Исполнилось 80 лет со дня рождения Светланы Григорьевны Семёновой, философа, продолжателя традиции русского космизма Н.Ф. Фёдорова, К.Э. Циолковского, В.И. Вернадского.
Предлагаем вниманию наших читателей статью историка Александра Балакирева о творчестве Семёновой, а также подборку из её дневниковых записей, которые в настоящее время готовятся к изданию.
Со Светланой Григорьевной Семёновой меня свели отнюдь не случайные обстоятельства. Когда в конце 1993 года я увидел, в одной из центральных библиотек объявление о её лекции или докладе в «Музее-читальне Н.Ф. Фёдорова», мне уже были хорошо известны её статьи и книги. То, что в них говорилось, казалось мне не просто интересным в историческом плане, но вполне современным, общественно ценным, воодушевляющим — а что-то вызывало и недоуменные вопросы. Я очень обрадовался возможности их прояснить. Хотелось познакомиться и с человеком, который говорит о столь удивительных вещах, и с теми людьми, которые готовы участвовать в этих разговорах. Но это значит, что моё движение навстречу семёновской мысли началось задолго до этого дня. Когда? Осознать это важно для понимания того, чем стал этот человек для меня, как видится мне его место в нашей культуре.
Профессиональное изучение художественных, философских и богословских текстов служило Семёновой опорой для её, в исконном значении этого слова, подвига мыслителя, учителя жизни. В великом труде отыскивания и проращивания в почве современной культуры семян фёдоровской мысли. Эти две её ипостаси воистину неразделимы. Семёновой была присуща способность указывать именно то главное, насущное, вокруг да около чего ты сам мог бы проблуждать весь свой век. И в процессе постижения этого главного ты вдруг начинал понимать, что твой умственный багаж, твой душевно-духовный опыт сами направляют тебя к тому мировоззрению, которое она назвала «активно-эволюционным».
Но могло ли в моём случае быть иначе? Моя учёба на историческом факультете Московского пединститута (МГПИ) пришлась на последние застойные годы Её главным итогом, в сущности, и можно считать приобщение к той мировоззренческой проблемной ситуации, в которой состоялось явление Семёновой, к разрешению которой было направлено её творчество.
Подходил к концу целый цикл истории страны и мира, и живую мысль остро волновали вопросы, кто же мы, куда идём и куда нам — вообще людям — идти следует. Многое в тогдашней советской действительности вызывало отторжение. Многие — кто с горечью, а кто и с удовлетворением — констатировали провал и нового мира, и нового человека. То сообщество, к которому я принадлежал, не принимало подобных выводов. Но сейчас речь не о наших тогдашних историософских и политических исканиях. Важнее, что, благодаря нашим наставникам, мы ощущали себя внутри живого потока великой истории и великой культуры, пусть и временно затянувшегося ледком на поверхности. Русская мысль, издавна находившая наилучшее воплощение в художественном слове, или вдохновляемая им, виделась нам источником, не вполне постигнутых и (или) намеренно замалчиваемых, но крайне актуальных смыслов. Мы внимательно следили за тем, как пробиваются к ним историки, литературоведы и литературные критики. При этом, благодаря читавшемуся на факультете большому курсу истории естествознания и техники, мы (те, кто больше расположен к философствованию, которое было у нас в чести) «могли судить о том», что дали миру Ньютон и Эйнштейн, Циолковский и Вернадский.
И вот как-то раз мой, ныне покойный, друг и однокурсник Лёня Чупеев рассказал мне про некоего русского чудака, книжника-аскета, проповедовавшего научное воскрешение мёртвых и расселение возвращённых к жизни поколений по космическому пространству. Звучало это — в его ли устах, в моём ли восприятии — нелепо, безумно, даже пугающе и как-то мало вязалось с моими тогдашними представлениями об идейной проблематике эпохи. — «Откуда ты это взял»? И Лёня дал мне почитать статью о Фёдорове в историко-биографическом альманахе «Прометей». Кажется, я тогда уже почувствовал необычную энергетику в этом биографическом очерке. В нём угадывалось нечто более серьёзное, чем «инакомыслие», не приемлющее существующего социального порядка. Сегодня я бы назвал это заряженностью фёдоровским этическим неприятием смерти, нравственным противлением порядку естественно-природному, космическому, на котором зиждется и человеческое «небратство», убийство, унижение, несправедливость социальная. Сейчас хорошо видно, что очерк является, по существу, манифестом собственного семёновского мировоззрения, которое к этому времени уже полностью сложилось.
Затем в серии «Философское наследие» вышел в свет знаменитый семёновский однотомник сочинений Фёдорова. Будучи уже отчасти подготовленным читателем, я оценил необычность и внутреннюю последовательность фёдоровского христианства, его самобытную историософию, его меткую критику индустриальной и потребительской цивилизации. Но, признаюсь, я тогда как-то увяз в его текстах. Я, например, не обратил тогда внимания на статью «Музей, его смысл и назначение», но позже, работая в Музее революции (ныне Музей современной истории России), с удивлением — по сути, неоправданным — обнаружил, что Фёдорова там знают и даже почитают единственным в своём роде философом хранения, памяти, музейного дела. Возможно, мой ум был ещё недостаточно тренирован, чтобы одновременно удерживать в поле зрения множество ответвлений фёдоровской мысли, разбегающихся от основного ствола (или разных стволов из единого корня) и вновь переплетающихся между собой. А может, дело было и в моей тогдашней благополучности и юной беззаботности. К тому же, осваиваемое мною историческое мышление, по своей природе направлено на постижение логики мира сего — закона борьбы между людьми и человеческими сообществами, закона господства и подчинения. «Нет, я за то, чтоб смерть — была!» — как говорил Политик, персонаж сочинённой биофизиком Б.Г. Режабеком мистерии «Победа над смертью», которую разыгрывали в фёдоровском кружке. Словом, пора моего обращения тогда ещё не настала. Тем временем фёдоровское учение, вопреки окрикам идеологического начальства, стало восприниматься культурной общественностью как законное порождение русского Логоса, необходимое и важное звено русской мысли. Этот круг людей не исчерпывался «гуманитариями», которые уже и сами по себе были довольно многочисленны. Носителями культурного сознания в те годы была целая армия учёных, преподавателей, квалифицированных специалистов самого различного профиля, в том числе, из «высокотехнологических отраслей», связанных с обороной, космосом.
