*****
... Проня жил здесь всегда, и, наверное, должен был бы знать всех. Но, нет: когда уходил от своего дома, стоящего на краю у леса, к центру деревни очень редко встречал знакомых. Оказывается, то, что было не надо совхозу – земли – очень оказалось надо городскому люду. Поэтому деревня превратилась в подобие дачного общества, где основное движение летом, а осенью и зимой – покой и тишина! И людей стало мало как раз тех, кого дед мало-мальски знал и помнил. Магазин он болезненно не любил, путаясь в ценах и товарах, поэтому за это всегда отвечала бабка. Однако когда приходилось ему, то он сразу подходил к знакомой продавщице Наташе, дочери соседей, и всё ей наговаривал. Она весело набирала в крепкий старый рюкзак, что нужно, и рассчитывала его. И обязательно слышала от него традиционное: «Да, в наше время на эти деньги можно было мотоцикл (телевизор, шифоньер, холодильник) купить, а тут рюкзак неполный…» Сегодня на «эти деньги» можно было купить, почему-то, «домик с участком»... и ещё «с банькой в придачу!»
Высказав это, дед закинул за плечи рюкзак и прямой, в старании показать себя независимым от обстоятельств жизни, пошёл обратно. Попутно он решил зайти к братьям Ощепковым и попытаться их уговорить помочь похоронить лошадь. Братья эти жили вдвоём давно, были здоровы, нанимались на разные работы и при расчёте отдавали предпочтение «его величеству» самогону. На счастье они были дома и, как ни странно, совершенно трезвы. Поздоровавшись с Проней, закурили и, понимая, что ему что-то надо, начали первыми:
– Давай-давай, Вовка, не стой. Иди погреб закрывай, а то мороз: позамёрзнет всё, – старший показывал младшему рукой на ограду, – наработались на людей, самим бы зиму встретить…– Старший, с любопытством поглядывая на Проню, ожидая, когда тот заговорит.
– Серёж, я вот что… помогите яму выкопать. Вы двое, да мы с ветеринаром за день сроем. А потом закопаем и я рассчитаюсь…
– А зачем рыть-то, чтобы закопать? – Серёга, с непонятной кличкой Агонас, уверенно улыбался.
– Да лошадь надо похоронить, померла моя старая лошадь…
Серёга разинул рот от удивления:
– Это та, на которой ты нас с Захаркой ещё катал? Она что жива была? – он недоверчиво засмеялся.
– Да, та. Она у меня в сарае последнее время жила…
– Дак, может, её и закапывать не надо! Она уже, наверное, мумия, ей сто лет, поди… – он явно шутил.
Обиженный Проня возмутился:
– Поможете? Нет, тогда не надо. Других найду. А зубы скалить я тоже умею.
Подошёл слышавший разговор Вовка:
– Сколько дашь?
– Ну, – Проня, не зная расценок, задумался, – три литра самогона!
– Сколько?! – братья возмутились враз, – да это же кубов пять земли надо перелопатить! Потом ещё закопать. К тому же – лошадь! Ладно, тебя, не дай, Бог! – бесплатно устроим. А тут тварь бессловесная, тяжёлая, по вере непонятная. Может, её закапывать – грех. Может, её сжечь проще – и наших нет!
– Сколько надо? – Проня старался унять справедливую злость.
– Пять литров и 250 рубликов на курево, и завтра к вечеру твоя каурая обретёт вечный покой!
– Договорились. – Проня развернулся и быстро зашагал в сгущающихся сумерках домой. Уже «в области прямой видимости» дома к нему привязалась вольная собака, каких много по деревням. Она пристроилась за ним, противно тявкая, то, приближаясь, то, отставая. Её настойчивость возымела действие, и скоро за Проней бежало уже штук пять разномастных шавок. Он пожалел, что перестал носить недлинный самодельный кнут для подгона лошади. Обращаясь к противной собаке, убедительно пригрозил: «Как бы стеганул по ушам, из шкуры бы выпрыгнула, пустолайка!» Собака, увидев, что человек уже пришёл, потеряла интерес, и вся стая вместе с ней отстала.
