Слово «великого» в подзаголовке этой статьи — не просто жанровый для «юбилейных» текстов штамп, который ставится вкривь и вкось на что ни попадя. И в данном случае это слово касается, прежде всего, «модуля» творчества Станислава Лема (12.09.1921—27.03.2006), безотносительно к знаку его оценки, позитивной или негативной, по любым осям ценностно многомерной системы координат.
С какого-то момента — похоже, с середины 1970-х годов, когда уже стало ясно, что идея разрядки/конвергенции с целью «мирного сосуществования двух общественных систем», победила идею классовой борьбы с целью построения коммунистического общества, — возникла мода, очень быстро ставшая нормой: при описании, в том числе рекламном, творчества тех или иных авторов, работающих в фантастическом жанре, использовать термин «Миры» или «Вселенная» — например, «Миры Роджера Желязны» или «Вселенная Рэя Брэдбери». Данная практика перешла также на отдельные фантастические произведения-«франшизы» («Вселенная Дюны» или «Вселенная Звёздных войн») и даже медиакорпорации («Вселенная Marvel»).
Общий смысл подобных именований даже не скрывался — потребителям данных «контентов» предлагалась, по сути, «параллельная», «альтернативная», «виртуальная» реальность. Примерно такая же, как потребителям «Вселенной Большого Спорта», «Вселенной Рок-музыки», чуть позже — «Вселенной Компьютерных Игр», и так далее. О причинах и следствиях столь странного перевоплощения известной концепции «Большой Игры» уже очень многое сказано, и наверняка будет сказано ещё больше. Как и том, почему сначала «холодная», а затем и «гибридная» война пришли на смену войне традиционной, «конвенциональной».
Наверное, здесь стоит специально отметить, что в античности, особенно в Древнем Риме, для игр и войн существовали — включаясь через специальные обряды — особые правовые режимы, отличные от режима обыденной «мирной» жизни, в которых должное и недолжное, добро и зло, допустимое и недопустимое нередко менялись местами. Отголоски этой древней традиции до сих пор сохраняются в современном международном праве, хотя всё чаще в негативной коннотации (помните выступление В.М.Молотова 22 июня 1941 года: «Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну»?). В наше же время границы между ними вообще практически стёрты, и то, что начинается как игра, в любой момент может стать войной на уничтожение, а потом моментально преобразоваться в «нормальную жизнь», и всё это полностью соответствует принципам, как выражается ряд исследователей, господствующей ныне «цивилизации Постмодерна».
Всё вышесказанное можно считать предисловием к вопросу о том, применимы ли «Миры» или «Вселенная» применительно к творчеству всемирно известного польского писателя-фантаста. Наверное, даже удивительно, но ответом на подобный вопрос будет скорее «нет», чем «да». Хотя, казалось бы, столь разносторонний и универсальный писатель, как Лем — идеальный объект для подобного именования. Но всё-таки оно оказывается невозможным — точно так же, как невозможно говорить о «Вселенной Coca-Cola» или о «Мирах McDonald’s» — правда, по абсолютно полярным причинам. Упомянутые крупнейшие транснациональные корпорации вовсе не предлагают никаких «миров», никакой «альтернативной реальности» — их Санта-Клаусы на оленьих упряжках и клоуны Рональды сориентированы всё-таки на продвижение потребления конкретных товаров. А творчество Станислава Лема — на осмысление проблем человеческого бытия независимо от конкретики того мира, в котором этот человек находится «здесь и сейчас». Его произведения — «сад расходящихся тропок» в будущее, сумма таких тропок — даже через прошлое и через «иное».
Поэтому фантастику Лема сложно иллюстрировать, она невероятно трудна для «визуализации», поскольку — не о том, что снаружи, а о том, что изнутри. Увидеть это можно, а вот изобразить — очень большая проблема. Даже такую, казалось бы, выигрышную для художника «натуру», как «двутелы» из романа "Эдем" или «мыслящий океан» Соляриса.