Эта среда была и основным генератором, аккумулятором всевозможных новаторских, слишком часто невостребованных идей, разработок во всех областях жизни. Многие из них способны были качественно менять привычные характеристики бытия. Работая сотрудником Музея революции, который никогда не переставал быть музеем социальных инноваций, я познакомился со многими из таких идей, вынесенных на общий суд под знаком борьбы за «ускорение».
Здесь была наиболее остра потребность в соотнесении своей профессиональной деятельности, своего индивидуального бытия — с высшими смыслами. В растущем интересе к ноосферным идеям В.И. Вернадского выразилась универсальность планетарность, присущая русскому мышлению. Именно в этой среде фёдоровские лекции, а, вернее, проповеди Семёновой находили наиболее горячий отклик, особенно с началом перестройки и гласности, о чём я, к сожалению, знаю только по рассказам основателей фёдоровского кружка.
Этот специфически русский запрос на полный, всеобъемлющий Смысл восходит, в его современном виде, надо полагать, ко второй половине XIX века. В России, едва тронутой секуляризацией, не пережившей религиозной реформации, тогда стало быстро распространяться светское общее и профессиональное образование. Несогласованность в русском сознании двух матриц мировосприятия: утилитарно-рациональной и глубоко укоренённой традиционно-православной, — и порождала это, присущее прежде всего носителям профессиональных знаний, стремление к работе и жизни ради высшего смысла. Усилия к разрешению этого противоречия породили и народничество, с его требованием к «образованным» вернуть долг народу, обратив свои знания и умения к его непосредственному и очевидному благу. Отсюда и толстовская критика городской цивилизации, и софиологические умозрения Владимира Соловьёва, силившегося вписать светский прогресс в христианскую эсхатологию. О философии Фёдорова — не случайно он излагал её в форме послания «от неучёных к учёным» — мало сказать, что она располагается в этом же ряду. Бесстрашно дерзая разрешить все вечные вопросы («дело Божье делается руками человеческими»), это учение, по сути, знаменует и возглавляет этот ряд. Фёдоров предугадал и принципиально принял важную особенность развития научно-технической цивилизации в России — её служилый, военно-мобилизационный характер.
Коммунизм, под знаменем которого были одержаны великие победы, воздвигнута индустриальная сверхдержава, посулил, да так и не дал удовлетворительных ответов на этот запрос о Смысле. Его официальная политпросветовская версия явно недодавала чего-то насущного душам множества людей, которые были заняты сложным и ответственным трудом в общем государственном деле. Фёдоровское толкование миссии Российской державы: «дать истинно братский исход накопившимся громадным силам и всякого рода горючим материалам», «перейти от простора земного к простору космическому», — гораздо ярче освещало конечный смысл их труда. Яснее становилось теперь и буквально-воскресительное предназначение того собирания и сохранения, которое составляет ткань, плоть повседневной работы гуманитариев: архивистов, музейщиков, библиотекарей, исследователей и просветителей. Труд самой Семёновой на этой ниве — пример особой, религиозно обоснованной фёдоровской профессиональной этики, в отличие от «немецкой», западной, протестантской.
Названные социальные группы, сохранявшие родовые черты русской интеллигенции, были естественной базой для формирования нового интеллектуального класса, который должен был бы стать ведущей силой советского общества. И как раз идеи человеческого восхождения или активной эволюции, развиваемые Семёновой (учение Фёдорова и было естественным религиозно-метафизическим ядром этого мировоззрения), лучше всего формулировали историческое призвание новой общественной силы.
Но для начала предстояло создать её язык, не выдумать, а вспомнить и достроить. Прежде всего, предстояло выявить и восстановить во всей полноте те идеи или духовные традиции, которые лежали в основе созданной на российской земле в двадцатом веке цивилизации Современности. Господствующая советская коммунистическая идеология, сформировавшаяся в перипетиях политической борьбы, никак не могла считаться полным и адекватным их выражением.
Вышедшая в 1989 году книга Семёновой «Преодоление трагедии. “Вечные вопросы” в литературе» указывала, на мой взгляд, на самые сокровенные истоки названной традиции. Именно эта семёновская работа и оказалась поворотной в процессе формирования моих убеждений и исследовательских интересов.