Дед, включив свет в сарае, перевёл туда Воблу и, закрыв двери, пошёл домой.
«Чтобы крысы случаем не погрызли», – и, с трудом сдерживая слёзы, поднялся на крыльцо.
Ожидавшая Катерина, встретив, шёпотом заговорила:
– Лежит! Немного укусила картошечки толчёной и простоквашки полстаканчика выпила... – Потом, понизив голос до еле слышного и собрав брови на лбу, добавила, – и сходила по маленькому, чуть-чуть! Вишь, арганизм заработал! А ты говоришь, зря я тут…
– Да ничего я не говорю… Мне, хоть ночуй здесь.
Катерина косо глянула на Проню и опять прошептала:
– А мой?
– Что твой? – не понял Проня.
– Что мой скажет: ты же мужчина, а я…
Проня, прикрывая рот, засмеялся:
– Ладно, иди, гетера! В лучшее время не сподобились, сейчас и вовсе не надо!
Он дал ей маленький налобный фонарик и проводил до калитки.
– Управлюсь, завтра приду. Если мой отпустит… – она хитро засмеялась.
– Иди... с Богом! – Проня задвинул защёлку и пошёл в дом.
*****
Агонасы пришли ни свет ни заря. Проня только-только успел растопить печь и вывести собаку из сарая. У каждого было по лопате и лом с приваренным топором.
Старший – в карьер:
– Ну и где, князь, место для друга, – он совершенно серьёзно смотрел на Проню, – черти размер.
Дед решил не обращать внимания на сарказм – сам же позвал, и наметил лопатой квадрат в два с половиной на два метра. Младший присвистнул, но упрямо воткнул лом в землю: «взялся за гуж, не говори, что не дюж».
Старший предложил:
– Неси пол-литра и чуток закусить. Да беги по-быстрому за соседом, а то в троих не вытащим.
Проня выполнил пожелание братьев, а потом пошёл к ветеринару.
Тот опять разговаривал с кошкой. Проня не слышал, о чём сегодня, но возмутился:
– Ты что с ней базаришь целыми днями? Смотри, а то замяучишь ненароком или она заговорит, что тоже может быть...
Ветеринар, не смущаясь, парировал.
– Ты же по-лошадиному не заржал, хотя свою Сказку больше бабки любил. Или можешь уже?
Проня, понимая, что говорит глупость, попытался смягчить разговор.
– Ладно, проехали. Ты обещал помочь Сказку похоронить, уже могилу роют… Приходи через часа два, вытащим вместе…
Ветеринар, не отрывая влюблённых глаз от лежащей вверх пузом кошки, пообещал:
– Хорошо, приду. А поминки будут или мне поесть зараня?
– Будут! – Проня шумно выскочил за порог и со злостью плюнул под ноги. Придя домой, на крыльце увидел Ивана – мужа Катерины. Он недолюбливал его, считая, что тот сильно уж похож на свою бабу. И действительно, сосед был такой же шебутной.
– Попроведал Капу: бедная, болеет…
– Что же это она бедная – ты считал? А болеет, так выздоровеет: твоя Катерина кого хошь на ноги поставит! На тебя вон смотрю, ты уже лет тридцать в одной поре благодаря ей. Как в сорок постарел, так и в семьдесят такой же… – и Проня сдержанно усмехнулся.
Иван обиделся и, быстро проскочив мимо, пошёл домой.
К обеду яма была готова. Пришёл ветеринар, и они вчетвером, привязав лошадь за задние ноги, вытащили её из сарая. Встал вопрос, как её сваливать. Проня, сквозь слёзы, злился.
– Вы же понимаете, она упадёт на спину, ногами вверх. И что делать? Там тесно, не перевернём. Надо придумать, как аккуратно опустить…
– Вызови кран и опустишь, как надо. Или вертолёт, – чуть пьяные Агонасы даже не хотели думать. Им и так было хорошо.
