Девятого мая сорок пятого года над вечерней Москвой просветлело весеннее небо. Охваченные счастливым порывом сотни тысяч москвичей восторженно наблюдали за триумфальным сиянием многократного салюта.
Победа!
Тщетно сегодня пытаться вообразить то ощущение: искреннее светлое ликование, единая долгожданная радость измученных войной, уставших людей. И заветная канонада, что будто осветила их грядущее, избавленное, наконец, от тягот войны. То зарево в ночном небе заставило на короткое мгновение забыть обо всех лишениях, бедности, боли, скрыло оно и изъяны города, каким он был тогда — в середине 1940-х годов.
Запущенной выглядела Москва утром первых послевоенных лет. Почерневшие фасады зданий дореволюционной постройки, деревянные бараки у старых застав, булыжная мостовая рядом с асфальтом. Подчас странными отдельными осколками там и сям возвышались остовы новых зданий, со своим масштабом, природой, логикой. Кирпичная школа по диагонали к вековечной улице, жилой корпус во дворах низкорослых, нечистых домишек. Отражение утопий предвоенного десятилетия — Генплан 1935-го года лишь небольшими фрагментами заявлял исторической своеобычной Москве о лучезарной столице первого в мире социалистического государства. Витрины улицы Горького, недавно освобожденные от мешков с песком, и ширь пустоватого Садового кольца, глядящие друг на друга Дом СТО и половина гостиницы "Москва", представлявшие собой на довоенных картинах всю запланированную главную магистраль — аллею Ильича — всё то была лишь декларация, декорация, не город. Замерла техника над фундаментной ямой Дворца Советов, а через реку зияли провалы, затопленные водой — непостроенный комплекс грандиозной Академии наук. Кирпичные фасады столь необходимого жилья ждали своего богатого штукатурного убранства, а часто и своих крыш.
Всё это начато в тридцатые: и образы, и многоэтажный, многоколонный масштаб — преемственность послевоенных лет предшествовавшему десятилетию вполне очевидна. Но было бы, пожалуй, неверным понимать столицу Победы, как полномерное продолжение довоенной Москвы. Тот город всё же исподволь питался импульсом революции, сжигавшей любые мосты с предшествовавшей историей. Его бескрайние просторы любили по-авангардному живописать с крыльев невесомого аэроплана. Под сенью сверхздания — Дворца Советов, единственным столпом пронзающего серебристыми рёбрами покорённые небеса — распластывались необъятной ширины проспекты и площади — то были пространства для военных парадов, по ним шли бы танки, шли шеренги солдат, шагали физкультурники. Гром огня и блеск стали — образы пламенного десятилетия, материалы для нового человека, в конце концов, были уже неуместны для человека, прошедшего через этот огонь и искалеченного сталью — не на параде. Нужны были иные представления о грядущем, которое оказалось бы связано отнюдь не столько с недавним, во-многом катастрофическим прошлым, но и со всей отторгавшейся до сих пор историей.
Таким был Красный Рим, триумфом которого проникнуты первые послевоенные постройки — станции Большого кольца, наследовал ему неоренессанс Жолтовского, его благородный прототип воплотился в многоярусности, строгости московских палаццо — зданий советских учреждений, жилых домов. Но неизбежным стал и новый Третий Рим, город, где прозвучало — "за великий русский народ", столица государства, очередной раз принёсшего мир народам всей Европы, наследник всех исторических побед государства российского. Прихотливая допетровская архитектура — наше барокко, связанное с именем Нарышкиных, оказалось весьма жизнеспособным для своей очередной реинкарнации, благо и отдельные созидатели предыдущей — например, Алексей Викторович Щусев — пребывали до поры во здравии.
Выведенные по линейке проспекты воплотились в дороги триумфальных шествий, площади в форумы. Традиция вызвала к жизни здания-ратуши, здания-храмы, чудесным образом воспроизвела исконное московское многостолпие. Ажурные пинакли и зубцы монастырей, уничтожавшихся за полтора десятка лет до того, повторились в навершиях жилищ для лётчиков и устремились в московское небо.
Всё же этот город внятнее звучит сегодня, нежели предвоенная Москва. Его канон мы можем прочесть, почувствовать в силуэтах семи высотных зданий, наслаждаясь озелененным простором районов подле Университета, отраженной в москворецкой воде Фрунзенской набережной, фаланстерами проспекта Мира близ ВДНХ. Но целое — утопия победившей Столицы, осталось, как и прежде, на бумаге, в грандиозных перспективах магистральных и архитектурных мастерских Моссовета. Эпоха Победы — венец истории — видела свою столицу полностью обновлённой, идеальным городом — единым осмысленным пространством, целостным соподчиненным ансамблем на огромной площади, где каждое здание, новое ли, реконструируемое и даже сохраняемое историческое включалось в определённую иерархию.