Это была не академическая монография, а цикл очерков, не просто литературоведческого, но и подлинно философского характера. Собранные под одной обложкой, они входили в глубокий резонанс друг с другом, отчего книга обретала необычайно мощное и объёмное звучание. В самом деле, Фёдоров, при всей его гениальности — или как раз по этой причине, — мог казаться одиноким пророком или мечтателем, оценённым, да и то с оговорками, только некоторыми выдающимися умами его времени. А эта новая книга свидетельствовала, что принципиальное неприятие смерти и того устройства мира, которое её предполагает, — является одной из фундаментальных черт русской литературы, основной организованной формы отечественной мысли. Главное же — в ней было показано, что в литературе века двадцатого эта тенденция перерастает в восстание против самих онтологических корней зла, в волю к коренному пересозданию мира. Книга указывала (хотя её содержание к этому не сводится) на нечто очень значительное и ещё очень мало сознаваемое, в составе того духа, который воплотился в ментальных, организационных и вещественных структурах цивилизации Современности в России. Она открывала новые области проблем для исследователей всех граней духовной жизни, от искусствоведов до историков науки и техники (в дальнейшем Семёнова, вместе со своими коллегами по ИМЛИ РАН, реализовала очень многое из намеченной программы, эти труды хорошо известны). Книга была одной из тех немногих публикаций, которые, действительно, подводили тогда к содержательному разговору о русском двадцатом веке, о месте и призвании советской цивилизации в мире. Тогда-то у меня и возникла мысль о необходимости рассмотреть 1917 год, «русский коммунизм», советский Большой проект, Большую науку, советский космос в русле русской культурной религиозной или если угодно метафизической традиции, и в свете совершавшегося перехода страны на новую технологическую, цивилизационную ступень. Даже просто как сотрудник музея этой эпохи, я был обязан понимать и объяснять духовную суть хранимых и демонстрируемых мной предметов.
Это желание становилось более определённым по мере того, как объявленное преодоление разрывов отечественной культурной традиции, пробелов в исторической памяти начало превращаться в кампанию по дискредитации советского периода истории и советского наследия. Волна злобного нигилизма стала бить уже по всем скрепам общества, по самой России. О расчеловечивающей и разобществляющей сущности этой информационной кампании — вернее, целой войны, — сказано уже немало верного. Тогдашние размашистые оценки недавнего прошлого и настоящего («преступление» — «абсурд» — «тупик» и пр.) заранее перечёркивали всякую возможность серьёзного общественного разговора о советской цивилизации. Не только об общих смыслах и общем деле, но даже о таких элементарных предпосылках любой гражданской жизни, как понятия общего блага и общего достояния. В итоге созданные трудом и подвигом поколений, сложноорганизованные антропо-социо-техно-структуры (не вполне чуждые идее «братского дела») обращались в обесцененные, ничейные, даже не вещи, а «сцепления каких-то-матерьялов…», как в загробном мире в стихах Заболоцкого. Оставалось лишь успеть всё это присвоить, утилизировать, распродать. Вскоре сложились и благоприятствующие этому политические условия. Участвуя в событиях начала 1990-х годов, потенциальный «новый класс» с воодушевлением сам обрубал все ветви, на которых он только и мог бы вырасти и вызреть в таком качестве.
Для меня и моих единомышленников то было время вовсе не светлых надежд, а пора гражданских тревог и, если не полного уныния, то жестоких разочарований. Их качество и масштаб лучше всего выражены в словах философа Александра Зиновьева, которыми заканчивается изданная уже после его смерти книга «Фактор понимания» (2006 г.): «Я жил с верой в то, что границы разума совпадут в будущем с границами Вселенной, (что это, как не «активная эволюция»?! — А. Б.), а ухожу с мыслью о близкой гибели человечества от его собственной глупости».
Надежда, в самом деле, могла видеться лишь в том, что новые угрозы, неизбежные беды и лишения всё же помогут пробуждению — вместе со здравым смыслом общего выживания — потребности в высших смыслах и целях общей жизни. Позволят понять, что именно их девальвация и согласие людей строить жизнь на крайнем занижении планки своих стремлений стало первопричиной всех невзгод и что это, в самом деле, грозит прямой общей гибелью. Но условием этого могла быть лишь повышенная общественная активность ответственных людей на всех уровнях — от метафизики и научных исследований до практической политики. Обеспечение реальной государственной независимости России во всех её аспектах — в духовном, прежде всего — полагалось здесь ближайшей целью. Своё место я видел среди тех, кто выбрал в жизни этот путь.
Как-то поздней осенью 1993 года, вскоре после октябрьских событий, у меня был разговор, даже спор о русских интеллектуальных традициях с моим хорошим товарищем, кандидатом наук, инженером из «оборонки». Его, как бывает в этой среде, серьёзно занимали фундаментальные проблемы мироздания., В подтверждение своей правоты он махал перед моим носом книжкой в чёрной обложке под заголовком «Русский космизм». Уязвленный собственным невежеством, я приобрёл и принялся штудировать эту хрестоматию работ выдающихся русских мыслителей и учёных, отобранных под углом зрения идей иммортализма, космизма, активной эволюции. Оказалось, что масштаб явления выходил далеко за рамки моих тогдашних знаний и кое-каких догадок, мировоззрение «космизма» прорастало во многих областях русской духовной жизни. Сопоставление прочитанного со многим, уже мне известным, действительно, позволяло думать, что речь идет об ином, отличном от классического новоевропейского, отношении к универсуму. О новом направлении развития естествознания и технологий, всей человеческой цивилизации, с которым русские и, как говорил Фёдоров, «континентальные земледельческие народы», включатся, в свой срок, в мировой исторический процесс.