Проня смерил глубину ямы и перевязал Сказку вожжами через брюхо: один конец на метр короче, второй привязал к старому, как сам, кривому клёну. Затем, перекрестившись, вместе с остальными подпихнули её в яму. Труп лошади, повиснув на вожжах, перевернулся брюхом вниз, и когда Проня обрезал их, мягко и по месту упал. Он поставил лестницу, спустился и подправил голову, вытянув её, сколько возможно вперёд, ноги подогнул одну за другой, как в бешеном беге. Присел около головы, подержал руку на лбу, не стесняясь слёз, встал и, накрыв Сказку старой попоной, вылез наверх. Все, потрясённые серьёзностью Прони, молчали.
– Закапывайте, - и он отвернулся.
Через пятнадцать минут всё было сделано.
- Ладно, остальное – моё. – Проня отдал банку, из-под покупной воды, мутного самогона и деньги.
Агонасы ушли.
– Пойдём, старый, помянем мою ушедшую Сказку, – Проня, вытирая глаза, пошёл впереди, почему-то в баню.
*****
– А чё ты в бане-то? – ветеринар, стоял, пригнувшись в низком предбаннике, глядя, как Проня торопливо нарезает на небольшом столе сало, достаёт хлеб и стаканы.
– Да, понимаешь, не хочу, чтобы бабка догадалась: кто её знает, вдруг расстроится. Она, как бы и так болеет, хуже может быть.
Они, молча, выпили по полстакана, заели салом с луком и чёрным хлебом. Проня, глядя на хлеб, вдруг вспомнил:
– Сказка очень любила хлеб с луком, поэтому, когда выпивал с мужиками, всегда терпела, ждала гостинец…
– Ты сейчас договоришься, что она ещё, поди, против была, когда ты выпивал? – ветеринар улыбался, поймав нахлынувшую от алкоголя тёплую волну,– может, она просила тебя соблюдать трезвый образ жизни?
– А ты что, думаешь, не так? Она вон всегда психовала, когда видела, что я пьяный. И нетерпимая становилась, и ругала меня помаленьку, даже брыкалась и кусалась…
– Ой, Проня, да это её наверно бабка настропалила за тобой следить: они, бабы, друг с другом в любом обличии общий язык найдут!.. – Проня немножко сомневался, но в принципе был согласен.
После третьего полстакана он вспомнил про бабку и засуетился.
– Я пойду, проверю, как там у них, и вернусь, ещё посидим! – но ветеринар наотрез отказался оставаться в бане.
– Что я, как беспризорник, среди тазов и шаек буду серьёзным делом заниматься – поминать? Пошли уж ко мне, стол сподобим и посидим, как люди...
Проне, действительно, вдруг захотелось посидеть, поговорить за жизнь, повспоминать хорошее и, может, не дай Бог, не очень. Они вышли из бани и, щурясь на солнце, слепо перебрались через ограду, после чего ветеринар пошёл прямо, а Проня – проведать бабок.
У тех была полная идиллия. Капа сидела на кровати с подложенной под спину подушкой, а Катерина угощала её каким-то волшебным варевом, принесённым из дома. Зыркнув на замаранного землёй и глиной Проню, соседка по-хозяйски посоветовала ему «привести себя в чистый вид, а потом уж врываться к больной», на что Проня, рассудив, что это на руку, сказал: «Ага, чичас». Выйдя на стылую серую дорогу, он увидел, что ветеринар заворачивает к себе, и ускорил шаг.
У ветеринара было тепло и тоже, по-своему, уютно. Прожив большую часть жизни, с незначительными перерывами, один, он научился следить за собой. Достаточно сказать, что у него, едва ли не у единственного из местных, не включая новых русских, в доме был туалет.
Сделали его ветеринару калымщики, строившие огромный дом соседу- дачнику. Выпили они у него, как он говорил, пять литров крови и выбрали почти все деньги, отложенные на книжку за два года. Самому ему туалет не нравился, он любил «свободу духа», но туалетом гордился, прибив для порядку на дверь пластмассового мальчика без штанов с горшком в руках…
Проня снял сапоги и, пройдя в комнату, поставил на стол литровую бутылку самогона, положил булку хлеба и завёрнутый в белую тряпку кусок сала.