Лет десять назад, вопрошая Сергея Кургиняна, одного из видных отечественных мыслителей-критиков Постмодерна — причём критика словом и делом — о творчестве братьев Стругацких и их роли в отечественной истории последних десятилетий, я услышал от Сергея Ервандовича весьма неожиданные характеристики Станислава Лема. Сначала: «Я, в принципе, знаю, что на Западе существовали большие интеллектуальные фабрики, которые создавали литературную продукцию, в том числе «фэнтэзи», по аналитическим запискам. Я не говорю, что всё «фэнтэзи» так писали, или что Лем так писал, но массовая, популярная «фэнтэзи» на Западе писалась, как правило, по заказу». А затем, когда речь зашла напрямую о творчестве данного писателя: «Очень жестокий человек, напрямую включенный в глобальную элиту, и очень точно знающий, что он делает: изменить формат существования человека. Он — художник достаточного уровня, чтобы его произведения были литературой. Я понимаю, кто такой, например, Клиффорд Саймак. Это — Лига Плюща, довольно левая часть американской элиты. С подобной степенью точности Лема я определить не могу. Но чётко вижу, что это — управление по тенденциям, и такая же «народная демократия», как я — Галина Уланова».
Помню, насколько был тогда заинтригован — не столько разницей этих оценок с личным опытом чтения Лема, сколько необходимостью «локации» данного писателя в подобной системе координат. Не могу сказать, что за истёкшее время намного продвинулся в решении этой неожиданно задевшей меня задачи. Но некоторые «засечки» сделать удалось, и нынешний юбилей позволяет предложить их вниманию читателей. При этом понятно, что они касаются далеко не всех произведений Лема и далеко не равноценны между собой, а биографические сведения о писателе вообще почти полностью окажутся «вне кадра», однако данный текст — скорее, из серии "Жизнь замечательных идей", чем "Жизнь замечательных людей" (в «молодогвардейской» серии ЖЗЛ в 2015 году вышла написанная Геннадием Прашкевичем и Владимиром Борисовым книга "Станислав Лем", а годом ранее, с тем же названием — в Минске, за авторством Виктора Язневича).
Для очистки совести следует сказать, что родился Станислав во Львове, входившем тогда в состав Польской республики, и жил там (в годы немецкой оккупации — по фальшивым документам, что позволило ему и его семье, в отличие от всех близких родственников, не пополнить список жертв Холокоста) до 1946 года, когда в рамках программы репатриации семья Лемов переехала в Краков. В древней польской столице писатель, собственно, и прожил, исключая редкие выезды за рубеж и период «венской» эмиграции 1983-1988 годов, вплоть до своей смерти. Многие моменты детства и юности были описаны им в трилогии "Неутраченное время" (1948-1955) и романе "Высокий замок" (1966). «Тем, чем для христианина является рай, для каждого из нас был Высокий замок. Туда ходили, когда из-за непредвиденного отсутствия учителя пропадал какой-нибудь урок – одна из самых приятных неожиданностей, которыми изредка баловала нас судьба. Это было место не для прогульщиков, так как в аллейках, между скамьями и деревьями можно было натолкнуться на кого-либо из воспитателей; местом укрытия дезертиров служили ямы из-под выкорчеванных деревьев в Кайзервальде и районы за Песчаной горой, там они беспечно слонялись в чаще, досыта накуриваясь "Силезскими раритасами" или "Юнаками". К Высокому же Замку мы отправлялись открыто, шумно, в сладостном ореоле легального бездельничанья, упиваясь избытком неожиданно свалившейся на нас свободы… Высокий Замок открывался нам всего на один час, поэтому каждой минутой надлежало насытиться, испить её до конца, заполнить откровенным бездельем, старательным ничегонеделанием; мы утопали в нём, позволяли ему нести себя, словно тёплой реке под облачным небом. Это не был погруженный в молитвы скромный христианский рай, а скорее нирвана — никаких искушений, желаний, — блаженство, существующее само по себе, даже наши глотки, охрипшие от крика на переменах, охватывало, видимо, это небесное дуновение, поскольку хоть мы немного и верещали, но больше по привычке, чем по необходимости…» — так, например, описывал Лем своё львовское детство 1930-х годов. Но, при всём бесспорном литературном мастерстве, мировую известность ему принесла всё-таки фантастика, о которой (О чём) далее и пойдёт речь. Правда, не в хронологическом порядке, а в логике обнаруженных «засечек».