Советская индустриальная цивилизация как таковая, конечно, не была воплощением этого мировоззрения, но практика больших государственных проектов выступала естественной их предпосылкой. Сторонники космизма нередко играли в них видную роль. Вернадский в 1944 году («Несколько слов о ноосфере») не сомневался в ноосферной направленности советской Большой науки, к организации которой имел самое прямое отношение. Думая о духовном содержании того, что предстояло защищать, сохранять и восстанавливать, эти предпосылки невозможно было игнорировать. А может быть, их и следовало развивать в качестве основы будущего восстановления?
Всё сказанное позволяет понять, с какими мыслями и чувствами в ноябре 1993 года я прочитал в «Ленинке» объявление о лекции Семёновой.
В библиотеке на Профсоюзной улице, в небольшой комнате среди нескольких десятков собравшихся я увидел высокую статную женщину с прекрасным лицом, строгим и значительным, но вместе с тем живым и приветливым.
С первых же услышанных мною фраз я был захвачен энергичным и полноводным течением её речи, увлечён теми необычными картинами, которые разворачивались в ходе движения её мысли. Тембр её сильного и певучего голоса я бы сравнил со звучанием классической трубы, инструмента, способность которого передавать всю гамму человеческих чувств, кажется, недооценивают. Но уж собирающее, мобилизующее действие трубы, наконец, эсхатологические и прямо воскресительные коннотации этого слова будут здесь к месту. Что-то из того, что Семёнова говорила на собраниях Фёдоровского общества, было знакомо по её печатным выступлениям. Но именно на эти собрания она обычно впервые и выносила самые свежие результаты своих исследований и размышлений. И всякий раз привычные явления, понятия, даже высказанные ранее мысли открывались в новых, подчас неожиданных ракурсах, хотя не всё услышанное бывало с ходу понято и принято мною.
Любое выступление Светланы Григорьевны перед аудиторией было явлением искусства. И, как бывает с настоящим искусством, когда оно вершится здесь и сейчас, меньше всего думается о том, какой труд этому предшествует, какие силы, какие энергии потребовалась собрать, стяжать в себе, чтобы из фёдоровских и многих других религиозных, философских, художественных текстов в их исходном виде выплавилось, выковалось, отчеканилось эта самородное слово, острая, меткая, точная мысль, горячая, вдохновенная проповедь.
Особым достижением Семёновой, помимо её собственных книг и подготовки полного собрания сочинений Фёдорова, стало объединение, собирание вокруг себя многих людей, очень разных по роду деятельности, жизненному опыту, интересам и взглядам. Результатом стал тот факт, что Фёдоровское общество оформилось и не распалось в атмосфере раздора, вражды, погони за успехом, чувственными удовольствиями у одних, уныния и апатии — у других.
Вспоминая Светлану Григорьевну, многие отмечают её не просто доброжелательное, а участливое, вдумчиво-бережное отношение к каждому, кто пришел в Фёдоровское общество, — пусть и просто в качестве отзывчивого слушателя или даже беспокойного вопрошателя. За этим стояло глубоко фёдоровское, православно-соборное понимание ценности того всегда неповторимого пути, который ведёт человека от переживания собственной и своих близких смертности к Общему делу. Само это дело может развернуться, лишь включив в себя все эти поиски пути, хотя как таковое бесконечно превышает их сумму. А поскольку это и было делом жизни Семёновой, то и каждый из этих путей, из этих, всегда частных, частичных образов преодоления трагедии, подступов к общему делу, — был её собственным достоянием, расширением её личности. Но ведь то же самое может сказать и любой из активных участников общества. И в каждом из нас — в нашем понимании идеала и путей его воплощения — навсегда останется доля мысли, души, личности самой Светланы Григорьевны.
Ко времени, когда я оказался в кругу фёдоровцев, общественные условия разработки и распространения активно-эволюционного мировоззрения, как было сказано, очень изменились. В девяностые годы возможностей высказать, обсудить, опубликовать мысль стало, в общем, больше, чем прежде, чем следовало по максимуму пользоваться, но вот сам спрос на философию и метафизику начал заметно падать. Сказывалось — и чем дальше, тем явственнее — оскудение, умирание той масштабной практики, которая только и создавала потребность в активно-эволюционном мышлении. Усыхание того социального слоя, той культуры и образа жизни, где Слово сохраняло своё высокое значение.
На первый план работы только что учреждённого Общества имени Николая Фёдорова выдвигались задачи собирания в условиях распада, восхождения навстречу обвалу, сопротивление деградации: человеческой и культурной. Всё это начиналось с поддержания высокого уровня мышления, обсуждений в самом Обществе. Всё это требовало огромного труда терпения, усилий, не всегда сулящих непосредственный успех. И всё это, наряду со своими учёными трудами, несла на себе Светлана Григорьевна.
Что касается меня, то здесь я нашел здесь больше, чем ожидал. Благодаря С.Г. Семёновой, А.Г. Гачевой и целому ряду близких к обществу исследователей и общественных деятелей мне посчастливилось проникнуть в глубины мысли Фёдорова и других выдающихся русских философов, богословов, учёных, писателей, узнать, понять, переосмыслить огромные пласты мировой и русской культуры и общественной мысли, выработать собственное отношение ко многим явлениям современной жизни. Это неоценимо много дало мне и в общественно-мировоззренческом и в узкопрофессиональном плане как историку и музейному работнику.
