Декадент, изощрённо владеющий ритмом, метром, строфикой, в чём-то перекликающийся с прерафаэлитами…
Во сне обрел я сад цветов и ветра
Где ветви пышные над травами дрожат,
И там стояла Госпожа
В одеждах цвета солнечного лета.
Прекрасная, как яркая луна,
Заставила меня пылать она
И гаснуть, будто пламя под дождем.
(пер. Э. Ермакова)
Изысканность сопровождала каждое поэтическое движение Суинберна.
«Баллада о жизни» перекликается с «Балладой о смерти» так, будто это обороты одной медали, или лучше – пространственно входящие друг в друга явления…
Лютня зазвучит, средневековье вздрогнет:
Склонись, Любовь, излей себя слезами,
Пусть вздохи обручем тугую сдавят грудь,
Веселья край забудь,
Сомкни уста, закрой лицо руками,
Услышь роптанье горести людской;
Из тяжких вздохов сшей себе одежды -
Обтянет плоть наряд,
Укрась обильно болью и бедой,
И пусть страданья, горе без надежды
На рукавах и вороте блестят.
(пер. Э. Ермакова)
Распускаются витражи, как сады, и Суинберн – эстет сутью своей, самой алхимической глубиной сердца, тонко протягивает строки в манящую запредельность.
Какая симфония цветов:
Розы должен я бросить, или лавры, иль руту,
Брат, на то, что тебя укрывало от взора?
Анемоны, растущие скромно у моря,
Или стебли кислицы, кружки маргариток…
(пер. Э. Ермакова)
Геометрия античности мерцает.
Пространства, стянутые дугами дара Суинберна, словно изгибаются, переходя одно в другое: современность в античность, средневековье в сад грёз…
Изысканность не изменяет поэту, творящему совершенный сад – продолжающему работу там, в запределье…