Ветеринар быстро, по-хозяйски ловко, собрал на стол. Глядя на аппетитную красоту деревенской пищи, Проня, сглотнув слюну, подумал, сможет ли сам так сытно жить без бабки? Ветеринар сел напротив и налил в стаканы. Выпили молча, взглянув друг на друга, как бы уже играя в настоящие поминки, и долго, теперь уже обстоятельно, ели.
– Послушай, сосед, а почему ты, правда, один, что тебе мешало взять и жениться или просто жить с бабой?
Ветеринар дожевал хрустящую квашеную капусту и, глядя мимо Прони в окно, спросил:
– А вот, как меня зовут, скажи, Проня? Как?
Проня, действительно, растерялся и, нервно перебирая имена, пришедшие в голову, искал его имя.
– Не вспомнишь! А звать меня Виталя, Виталий Фомич Новицкий, собственной персоной. Причём, окончивший в 1964 году институт сельскохозяйский. Но не внушаю я доверия своим, каким-то легкомысленным, видом и не внушал. И ни первая, ни вторая, ни третья не любили меня, возможно, думая, что я ненадёжный. Хотя делал я всё для них, разрывался, только что дитя Господь не сподобил родить. Но они, пожив со мной, уходили к серьёзным, хозяйским, справедливо, наверно, ценя мужицкую прижимистость. А я – вот он. Душа – нараспашку: приходи, проси, помогу! То корова не растелится, то лошадь хромает, то свиньи не растут. Нужен всем, но, думают люди, что работа не такая уж и важная, и в благодарность обычно – бутылка. Совсем не брать нельзя, а самому не надо, вот и смеялся над собой всю жизнь, боясь заплакать. И думали все, что, мол, легко ему: «Смеётся, не грустит – как с гуся вода…»
Проня хотел что-то вставить, но ветеринар остановил его рукой.
– Вот и ты! Рядом жизнь прошла и почти всегда вместе, а ведь ни разу не спросил, как, мол, тебе, Виталя, живётся с твоим дойным гуртом и стадом молодняка. А бабы, они что – бабы! С ними никто, шутя, не проживёт – заплачет. Так и я…
Проня ничего не понял, но в словах ветеринара Виталия Фомича сквозила такая обида и боль, что слов успокоить его он не нашёл и, вздохнув, налил ещё.
– Давай, Виталя, выпьем, и прошу тебя, забудем обиды. И хоть жизнь уже к закату, постараемся понять другу друга и простить…
– Сильно, – мотнул головой Виталя, и они выпили…
Сегодня вспомнили они многое, о многом поговорили и поспорили.
Оказалось, что часто делали выводы, ничего не поняв, или понимали то, из чего выводов делать не надо было.
Разговаривали долго, раскрыв душу крепким Прониным первачём. А когда слова кончились, ветеринар достал здоровый баян и запел, вдруг душевно и красиво, так, что Проня заплакал, сквозь слёзы подпевая:
«И шумит над полем, чисто скошенным,
Ветер забияка и лихач,
Я один остался, тобой брошенный,
Но прошу тебя, уже по мне не плачь!»
Потом он пьяно хвалил Виталия Фомича за его доброту и в конце упросил разрешения звать его просто Фомичом.
– Давай, это ведь по-нашему, по-простому. – Ветеринар согласился, и за это выпили на посошок. На улице ветеринар направил его лицом ко двору и сказал, что будет стоять, пока Проня не войдёт в дом.