Светлана Григорьевна очень серьёзно отнеслась ко мне и моему интересу к социокультурной генетике русского коммунизма и «советизма». Её взгляд на революцию и советскую эпоху был гораздо более критическим, чем у меня. На революционный, насильственный путь решения социальных проблем, на человекобожеский прометеизм советских утопистов 1920-х годов она смотрела с высоты фёдоровского христианского идеала.
Кажется, Светлану Григорьевну огорчало, что мои рассуждения и выступления редко отливаются в форму текстов. «У вас есть свой собственный взгляд на вещи — пишите, пишите!» — говорила она мне. Не помню, что именно я бормотал в своё оправдание (а что скажешь, если внятно изложить собственное понимание мне удаётся обычно ценой таких затрат времени, которые профессионально пишущие позволить себе не могут). Призывая писать, она имела в виду не только необходимость неустанной работы, но и определённый характер её — обязательное присутствие там некоего верхнего регистра. «Записывайте ваши мысли. Пишите, обо всём, что вас волнует», — настаивала она. Меня увлекала хорошо разработанная в западной социологии методология выявления путей спасения души, то есть способов преодоления трагедии индивидуальной конечности как фактора мобилизации социальных энергий. По-моему, Светлана Григорьевна считала, что само по себе прикладывание к русской исторической и культурной действительности всё новых (на самом деле старых, давно изобретённых) сеток координат, «аршинов общих» обрекает на пробуксовку. А продуктивное творчество начинается лишь после того, как ты решительно двинешься нехожеными «тропами сердечной мысли» (название её итоговой книги), где только и происходит встреча с Истиной, с Богом, — хотя даются такие встречи недешёво. Если на этом уровне ты всё продумаешь, прямо выскажешь до конца и поймёшь, зачем тебе лично это нужно. Тогда возникнет настоящая тяга, огонь разгорится и машина наберёт обороты. О дневниках Семёновой, которые были частично опубликованы в её последней книге, в то время я ничего не знал.
Со дня кончины Светланы Григорьевны минуло уже больше шести лет. События этих бурных, трагических для целых народов лет исполнены огромного значения. Они засвидетельствовали окончательный провал того проекта глобального мироустройства, ради осуществления которого и произошел Великий Отказ от поисков антропологической и цивилизационной альтернативы. И это значит, что поиски гуманистической формулы этой альтернативы вновь неизбежно выдвинутся в актуальную повестку дня.
В сфере идей — да уже и в политике! — сегодня всё заметнее попытки «отыграть назад», от глобализации к новоевропейской классике, к Проекту Модерн (часто в его консервативных вариантах), к его политической философии суверенного государства, к его образу человека. В сложившейся ситуации это можно поприветствовать. Но сами по себе эти подвижки едва ли могут в полной мере противостоять нынешнему разгулу разрушительных сил, пока «экономический рост», основанный на раскручивании маховика человеческих потребностей, по-прежнему будет считаться верным путём к благополучию народов. Быть может, самое ценное — но пока не самое заметное — в происходящем состоит в новом осознании высокого призвания человека, в новом обращении к Личности, к Мысли, к Слову, к Логосу. К полноценной критической рефлексии Проекта «Человек» и нащупыванию его пределов и драматических развилок.
Всё это означает, что время Семёновой — впереди, и оно уже близко. Но оно не наступит само собой, приближать его придётся нам — уже без её участия. Но это упорное проращивание — и неуклонное прорастание — в мире мысли и дела Светланы Григорьевны Семёновой — будет и началом её возвращения.
Александр Балакирев, ведущий специалист Отдела публикации архивного фонда Центрального государственного архива Москвы
***
Светлана Семёнова: «В поле большой надежды…»
29 февраля 1976 г.
Стало уже традицией сетовать на драматический разрыв между колоссальным укоренением научного и технического могущества человечества и уровнем его нравственного развития. Тут нет линейного прогресса, последовательного наращивания. Сократ и современный мещанин. Современный — он и машиной, и самолётом управляет, и даже придумывает в них всяческие усовершенствования, включает телевизор, поднимает телефонную трубку, которые изобрели поколения таких же когда-то современных мещан. Но поставь его рядом с христианином II века, буддийским монахом, Пушкиным — разрыв нравственного, духовного уровня удручит и повергнет в уныние и неверие в человека. А ведь та же история — и общечеловеческая, и частная, личная, отдельного человека — демонстрирует нам поразительные превращения: и такие полярные, как зверя в человека, злодея в святого, и множество более тонких, частичных, реальных традиций. Христос, нравственное возрождение, принесённое христианством, пожаром охватывающее тысячи и тысячи душ — один из примеров. Я убеждена, что моральное очищение, вознесение человеческого в человеке (а "человеческое" в таком высоком смысле и есть божественное, в нём светят исходные "образ и подобие") может быть очень быстрым и заразительным. Раздастся великий, воодушевляющий глагол, пробежит новая искра религиозной связи, и загорится человек и род людской, как лес от пожара. Алхимическая возгонка человеческого железа в божественное золото. Но нужен этот Глагол, пророк его для всего человечества…
По дороге из ЦГАЛИ, конец ноября 1981 года.
Как-то я продумывала один из зачинов разговора о Фёдорове. Утопия, говорите, утопист… Пусть, примем для начала, но были ли такие утописты когда-либо в истории человечества: промечтать, промыслить, начать проектировать как конкретное дело предел Блага, Идеал, какого ещё не было ни в одной религии. Догматически утверждённый христианский Бог не предполагает спасения всех, а лишь малой горсти рода людского. А чем виноваты поколения некрещёных язычников, в христианских уже веках отмеченные наследственным злым роком, обстоятельствами рождения, воспитания, обучения, наконец, своей помещённостью в другой, нехристианский регион и т.д.?