Маска (1974)
Не самое крупное и не самое популярное произведение Лема, фактически завершающее основной период его творчества в жанре фантастики. Но настолько сложное по замыслу и по исполнению, что автор даже счёл необходимым сделать специальное предисловие-разъяснение к нему. Которое, впрочем, было адресовано советскому читателю и касалось лишь внешнего слоя смыслов этой повести. В этом предисловии писатель утверждал, что идеей повести была «проблема автодескрипции конечного автомата, то есть, пользуясь традиционным языком, полного самопознания им своих психических процессов».
Но истинный «замах» Лема угадывался буквально с первых трёх слов "Маски": «Вначале была тьма…», — открыто пародирующих Евангелие от Иоанна: «В началѣ бѣ Слово…» То есть он поднимал не просто религиозную, а экзистенциальную тему свободы воли создания от своего создателя, творения (или твари) от творца (или Творца). Прообразом «главной героини», от лица которой ведётся повествование, явно были «электрические псы» — роботы-убийцы из романа "Fahrenheit 451" Рэя Брэдбери, только представитель их семейства у Лема оказывается облечён в плоть прекрасной юной девушки и помещён (вернее уже — помещена) в антураж позднего средневековья. Предназначением этого существа тоже было убийство, но не любого нарушителя правопорядка, а одного-единственного — мудреца по имени Арродес, врага короля, который должен был согласиться на это из любви к его женской маске: не только идеальной красоте, но и совершенному разуму. Но всё пошло не так…
«Он (Арродес. — Авт.) не очнулся, и, когда рассвет прошёл между нами в клубах мелкого искрящегося снега, который задувала в окно горная метель, он, ещё раз простонав, перестал дышать, и тогда уже успокоенная, я легла рядом, прильнула к нему, сжала в объятиях и лежала так при свете дня и во мраке ночи все двое суток пурги, которая укрывала нас нетающим одеялом. А на третий день взошло солнце». На какой день воскрес Иисус Христос? Квазиевангельская история тем самым закольцовывается: вначале была тьма, а в конце взошло солнце, — но «главная героиня» при этом явно соотнесена с женами-мироносицами в их любви к Господу. Такую интерпретацию трудно назвать пародией или кощунством, — это попытка выстроить некий аксиологический аналог неевклидовых геометрий, вполне вероятный в сфере предметно-логического познания, но неприменимый в сфере познания этического, нравственного. А в сфере эстетического познания, в мире художественных образов — стоящий на грани, но всё-таки не за гранью допустимого.
Солярис (1961)
Конечно, любой разговор о творчестве Лема невозможен без упоминания этого романа. Тем более — разговор на русском языке, поскольку в 1972 году на студии "Мосфильм" по этому роману режиссёром Андреем Тарковским был снят знаменитый фильм, о котором сам писатель заявлял, что с его "Солярисом" эта киноверсия имеет слишком мало общего — в виду чрезмерной связи с традиционной русской культурой, по его мнению, «давящей» на эмоции, а не на «рацио» и «эпистемологию»: «[Тарковский] …снял совсем не "Солярис", а "Преступление и наказание"…» К снятому ранее, в 1968 году, советскому телеспектаклю у Станислава Лема подобных претензий не было, и от своего имени в числе авторов сценария он не отказывался. Впрочем, к началу 1970-х писатель приобрёл не только мировую славу, но и существенный скепсис относительно дальнейших путей развития человечества, что отразилось в его "Футурологическом конгрессе" (1971) и более поздних произведениях.