Проня, сильно опьяневший от переживаний последних дней, упорно называл его Вита-Фомичом, тряс руку и благодарил за душевность. В конце концов, не сумев отцепить соседа, ветеринар проводил его и, заведя в дом, закрыл за ним двери. Проня, придя чуть в себя, очень удивился, поняв, что вместо гостей находится дома. Чуть подумав, решил, что, скорее всего, в гостях он был вчера, разулся и, не вспомнив, зачем сегодня пил, уснул…
*****
Кто же не знает, как время здорово лечит?! Как окутывает оно, время, неотложными заботами, проблемами, делами, мыслями душу человека, успокаивает её, давая надежду на продолжение всего!.. Как плачет человек над чем-то, произошедшим сегодня, как переживает над тем же завтра, как тоскует послезавтра и как с трудом вспоминает через месяц. Не будь времени, не смогли бы сказать: «Всё плохое прошло или всё хорошее впереди! Не оставайся в прошлом, не гноби себя, ведь всё, что было, уже не исправишь. Оно прошло: горькое или нет, но прошло! Научись, не хороня и не презирая прошедшее, жить настоящим и стремиться к лучшему в будущем». Только так бесценный дар – время – лечит и помогает жить!
*****
Проня открыл глаза. Ночь
– Во язви её, интересно ещё вечер или уже утро, а если утро какого дня?
Почему то начал сомневаться дома он или нет. Как-то неуютно совсем.
– Наверно у Ветеринара-Фомича, - но немножко посомневавшись понял, что неудобно из-за того, что одет. Одежда скомкалась на верх и пузу было холодно, а грудь вспотела.
– Вот же мерзость какая, хоть бы петух закукарекал что-ли, узнать ночь или утро. Да где, всех поистребили. Жив здоров буду, заведу петухов, и Фомичу дам для будильника!
Решил про себя, что он совсем не жадный, от нахлынувших чувств хотел всплакнуть, но передумал.
В ногах кто-то зашевелился. Кошка!
– Если моя – дома! Если Ветеринара толстуха – у него!
Проня, слепо лупя глаза в темноту, с головокружением сел и протянув руки потихоньку взял кошку. Кошка, ожидая нежности, стала тихонько мурчать.
– Вот беда, как же узнать моя или его?
Свою он почему-то не помнил вообще, Ветеринара лучше конечно, но тоже не помнил. Пытаясь определить на ощупь начал её мять и наверно сильно надавил своими заскорузлыми пальцами ей на рёбра. Кошка громко мякнула и окарябав Проне руки прыгнула на пол.
– Что же делать, хоть караул кричи!?
Он совершенно ничего не слышал, кроме тиканья часов где-то вдали.
– Интересно Ветеринар храпит, или нет? Должен храпеть, он же старый уже.
Но как ни прислушивался, храпа не слышал.
– Да значит дома. Наверно добрался на «автопилоте» и спать.
Он помнил, как дома стоит его кровать, и где относительно кровати включается свет. Плавно опустив ноги на пол встал, растопырив руки и теперь почему-то плотно закрыв глаза, наверно по инстинкту, пошёл, как казалось в сторону включателя. Однако, сделав три нетвёрдых шага воткнулся растопыренными пальцами в стену, больно согнув, указательный на правой руке. Чертыхнулся, сразу попросив прощения у Господа, и постояв в нерешительности держась за стену, не зная куда пойти, пошёл вправо по стене, как годовалый малыш.
Слава Богу, его хата! Он на ощупь определил свой старый шкаф с тридцатилетней подпиской журнала «Рыболов-охотник». Совсем убедился ткнувшись в открытый антресоль, который не мог сделать уже год, и наконец нащупав включил свет.
Слава Богу! С минуту стоял с закрытыми глазами, потом открыл и радостно вздохнул: « дома!»
Дверь в кухню была закрыта, окно, почему то задернуто.
Кто его укладывал Проня решил не вспоминать, голова лопалась.
Он, стараясь не скрипеть, вышел в кухню и увидев, что бабкина дверь тоже закрыта включил свет. К горлу подкатывала тошнота и наплывами кружилась голова. Не пив так давно, он терялся в похмельных ощущениях и вдруг решил : «похмелюсь!»
Достав трёх литровую банку с остатками самогона, налил полстакана и поискав глазами чем закусить, увидел банку помидор под дверью, на порожке. С радостью отпил несколько больших глотков пряного рассола и сев за стол стал доставать помидор.