И ещё, фёдоровское требование всеобщего, без всякого изъятия, воскрешения, преображения, спасения умерших и всех, не прошедших через смерть, ставших деятелями осуществляющегося воскресительного процесса, впервые реально ввело личностный принцип как высший: раз всех воскресить и спасти, значит решительно за всеми признаётся уникальная личностная, особенная ценность. Всякий другой подход — дефектен и анти-личностен. Какой может быть отбор, кто может снаружи, внешне, знать личность другого?..
22 июля 1990 г.
Предварение воскресительного очищения и преображения нам дано уже сейчас в опыте памяти о прошлом, которое всегда встаёт в своём идеализированном виде, очищенном от своих теней, обыденщины, скуки, несовершенства. Как писал, высказывая близкую мысль, Бердяев в работе "Человек и машина": "Мы любим лишь прошлое, приобщённое к вечности… Потому возврата к прошлому нет, и его нельзя желать. Мы можем хотеть лишь возврата к вечному прошлому, но это вечное выделено нами в преображающем творческом акте, освобождено от своей тьмы"…
23 января 1992 г.
Разговоры за столом — всё больше о России, о нынешнем моменте. Мы с Гошей, как выражается Лара, стали "большими реакционерами", поняли, что в очередной раз интеллигенция ввергла страну и народ в пучину погибели: страна распалась, отваливается кусками, в тканях её безумствует, разлагая их, микроб розни, эгоизма и злобных счётов. Самостийные части сбросили с себя узду целого, единого организма и бьются в пароксизмах войны всех против всех. Развалилась система элементарного жизнеобеспечения, маячат ужасные хари голода, холода, озверения. И всё — из "благородных" интеллигентских идей свободы, прав человека, из увлечения, совершенно некритического, западными, американскими идеалами и стандартами. И хлынул на нас канализационный слив их массовой "культуры", т.е. сознательно и бессознательно направленной бестиализации человека. На экранах только о вампирах, о совершенных убийцах, о распутстве и безысходности… Видите ли, отбросили как "насилие" и "соц. реализм" идею воспитания человека, как будто в том, что преподносится, нет запрограммированного, жёсткого воспитания из него зверя, наслаждающегося и беспощадного…
15 сентября 1997 г.
Казютинский пригласил выступить на симпозиуме "К.Э. Циолковский, современный антропокосмизм и будущее человечества"… Пройдясь самым сжатым образом по вопроснику симпозиума, понимаешь: надо тут же выпукло представить наш, активно-эволюционный, ноосферный подход. Он резко, крайне резко контрастирует с наиболее распространённым кругом нынешних идей для переустройства мира: тут все говорят о минимальной хотя бы надежде остановиться в безумной индустриально-потребительской гонке, опамятоваться, сократиться численно, ужаться, по одежде протягивать ножки, вернуться к какой-то прежней гармонии с природой, хотя бы до остро кризисного сегодняшнего положения и так потихоньку, в неком гомеостазисе выжить. А тут, напротив, не выживание, а восхождение, умножение населения, да ещё и победа над смертью, а христианский космизм в лице Фёдорова говорит ещё и о восстановлении всех когда-либо живших. Да, это представляется чистой фантазией и безумием — но только в плоскости этого, нынешнего, фундаментального выбора и уклада, их логики.
А вот с другой, активно-эволюционной, активно-христианской логики, её ценностных постулатов всё выглядит совсем наоборот. Начнём с глобальных кризисов, они хорошо известны: экологический, демографический, национальный… Но причина у них одна: состояние самого человека. И самый фундаментальный кризис сейчас — кризис антропологический.
Активно-эволюционная мысль стоит на ви́дении восходящего характера эволюции, на цефализации, росте духа в лоне материи. Для неё заклинивание человека в его нынешнем несовершенно-смертном статусе чревато самоуничтожением. Смерть — глубочайшая причина зла в человеческой природе. Если уж привлекать антропный принцип, то причина дискорреляции, кризиса как раз в том, что человек берётся покорять окружающий мир, не трогая самого себя. Регуляция должна и может бескризисно идти только в обе стороны. Технический прогресс — не абсолютный путь прогресса, а только его начало, первая грубая примерка будущих, принадлежащих самому организму, новых, усовершенствованных органов и способов их функционирования. Именно к типу не технического, а организмического прогресса принадлежат такие идеи русского космизма, как фёдоровская психофизиологическая регуляция, преображённое воскрешение, будущая автотрофность человечества у Вернадского ("Уже в растении солнечная энергия перешла в такую форму, которая создаёт потенциально бессмертный организм, не уменьшающий, а увеличивающий энергию исходного солнечного луча"). Вернадский же говорил о таких ноосферных задачах, как продление жизни, чему пределы не могут и не должны быть поставлены…
Космическое мышление, учитывающее измерение бесконечности, прорывает фатум ограниченности земной биосферы, замкнутости земли, исчерпаемости её ресурсов, учитывает новый фундаментальный фактор эволюции — разум, новую форму организованности живого — рефлективное сознание, не обезглавливает, а, напротив, возглавляет эволюцию…
7 декабря 1999 г.
За русским космизмом стоят национальный логос и душа, а в нём выразилось новое, чёткое, объёмное содержание русской идеи как обращённости к последнему пределу, к радикальному онтологическому преображению этого мира в новую землю и новое небо.
