ХРАМ СВЯТОГО НИКОЛАЯ
Над шипкинскими облаками,
Где воздух, словно лед,
лилов,
звонарь играет языками
шестнадцати колоколов.
Неуловимые рыданья
под сводом старых изразцов--
глухие отзвуки преданья--
плач над могилой мертвецов.
Нет, не рыданья, а воскресший
бессмертный реквием солдат,
чьи имена,
как грани флешей,
на белом мраморе лежат.
И мне казалось, мне казалось,
что звуков медная волна
глубин моей души касалась--
ее невидимого дна.
Она, как горный гул обвала,
над пылью трав,
над сном орла
то плакала,
то ликовала,
то замирала,
то росла.
Стоял великий храм
в багрянец
сентябрьских зорь и звезд зажат.
--Сними пилотку, сталинградец,
здесь наши прадеды лежат!..
Сквозь звуки лет
мы слышим, внуки,
и бой,
и бегство янычар,
и русских труб литые звуки,
и ликование болгар.
Здесь все с нечеловечьей жаждой
хранит следы былых легенд--
и кость картечника, и каждый
травой поросший ложемент,
и скал
отвесные
отсеки,
что будто срезаны
ножом,
и крест, поставленный навеки,
на полумесяце чужом...
Я к храму шел боями славы--
сквозь Сталинград,
сквозь огнь и дым,--
и я оружьем добыл право
стать на колени перед ним.
ШИПКА--СОФИЯ, 1944 ГОД
КОГДА УЧЕНИК В МЕССЕРШМИТТЕ...
Георгию Нефедову
Когда ученик в Мессершмитте
впервые взлетал в высоту--
веснушчатый Саша Матросов
играл беззаботно в лапту.
Когда от ефрейтора писем
из Ливии фрау ждала--
московская девочка Зоя
совсем незаметной была.
Когда молодые пруссаки
чеканили шаг строевой--
над формулой сопротивленья
склонялся Олег Кошевой.
Когда мы лозой придорожной
с рюкзаков сбивали пыльцу--
ландскнехты двадцатого века
гремели ружьем на плацу.
Когда у восточной ландкарты
юнгштурмовец бредил войной--
мы песней венчали мальчишек
на весях России родной.
Мы книги читали о счастье--
они их сжигали в огне.
Мы ставили звезды на елке--
они--на еврейской спине.
Мы ландыши рвали руками--
они их срезали ножом.
Стрижей мы ловили силками--
они их сбивали ружьем.
Мы землю водой орошали--
они ее брали в штыки.
Мы бронзой дворцы украшали--
они из нее воскрешали
для страшных орудий замки.
Но в праведный час испытаний
мы стали с оружием в строй.
Мы девушку Зою назвали
своею народной сестрой.
Мы клятвою благословили
Матросова в правом бою,
мы дали Олегу упорство
и сильную дружбу свою.
И как бы нам ни было туго,
мы верили в дружбы накал.
Никто из друзей в эти годы
ни пулей, ни сердцем не лгал.
Мы силу сломили такую,
что вправе гордиться собой,
и юностью нашей железной,
и нашей бессмертной судьбой.
И тем, что девятого мая
в Шенбрунне в четыре руки
баварец с лицом пивовара
надраивал нам башмаки.
1945 ГОД
ДОЛГ
Я не помню детской колыбели.
Кажется:
я просто утром встал
и, накинув бурку из метели,
по большой дороге зашагал.
Как я мог пройти такие дали?
Увеличь стократно все пути!
Где я был?
В газетах не писали.
Где я шел?
По звездам не найти.
Только очень помнится,
что где-то
под Мадридом,
непогодь кляня,
у артиллерийского лафета
встал пушкарь, похожий на меня.
А потом на финском
в штурмовые
ночи, под раскатами огня
(зимними глазами на Россию)
пал стрелок, похожий на меня.
И еще я помню, помню внятно:
над бессмертьем друга своего
с ротою салютовал трикратно
я, лицом похожий на него.
Ангелы спасенья не витали
надо мною на Большой войне.
Силы Родины меня питали--
талисман возмездья
был при мне.
Где сейчас я?
Не ищи на карте...
Только люди говорят, что я
в Греции,
в Чанду
и в Джокьякарте
в дьявола стреляю из ружья!
Если верить людям в их святую
проповедь,
то на любом ветру
до ста лет, наверно, проживу я,
коль своею смертью не умру.
1948 ГОД