Рука не лезла. Вытянув большой и указательный палец чуть - чуть ухватил помидор, как щипцами стал вытягивать плавно вверх. Но пальцы с томатом не пролазили, и он сильнее потянув руку, раздавил помидор и уронил его обратно в банку. С сожалением сглотнул слюну предвкушения и вспомнив вдруг, что есть ложка с радостью взяв её, достал изломанный овощ. Уже подняв стакан, хотел сказать что-нибудь глупое, но вспомнил Сказку и выпил молчком. Всосал враз весь помидор и во рту выжал его до шкурки.
Хмель, плавно из живота, теплом прошёл по телу, почти сразу расслабив натянутые мышцы. Голова просветлела через две минуты, и исчез противный звон в ушах. Проня вспомнил это ощущение радости и лёгкости, обманное чувство сразу эйфории, которое требовало ещё алкоголя. Слабые духом поддавались этому чувству и уже через какое-то время не могли себя контролировать, через полгода ничего уже не желая кроме этого. Проня никогда не позволял себе опохмел на «другой бок» вовремя натягивая вожжи, вот и сейчас немного поборовшись с желанием ещё выпить, отставил банку. Закрыв глаза посидел не шевелясь несколько минут и поднявшись решил проведать бабку.
Пройдя на носочках, приоткрыл дверь и, заглянув увидел, что у неё светло, а сама полусидит на подушке сложив руки на животе. На удивление она повернула голову повязанную платком в его сторону.
- Не спится? - И заметив растерянность Прони тихим голосом продолжала, - что это ты в загул ударился на старости лет? Дождался пока ослабну и решил догулять, что не догулял. Может у вас с другом твоим Ветеринаром и бабушки появились так, на всякий случай?
Проня за последние дни уже забывший бабкин голос так обрадовался, что не поняв вопроса закивал головой.
- Так, так! Всё хорошо. Позову и бабушек и Ветеринара, ты только поднимайся, на Новый Год и телевизор купим, и ещё чего. Одыбывайся тяжело без тебя бабка, сил нету тяжело…
Проня не умея говорить красивые или точнее добрые слова, мялся не находя себе места, и глупо улыбался.
- Чичас управлюсь, там и Катерина подойдёт, молодец бабка тоже, всё же нашла подход к твоей болезни!!! Ты не волнуйся, всё хорошо, всё.
Он задом вышел из комнаты и плавно закрыл дверь. Вздохнул полной грудью, топнул ногой и осмотрев комнату погрозил банке с остатками первача. - Вот, а ты говоришь - красота! – и улыбаясь стал одеваться.
Утром, включив везде свет, Проня быстро сходил за дровами и растопил печь. Не забыв про собаку: намяв в миску картошки и наломав в неё хлеба, залил холодным супом, вспоминая, когда же он его варил. Вобла почему-то не встретила его, как обычно радостно виляя хвостом – лежала в будке, положив голову на лапы. Проня присел рядом на корточки.
– Ну, а ты что? Поди, не нравится, что я вчера выпил? Это надо же, – не угодил! Пока жил с вами тремя один, терпел соблазны, был хороший! А тут раз выпил, когда нельзя было не выпить, и не угоден. Ну, и ладно, ешь давай…
Он поставил чашку у будки и пошёл в свою небольшую столярку, где занимался разным деревянным рукоделием долгими зимними днями. Растопив небольшую железную печурку и, подложив в неё несколько берёзовых полешек, плотно прикрыв дверь, зашёл в сарай. Здесь у него стоял двухметровый брус, слегка потемневший от времени. По-хозяйски оглядев его, Проня, затащил его в столярку…
Вещунья в это время рассказывала Капе, «что видела своими глазами»:
– Иду от тебя, когда Проню уложила, слышу, у ветеринара кричат. Подхожу ближе, а это он песни поёт под баян. Поёт красиво, но громко. Я в сенцах послушала, постояла немного, даже всплакнула. Только зайти стесняюсь, посмотреть, перед кем это он разоряется. Вышла – и в палисадник, благо, снегу мало. Заглянула в кухонное окно: «батюшки святы!», он шпарит с закрытыми глазами, поёт, рыдает, а на стуле напротив – кошка! Огромная, чёрная, как смоль, глаза зелёные, и улыбается. Веришь, нет, довольная, и даже подпевает ему, по-моему. Я к окну прилипла, а кошка пела-пела и зырк на меня, словно огнём лицо мне обожгло. Не помню, как до дома добежала, закрылась, трясусь. Хорошо, дед дома, а то бы со страха померла. Вот те крест, не вру!