Выход в свет "Соляриса" (начало августа 1961 года), написанного ещё в 1959-1960 годах, практически совпал с началом эры пилотируемой космонавтики, с полётом Юрия Гагарина (12 апреля 1961 года), и имел с этим эпохальным событием мощный синергический эффект. Если "Астронавты" (1951), "Магелланово облако" (1955) и даже "Эдем" (1959) создавались Лемом более-менее в духе социалистического реализма, то есть коммунистических идеалов будущего общества, достижимого на пути научно-технического прогресса, то в "Солярисе" этот путь уже подвергается «пытке вопросительными знаками» в виде создаваемых разумным Океаном-Солярисом «гостей»-фантомов, неуничтожимых и неотличимых от людей или их мысленных образов, в отношении к которым астронавты по разным причинам испытывают муки совести и пытаются от этих фантомов всячески избавиться, вплоть до самоуничтожения. Но, в конце концов, находят способ аннигиляции «гостей» и даже добиваются того, что Океан перестаёт их продуцировать.
«Разность потенциалов» между реальным выходом человека в космос и описанием перспектив освоения космического пространства у Лема оказалась чрезвычайно высока, а её значение — непреходяще, в общем-то, для всего дальнейшего развития человечества. Поскольку обозначила не просто опасности столкновения с более высокими уровнями разума, но и необходимость отказа от собственной истории, со всеми её взлётами и падениями, от собственной сущности. И, самое главное, если Солярис оказывается способным создавать копии людей, то где гарантии того, что он не сможет создать их оригиналы, или сам не создан ещё более высокими «силами»? А раз так, то чем может и должно заниматься человечество во Вселенной? Есть ли смысл в научно-техническом прогрессе, все достижения которого в любой момент могут быть перечёркнуты тёмной стороной нашего «Я» и нашего «Мы»? Даже если в нашем представлении эта сторона и кажется светлой? Где же тогда и каким образом искать абсолютную систему координат?
Помню, ещё в конце 70-х, несмотря на уже вышедший доклад Римского клуба о «пределах роста», очень многие — во всяком случае, среди наших соотечественников, привыкших жить в условиях «двойного рывка»: общечеловеческого и сталинского», — ожидали к 2000 году (от Рождества Христова) заселения не только Луны, но и Марса, овладения термоядерной энергией, продления человеческой жизни до 150-200 лет или даже достижения фактического бессмертия, полного решения всех экономических, экологических и социальных проблем. К сожалению или к счастью, даже спустя 20 с лишним лет после достижения столь знакового рубежа ничего подобного не произошло. И роль "Соляриса" в этой перестройке цивилизационного маршрута нашей цивилизации нельзя отрицать или недооценивать.
Футурологический конгресс (1971)
Этот роман Станислава Лема является литературной моделью многомерной антиутопией «виртуальной реальности» (в классике, как правило, реализуемой через сюжеты «снов во снах») — правда, работающей на основе не компьютерных или генноинженерных, а фармакологических технологий (что, в принципе, не исключено даже сегодня). Трагикомическая история участия астронавта Ийона Тихого и профессора Таратоги в работе Восьмого Всемирного футурологического конгресса в Костарикане практически один в один, за исключением некоторых технических подробностей, описывает ситуацию раннего, образца начала XXI века, после «событий 9/11» Pax Americana, с «гуманитарными» расстрелами и «умиротворяющими бомбами», то есть «бумбами», тотальным контролем при полном отсутствии каких-либо норм поведения и ещё более тотальными «фейками», в которых поневоле и в соответствии со своими «степенями допуска к истине» живёт всё человечество.