Эти мечты должны были сойти с подрамников линиями карнизов и плоскостями стен через полтора десятка лет после Дня Победы. К некоему весеннему утру 1960-го года замерли бы в вечном совершенстве десятки прекрасных площадей, тысячи золотистых пилястр, отмерили ритмы упоённых зеленью проспектов, был полит асфальт сотен узнаваемых, но неповторимых уютных улиц.
От зардевшихся башен Кремля начинал город свой разбег, подле древней крепости — отправная точка, мерило всего зодчества новой столицы. Невозможно представить построенным это сверхздание и в утопическом 1960-м году. Нет — Дворец Советов — идеал архитектуры, как и любой другой — недостижим, по-прежнему на его месте грандиозный остов. К идеалу возможно лишь приблизиться, стремиться, но сравняться — никогда. Таковы высотные здания — земные воплощения не утверждённого общемирового столпа, они восходят ввысь сильными линиями уступчатых пилонов, по-русски прободают небеса своими шатрами, прокалывают их шпилями. Московская многостолпная симфония сложена не семью сегодняшними нотами, но не одним десятком их. Всё увереннее от 47 года, от первой башни — Министерства иностранных дел — читается в высотном здании образ храма, всё дальше оно от своего первородства — машины, что дала жизнь поставангардному Дворцу Советов. Вертикали связывают огромное городское пространство воедино.
Бросим взгляд на ту Москву…
С Пушкинской площади, от подножия стройной башни зримы близкие кремлёвские стены, в обратную сторону — от центра, продолжается город деловитым объемом небольшого высотного дома у Белорусского вокзала. В пути к нему улица Горького минует состоявшийся шпиль гостиницы "Пекин" и растворяющийся в створе Садового кольца дом на площади Восстания. От вокзала просторный проспект отправляет взгляд к раскинувшемуся вдали силуэту высотного жилого здания против Петровского дворца — Октябрьское поле более не аэропорт. Наконец — финальным аккордом — статный шатёр замыкающего проспект института Гидропроект. Во все концы света провожают дороги эти триумфальные башни, они отмечают исторические заставы, провозглашают новые площади.
Москва тянется к солнцу вертикалями высотных домов, ниспадает светлыми колоннадами к глади проспектов. В строгой иерархии московского канона следующую ступень занимает бесстолпная доминанта, связующая дерзновение шпилей и шатров с горизонталями карнизов и спокойствием фронтонов рядовых зданий. Фаланстерами высятся Дом профессоров МГУ, здание на проспекте Мира — так называемый сто двадцатый дом, Дом павших вождей у Комсомольского проспекта. Их симметричные бельведеры подчёркивают значимость строений и прилегающих пространств.
Парадным гимном озвучены магистрали столицы Победы — музыкальны ритмы портиков, декоративных пятен на гладких фасадах — излюбленный приём школы Жолтовского. Здания, обрамляющие проспекты, всегда в едином масштабе, принятой этажности, в них нет случайностей, и прихотливость силуэтов наверший — картушей, пинаклей, обелисков, всегда выверена и строга, её преемственность бесспорна — Москва Третий Рим.
Московский канон будто пригоден для бесконечного репродуцирования — на пространство города, затем страны, а потом и всего мира, он докатился до улицы Маршалковской с её Дворцом культуры и науки, и дальше до Сталиналее в побеждённом, породнённом Берлине.
Москва 1960-го года — город, сложенный не из камня. Редуцированная в 1930-е роль строительной техники неизбежно стала насущной проблемой в послевоенном СССР — восстановление страны требовало методов быстрых, дешёвых, эффективных. Оттого и послевоенная утопия, утверждая свою реальность, отсылает к технике. Эксперименты с крупноблочным строительством конца 1930-х годов постепенно внедрялись в массовое строительство. Зодчим предлагалось решить палаццо для Красного Рима в новых материалах, помимо блоков это были и панели на каркасе. Но всё же главным героем, основным элементом города не случившегося 1960-го года, был керамико-кирпичный дом. Этот термин, утвердившийся на страницах профессиональной печати своего времени, определял материал и метод строительства подавляющего большинства зданий. Керамика оказалась универсальным, удивительно уместным для своего времени материалом. Традиционный русский изразец превратился в фабричную отливку, керамическая плитка — в стандартизированный элемент отделки фасада. Стены города — его золотистые пилястры и песочные карнизы, крупные ионики и модульоны, терракотовые картуши — облицованы керамикой — травертином Красного Рима — светлой, тёплой материей, согревшей послевоенную Москву — столицу Победы.