Капа слушает и уже весело, в голос, смеётся. Катерина машет рукой и начинает хозяйничать.
… Ближе к обеду Проня вынес из столярки освежённый рубанком брус и аккуратно вкопал его в заранее приготовленную ямку у небольшого холмика, насыпанного над Сказкой. Прихлопал землю, подровняв холмик, и, удовлетворенно вздохнув, протёр от налипшего снега надпись на фанерной табличке, укреплённой на брусе:
Сказка.
Лучшая лошадь.
1966-2011 гг.
П о м н ю.
*****
В конце декабря Проня, взяв в помощники возмущающегося Виталия Фомича (ветеринара), направился в магазин за накануне заказанным телевизором. Виталий Фомич, от пуза наевшийся капустных пельменей со сметаной и чёрным хлебом, умолял друга не торопиться.
– Я, Проня, жизнь прожил здоровым, знаешь, почему? А потому что, что бы ни случилось, но после обеда часок, да сосну! Всегда. И тем более мне обидно, что, уже уверовавши в этот замечательный способ от болезней, я сейчас с тобой прусь в этот магазин. И, возможно, даже буду напрягать спину, поднимая телевизор. Они знаешь, какие. Вон у меня полупроводниковый цветной в моём детстве весил килограмм тридцать, наверно. А сейчас уже все тридцать пять из-за пыли, в нём скопившейся. Но, хотя он разогревается час, выбрасывать его жалко, пусть уж стоит. Без него угол пустой будет.
Проня терпеливо объяснил, что заказал новый «жидкокристаллический» – чуть не сломав язык, выговаривая .
– Диагональ 80 сантиметров и антенна-тарелка, сто каналов, а стоит это чудо тридцать пять тысяч рублей. За эти деньги раньше можно было «Волгу» купить и два «Жигулёнка»!!
Ветеринар внимательно, но лукаво поглядев на Проню, многозначительно заметил:
– Уважаю! Идём!
В магазине их, оказывается, ждала сервисная служба: посадив дедов, лёгкая «ГАЗель» направилась к Прониному дому.
Пока ехали, Проня всё пытался что-то спросить, но не осмеливался. Ветеринар же, наоборот, интересовался: почему им сразу не везут телевизор. Те, посмеявшись, указали на картонную коробку, плоскую, как стол.
– Не может быть, – ветеринар недоверчиво хмыкнул, – мой телевизор размером с мартеновскую печь, в которой железо раньше плавили. Такой же большой и горячий, и цвет всё больше красный из экрана…
– Да ты, дед, деньги давай, мы тебе такой же привезём, не печалься.
Ветеринар отказался, мотивируя тем, что погодит, пока не убедится в качестве Прониной покупки. Парни быстро приладили маленькую антенную тарелку к фронтону и, занеся телевизор в дом, распаковали его. Вкрутив два штыря в стену, повесили аппарат. Потом дали хозяйке в руки пульт, научили, как им пользоваться, и баба Капа со страхом нажала указанную кнопку. Комната осветилась всеми цветами радуги, и на экране начались действа, одно краше другого. Все возрадовались, мастера пожали дедам руки и испарились, как джинны. Пока обсуждали покупку, пока чуток «обмывнули» её в бане, пролетело более часа. Вернувшись в дом, деды убедились, что Капа не пролистала и половины каналов.
– Здесь есть и про зверей, и про спорт, и сказки, и картины… – бабка увлечённо рассказывала, привскакивая на кровати от восторга.
Ветеринар, глядя на довольную Капу, предложил Проне:
– Пойдём, сосед, примем ещё по граммульке, и можешь насовсем переходить в свою комнату, ведь бабке ты больше не нужен. У неё теперь сто, этих, как его, каналов…
В бане, опрокинув по стопарику, долго сидели молча, погружаясь каждый, в свои мысли.