В конце концов, оказывается, что все блага цивилизации и даже сопряжённые с ними «недостатки» оказываются «дымовой завесой» для прикрытия абсолютно катастрофического положения дел (впрочем, и это — неточно, на более высоких уровнях «допуска к истине» всё может оказаться ещё хуже). Очень многое из описанного Лемом: танки, расстреливающие отель (до парламента даже он не додумался), полицейские, стоящие на коленях перед «прогрессивными» демонстрантами, «копулятивные талоны», мгновенные превращения сторонников «свободной любви» в фанатиков ислама и обратно, et cetera, et cetera, — полвека назад вызывало гарантированный смех, а сегодня могло бы выглядеть как добросовестный журналистский репортаж.
Что немаловажно, в технических деталях описания ситуаций, в которых оказывается его герой, Лем отличается абсолютной достоверностью, что делает весь абсурд ещё более реальным и оттого — ещё более бессмысленным. Антиутопия становится самодостаточным феноменом, не нуждающимся ни в утопическом идеале, ни в реальности к таковой. Пути в будущее закрыты, никакого языка для описания этого пути больше нет. Поневоле вспоминается конгениальная этому произведению шутка Александра Зиновьева, впоследствии — тоже мастера антиутопии, автора "Зияющих высот" которую он с абсолютно непроницаемым лицом (pokerface) в начале 1970-х озвучил в своём выступлении на какой-то всесоюзной или даже международной философской конференции: «Как сказали Маркс и Энгельс, до них философы лишь различным образом объясняли мир… Советские философы этого не делают!» К сожалению, «объяснить мир» с тех пор не удавалось и не удаётся вообще никому.
Сумма технологии (1964)
Не скрою, на мой личный взгляд данная книга Лема, ничего общего не имеющая с фантастикой как жанром художественной литературы, является ключом ко всему творчеству этого писателя. И, опять же, дело здесь не в том, что она посвящена «изучению шипов ещё несуществующих роз», а в её отсылке к двум фундаментальным трудам под одним названием "Сумма теологии", созданным в XII веке двумя учёными монахами-доминиканцами: Альбертом Великим и его учеником Фомой Аквинским, — последний из них был положен в основу догматики католической церкви и, соответственно, в фундамент всей западной цивилизации. Произошло это уже после Великого Раскола единой ранее христианской церкви, и после фактического провала объявленных Святым Престолом в Риме Крестовых походов на Восток. К силам оружия были приложены власти государств и господства идей — на основе максимально точного причинно-следственного знания («Кnowledge is power!» как сформулировал через четыре с лишним века Френсис Бэкон).
Возможно, это прозвучит парадоксально, но вся «западная» наука и, соответственно, техника, да и вся «западная» цивилизация расцвели и более 500 лет господствовали на почве теологии, веры в Бога и в познаваемость человеком созданного Богом мира, где существуют единые и вечные «законы природы», само существование которых было непредставимым для иных культур и цивилизаций. То, что эта почва истощилась и выродилась, в первой половине 1960-х могли ощутить — не говоря уже о том, чтобы осознать, а, тем более, выразить, — очень и очень немногие. Судя по "Сумме технологии" Станислав Лем явно входил в их число. Можно было бы ограничиться здесь констатацией данного факта, особо не вдаваясь в поиски причин его появления. Но есть одно важное «но»…
Обычно вдохновителем "Суммы технологии" признают советского астрофизика Иосифа Шкловского, автора вышедшей в 1962 году книги "Вселенная. Жизнь. Разум". И это, несомненно, так. Но нельзя исключать наличие как минимум ещё одного источника — на то время активного участника Второго Ватиканского собора, сначала викария, а затем и главу Краковского архиепископства Кароля Войтылу, впоследствии известного как папа Римский Иоанн Павел II. Не исключено, что эта «обновленная» версия католической церкви и была тем «центром силы», который вдохновлял творчество Станислава Лема и — такие процессы, как правило, не бывают однонаправленными, односторонними — возможно, вдохновлялся его идеями? Во всяком случае, провозглашённая тогда великим фантастом замена «суммы теологии» «суммой технологии» уже вполне очевидна и сегодня, в первой четверти XXI века даже не нуждается в каких-либо доказательствах.