Надо будет раскрыть глубины религиозного, христианского космизма, давшего высшую цель, разработку идеала. Коротко раскрыть то, что позволило русской религиозной, активно-христианской философии и богословию внести качественный вклад, равный святоотеческой мысли (оценка Бердяева): богочеловечество, синергия божественных и человеческих энергий в деле спасения, обращённость к творческой активности человечества в эту эпоху, в восьмой день творения, соборность, условность апокалиптических пророчеств, снимающих обессиливающее проклятие конца. Новый фундаментальный выбор: в противовес потребительской, неоязыческой цивилизации — регуляция природы, внешней и внутренней, ноосфера, Царствие Небесное как новый бессмертный, творческий эон бытия.
Недоверие к нам Запада, нередко с враждебным оттенком, идёт из той пока смутно воспринимаемой угрозы их устоям, которая таится в активно-христианских, активно-эволюционных целях. Хотя несут в себе эти цели общечеловеческие, высшие, утоляющее самые глубинные запросы рода людского задания. Но в них надо ещё убедить и до них дозреть. А сейчас, увы, и наши духовные компасы, которые всегда смотрели в одну сторону, в сторону преображения и онтологического восхождения, попали в бурю социальных перестроек и перемен, сбились, стрелки дрожат — полная дезориентация народа, попавшего в сферу действия сиреньих приманок потребительского общества, в тиски звериной логики капитализма, жестокой борьбы за жизненную добычу и удачу…
Глубинные ценности человеческой солидарности, общинности, неприятие индивидуалистического либерализма (сохранялись в каких-то формах и 70 лет при советской власти) сейчас разносятся в клочья, императивно вступают в свои права новые горькие убеждения: никто никому не верит, торжествует золотой телец,.. обмануть ближнего и урвать у него… Разъединение людей, взаимная враждебность, новая концентрация импульсов социальной ненависти и борьбы, подброшенная игрушка, кубик Рубика "демократических" выборов и нескончаемой вокруг суеты, отвлекающих огромную массу народных энергий.
Русский космизм — светлая, созидательная альтернатива. Рефлекс новой высшей цели, грамотный, сознательный выход к точке и из точки бифуркации. Регуляция природы. Активная эволюция, космическое измерение — не созерцание и растворение в космосе, "космическое прельщение", как выражался Бердяев, а вселенная как поприще преобразовательной деятельности. Славянский космизм — Купревич, имморталистическая составляющая (ещё от Радищева до Сухово-Кобылина, в полноте явленная Фёдоровым и религиозной ветвью космизма). Русский логос — преодоление индивидуализма, западного самоутверждения атомарной личности и восточного уклона (одинокое спасение йогического опытника и мудреца) и новый синтез личностности и родовой полноты. Все и каждый — со всеми и для всех. Мыслители русского космизма одновременно глубинно национальные и универсальные.
Фёдоров выявил природно-душевно-логические корни (космо-психо-логос, используя выражение Гачева) самой генетики и энтелехии русского космизма. Вот одно из его высказываний, наиболее известное: "Ширь русской земли способствует образованию подобных характеров: наш простор служит переходом к простору небесного пространства, этого нового поприща для великого подвига"…
21 декабря 2000 г.
Что век грядущий нам готовит? (Просили ответить на этот вопрос в неком журнальном коллективном опросе).
Все мы, кто сейчас в этой рубрике пытается прорезать в себе вещий взор Кассандры в обзоре века грядущего во всей его протяжённости, со всеми возможными неожиданностями, никак уж этого не увидят и не переживут. Уж очень разнятся короткое дыхание смертного и долгота исторического времени. Расширять на будущее тенденции и явления настоящего дело обычно проигрышное: не учитывается при этом неожиданность творчества человеческого, что вдруг или не вдруг выходит на ошеломительные результаты. Что нам пророчит работа со стволовыми клетками или клонирование? Факт, что английский парламент отменил запрет на опыты с человеческими зародышами.
"Случай — мощное орудие провидения", — говорил Пушкин. А можем ли мы просчитать самое непросчитываемое: появление "мужей рока", личностей, которые мгновенно переменяют многое в национальной и мировой конфигурации. В XIX веке таким был Наполеон, у нас — Горбачёв, и кто ещё вдруг ворвётся на мировые подмостки?
Так что прогноз так и тянется перейти в пожелание веку: каждый своё хочет вдунуть младенцу-веку в его ушко. Мне бы хотелось, чтобы те синяки и шишки отрицательного опыта, на которых и воспитывается род людской, всё ещё не вышедший из несовершеннолетия (в чём, кстати, и надежда, и снисхождение ему, буйному подростку) набились бы поскорее и побольнее, но не смертельно, а педагогически внятно. Чтобы христианство преисполнилось активным, творческим духом, расширило "молитву, полагаемую перед начатием дела", до самого онтологического, Богочеловеческого дела.