– А знаешь, Проня, – вдруг оживился гость, – может, я, правда, из соседней деревни Глашку Игнатову привезу. Я её давно знаю, но у неё раньше муж был, – ветеринар заулыбался, смущённо опустив глаза, – а теперь овдовела. Она мне нравилась, и я – ей.
Проня встрепенулся:
– Ты кого, как кот старый, щеришься – говори по делу. Что-то решил и юлишь передо мной, как перед этой самой Глашкой! Фофан!
Ветеринар обиделся:
– Да дочь её приехала вчера в наш магазин и ко мне зашла. Говорит, мать просила спросить, как я поживаю. Ну, ведь не зря интересуется. Вот я и предложил передать Глаше – пусть приезжает в гости. Буду, мол, рад приветить, да и вспомнить есть чего. Мне ведь, Проня, снится уже, что я Мурку свою под венец уговариваю. А она мне, скотина толстая, говорит языком своим кошачьим, но почему-то понятным: «Какое у вас приданое, Виталий Фомич, кроме тёплого туалета? И могу ли я всерьёз рассчитывать на денежное довольство после вашей скоропостижной смерти по причине слабого сердца?» Я в поту проснулся от страха, а она, Мурка, на моей подушке спит, а я, мордой в неё уткнутый, с полным ртом шерсти её да ещё и с блохами, наверно! В общем, определил я её пока в сарай, потом видно будет. А Нинка говорит, что мать хочет на Новый год ко мне приехать, с оказией, может, поживётся?
Ветеринар участливо глядел теперь на Проню.
Тот, подумав, налил понемногу в стопки и сказал:
– Посошок! И вот ещё что: ждём тебя с твоей Глашей к нам на Новый год. Мы же, наверно, лет десять Новый год вместе не справляли, а? А это повод и почин добрый.
Они чокнулись, выпили, и ветеринар, пожав руку Проне, пошёл домой.
*****
Ночью Проне, уснувшему в чуть хмельном состоянии, посмотревшему ещё с бабкой кино про большую обезьяну, снился ветеринар с кошачьими усами. Он был похож на бравого гусара и даже выпячивал грудь, но обут был почему-то в валенки. Проня ничего не спрашивал, но ветеринар сам объяснил: «Чтобы когти не стучали».
Проня во сне не хотел иметь с ним дела, но ветеринар тормошил его, приговаривая: «Проня, Проня…»
Он открыл глаза и увидел бабку, в ночнушке, без платка, с рассыпанными по плечам волосами, в протянутой руке – телефон.
– Проня, сын, сын звонит… Бери, радость какая!
Он схватил телефон и, отвыкший от него, заорал:
– Алё! Алё!
Тут же услышал знакомый до боли голос Фёдора:
– Привет, отец, рад тебя слышать живым-здоровым…
Проня, опомнившись, громко затараторил:
– А я хочу тебя не слышать, а видеть, сын, пойми. Мы с матерью уже сдурели здесь одни! Приезжай: кто знает, сколько нам осталось…
– Да я поэтому и звоню. Мы собираемся к вам все вместе. Захар же нашёлся, отец! Он на китобое ходил, потом в японскую тюрьму угодил. Он едет ко мне, и мы все вместе – к вам! Обними мать, на Рождество будем…
Телефон запищал и умолк.
Кто сказал, что от радости не умирают?! Другое дело, что это очень обидно: не от горя, а наоборот.
Проня почувствовал, как волна непередаваемого счастья нахлынула, сбив дыхание. Он сел на кровати и прижал к себе Капу.
– Помоги мне: не задохнуться бы… – и Капа гладила его седую голову, как в юности, радуясь ему…
Проня поднял глаза, полные незамутнённой влаги:
– Бог есть! Его не может не быть, если такие дела происходят в этом мире, – и, уткнувшись ей, такой нужной, в плечо, выдохнул: - Как же я счастлив, мать!
