он пошагал домой, к своему ревущему младенцу, а я — к себе в кабинет. Вдруг звонок из отдела кадров: «Зайдите». Иду. «Кого же вы хотите подбросить нам? — говорит кадровая баба. — Он же почти всю войну в плену пробыл. Он закопал свой партбилет». Я спросил с ледяным бешенством: «А как вы поступили бы в плену со своим партбилетом? Вам неизвестно, что коммунистов расстреливали в первую очередь? » — «ГУРВ — это форпост борьбы с мировым империализмом, а вы, член партии… » — «Есть такой закон или служебная инструкция, что нельзя брать на работу тех, кто был в плену? » Кадровчиха замялась: «Нет такой инструкции… » «Так кто же вам дал право устанавливать свои законы, которые противоречат постановлению правительства о недопустимости ущемления гражданских прав бывших пленных? » — «Вы как член партии за него ручаетесь? » — «Ручаюсь. Я просидел с ним в одной аудитории пять лет, видел в разных ситуациях, знаю его как облупленного» — «Ну, если так… »
Так вот, никакого государственно-юридического запрета не было, но перестраховщики и трусы, как всегда, были и есть, и только надо решиться встать им поперек дороги. Надо уметь с ними разговаривать. Впервые я встретил такого перестраховщика ещё на фронте.
А Коля до самой пенсии проработал в этом ГУВР в той же Литературной редакции, был восстановлен в партии и пользовался всеобщим уважением. Светлая ему память…
А что касается бывших в оккупации, то вот ведь что: человек, пробывший в оккупации почти два года, был беспрепятственно принят в столичный университет, ещё студентом вступил в партию, потом стал первым секретарём обкома комсомола, обкома партии, секретарём ЦК, Генеральным секретарём, наконец, президентом страны. И ни на одной ступеньке восхождения его оккупационное прошлое, к сожалению, ему не помешало. Не помешало сыграть одну из главных предательских ролей в развале страны. Этот страшный пример доказывает, что, с одной стороны, годы оккупации никому в жизни не мешали, а с другой — контроль, проверка, бдительность должны были быть гораздо прозорливей. Уж в этом-то случае — всенепременно.
Сейчас Горбачев уверяет, что всю жизнь, т. е. выходит, с оккупационного отрочества, сперва один, а потом со своей Раечкой мечтал сокрушить коммунизм. Это вздорная выдумка. Он был заурядным партийным функционером, прихоть судьбы вознесла его на самую вершину. Президент великой державы — о чём ещё может мечтать карьерист? Он и не мечтал. Но, человек неумный и болезненно тщеславный, пустой, он заигрался в поддавки с Западом. И в конце концов, предстал перед миром полным банкротом и был отброшен. Перед мерзавцем встал вопрос: остаться в истории банкротом-идиотом, или натянуть маску хитроумного и ловкого предателя? Он, в полном соответствии с духом бесстыдного времени, предпочёл второе. Его разжиревшую рожу мы видели последний раз, когда Медведев объявил ему о награждении высшим орденом, какой только смогли они с Путиным измыслить.
Но вернЁмсЯ к двум Аяксам. Для старшего Советское время, когда он и вся его родня благоденствовали и благоухали, — «людоедский эксперимент» («Известия», 6. 12. 2000). Его приводит в бешенство знаменитая «Песня о Родине» Лебедева-Кумача и Дунаевского: «Не горькая ли насмешка в том, что именно в 1937 году, на пике сталинских репрессий, впервые прозвучали в фильме «Цирк» знаменитые строки: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек! » (там же). Во-первых, «Цирк» — это не 1937 год. Во-вторых, 1937 год — это не «пик» (См. помянутого И. Пыхалова). А главное, да, миллионы людей, весь народ, в том числе многочисленный клан Смирновых с его «гремучей смесью» (одно Переделкино чего стоит!), дышали свободно и жили с каждым годом лучше и веселей (см. выше). Но, увы, — нет правил без исключений…
Совершенно справедливы и правдивы также и другие слова гимна, проклинаемые вами: «Знамя Советское, сила народная нас от победы к победе ведёт». А какое же знамя нас вело, допустим, до Берлина — триколор, что ли? Он нас даже до Тифлиса не довел. И какая же сила вела, если не народная? Что ж вы за существо, если даже сила родного народа для вас лишь предмет глумления да издёвок? Верю: по причине слепоты и амнезии вы эти победы не видите, а какие видели, не помните — ни страну, вытащенную из неграмотности к вершинам культуры, ни знамя победы над рейхстагом, ни наш герб на Луне и Марсе, — забыли, но это лишь патологический факт вашей биографии.
Евгений Долматовский в книге «50 твоих песен» приводит заранее написанное письмо жене лётчика Владимира Зотова, погибшего в бою против фашизма ещё в Испании в том самом 1937-м году: «Вспоминайте меня моей любимой «Песней о Родине»: «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». А закончил Зотов письме так: «Шурик, расскажи сыну, кто был его отец и за что он погиб» (с. 118). Как вам, Смирновы, понять такого человека! Он вступил в бой с фашизмом добровольно, а вы даже в мирное время за широкой спиной отца улизнули от армии. И что можно рассказать о вас вашим детям и внукам, Смирновы?
Впрочем, своим потомкам вы рассказали о себе сами: «Если бы, не приведи Господь, немцы в 41-м году заняли Москву, мы, вероятно, распевали бы сегодня: «Свастика Гитлера — сила народная нас от победы к победе ведёт». Ваш язык выдаёт вас с головой. Откуда такая деликатность — «заняли». Фашисты не заняли бы, а захватили город, ворвались бы и растерзали его. Но главное, кто — мы? Вы с Костей пели бы, вы с дочкой Дуней, вы все вместе с Чубайсом, недавно кажется ставшим супругом вашей Дуни? Вам и невдомёк, что если бы сбылась ваша фантазия, то в Москве уже никто и ничего не пел бы.
Кстати, муж Чубайс — не единственное достижение дочки Дуни. Ещё она поставила фильм о Бунине, роль которого играл её папа. Ну, так случайно совпало. У Бунина есть прекрасное стихотворение «Родине»:
Они глумятся над тобою.
Они, о, родина, корят
Тебя твоею простотою,
Убогим видом черных хат…
Так сын, спокойный и нахальный,
Стыдится матери своей —
Усталой, робкой и печальной
Средь городских его друзей.
Глядит с улыбкой состраданья
На ту, что сотню верст брела,
И для него ко дню свиданья
Последний грошик сберегла.
Многие строки здесь адресованы вам, Смирновы…
Младшему в юные годы очень хотелось сниматься в кино, и он приставал с этим к своему старшему брату, который уже ставил фильмы. И тот ему однажды сказал: «Я нашёл для тебя роль… Вот смотри: черный экран, полоса света, входят двое. Один говорит: „Посмотри, кто там лежит“. — „Это труп“. Вот ты этим трупом и будешь»… Эту роль младший брат сыграл великолепно. И так вжился в роль! В сущности, так и остался трупом. Но не простым, а говорящим, дающим интервью для журнала «Караван истории». А о старшем брате Андрее можно сказать, что он превзошел младшего во всём, в том числе и в актёрском мастерстве.