Чтобы глобализм, уже неотвратимый, оперился ноосферным духом, воспарил к ноосферным делам. В новом веке всё больше будут вылезать натуральные фундаментальные проблемы, которые Фёдоров называл "вопросом о жизни и смерти". Вольно-невольно род людской может для начала объединиться вокруг проблем глобальных, затрагивающих необходимейшие основы его бытия: экологию, демографию, продление жизни, обуздание тёмно-отрицательных сторон свободы — преступность, наркотики, бессмысленность жизни, антропологический кризис (ноогенные неврозы)… И, безусловно, можно предположить расцвет биологии и медицины. Синтез наук вокруг этих дисциплин, имеющих самое прямое отношение к человеку и самому дорогому для него — его здоровью и жизни: новые методики комплексного лечения и омоложения, выход к новым принципам питания, более соответствующим эдемским заповедям, движение к автотрофности, постепенное преодоление видового барьера продолжительности жизни, выращивание тканей и органов на основе стволовых клеток, банки генетических данных уходящих из жизни, исследование перспектив клонирования, увеличение количества людей нового активно-эволюционного типа и т.д. и т.д. Развитие гуманитарной и религиозной культур, вырабатывающих и внедряющих новый фундаментальный выбор человечества…
18 июля 2004 г.
Одна из примет нашей эпохи: отвердение сердец — на это работает массовая культура (телевидение, кино, журналистика), ведущая почти к равнодушному приятию несчастий и смерти других. Собственно, когда такого не было? Полное удешевление человека в эпохи революций и войн (ярко — ближайший к нам, почти весь ХХ век); впрочем, куда ни кинь, вразброс и наугад: какие европейского масштаба кровопускания в Средневековье, а геноцид аборигенов белыми колонизаторами в Америке и т.д. и т.п. Разве что вторая половина ХIХ века несколько поспокойнее… Смягчаются ли нравы в ходе истории? С одной стороны, да, с другой — такие выплески жестокости. Главный-то корень её — смертность — остаётся.
Похоже, иссякает любовь, главное противосмертное орудие — иссушение религиозных источников в человечестве. Так что надежда на то, что должен мощно забить пока подземный ещё источник религиозного, активно-христианского творчества и объединит он в себе все сущностные силы человека — веру, науку, технику, искусство — ввиду преобразовательной онтологической практики…
20 июля 2005 г.
Народ — понятие не только историческое, биологическое, культурное, но и метафизическое. Оно включает и свой идеально-должный образ, который всегда формируется его лучшими сынами и дочерьми, и родовую толщу ушедших поколений, оставляющих нам и национальные черты характера, и государственно-исторические завоевания, и культурное наследие, и материальные достижения… Наша народная и индивидуальная жизнь стоит на жизнях, на жертве ушедших… О народе нельзя судить по одному, вот сейчас живущему поколению, нынешним ценностям и стандартам, периоду национальной деградации, приходя от того, что есть, в радикальное уныние и безнадёжность. И это поколение сойдёт в ту же толщу со своими пусть главным образом отрицательными уроками и жертвами, но и обязательно со своим вкладом в грядущее, его всегда имеющихся несовременных, несвоевременных, странных людей, незаметно, бесшумно творивших для такой будущей генерации, которая, наконец, обернётся с высот полного религиозного сознания на эту толщу для её восстановления и преображения. Причём, возможно, уже генерации, перешагнувшей народные, национальные границы и обнимающей всю единую планету-мать.
19 ноября 2007 г.
Высшая ценность личности, центральная для христианства, порождается фундаментальным фактом соотнесённости идеи Личного Бога с человеком. Бездонность, потенция бесконечного развития его личности определяется тем, что в своих глубинах она связана с Личным Творцом (образ и подобие). Тут — основа христианской антропологии. А идеальный Троичный "коллектив" соответствует как высший образец человеческому родовому множеству.
Человек в таком кризисе сейчас, в таких нередких эксцессах патологической деструктивности (эпидемия расстрелов товарищей в школе с последующим самоустранением) — в силу явного разрыва этой связи. Нынешний фундаментальный выбор стоит на идее, что человек есть таков, каков он есть, никто не помышляет о качественном превозможении его противоречивой, иррациональной, раздираемой импульсами взаимной борьбы, соперничества, розни, смертной природы, влекущей мир и себя к концу своим самодовольно горделивым и эгоистическим господством на Земле… (Впрочем, и Земля, и космос — всё не вечно, всё прейдёт в тисках закона энтропии, тепловой смерти…) Легко впасть в скепсис, презрение, отчаяние, нигилизм перед лицом такого существа! А если, как Фёдоров, увидеть в нём таком лишь этап "несовершеннолетия", незрелости, не финал, а этап. Вот наблюдаем мы буйного, радикального подростка, которого бросает из крайности в крайность: в протест и революцию или в прожигание жизни, изнуряющую погоню за удовольствиями на опасной грани самоуничтожения и лёгкой податливости к уничтожению других, и решаем — вот каков он, человек! А ведь ещё может выйти из него вполне сбалансированный, спокойный отец семейства, ответственный гражданин, мастер избранного дела… Предлагаемое Фёдоровым понимание, что род людской ещё в состоянии несовершеннолетия, меняет перспективу видения вещей, рождая к нему отношение более снисходительное, с элементом надежды…
Необходимость принципиально нового типа воспитания и образования с доминантой на добро, постановкой высшей цели, приоритетом должного, благобытия, открытием спасительной онтологической перспективы. Воспитывать бытийственный оптимизм, вкус к жизни — его культивировать и разжигать, к нему тянуться. Эгоистическое вытеснение ближнего, бесплодная взаимная борьба, разочарование и уныние, "сатанические" выверты и так неудержимо прут из смертного человека. А вот выбираться, выскрёбываться из своей гнусной природы можно, только потесняя права смерти. Поначалу не пугать, а ободрять (пугать и стращать подростка — вгонять его в демонизм!), воспитывать в мысли о реальной возможности благого исхода… Развязать силы созидания можно только в поле Большой Надежды…
