Он был старым дружинником, дружинником в преклонных летах, давно уже покинувшим – за старостью и увечьем – ряды своей дружины. Семьи у него не было, дома тоже – очень давно было и то, и другое, но осталось глубоко в прошлом, так глубоко, что уже превратилось в будущее, и он почти не думал об этом – просто шел в нужном направлении. Старик ходил по деревням, селам и городам: пел песни, рассказывал истории: в некоторых он принимал участие сам, многие услышал в детстве, часть узнал во время странствий.
В каждом городе и деревне он сначала выпивал воды из колодца; он помнил вкус воды в разных колодцах, чувствовал вкус этой земли, этих краев – где-то солоноватый, где-то горький, будто вода прошла сквозь пожарища сел, угли сожженых городов, и капли слезами падали на землю. Вода текла по годовому кругу: он знал ее весенний серебряный извив: плеснешь из пригоршни в небо, и вот она – радуга, летнюю тишь и ширь, зимний ночной студенец, осеннюю синь – торжественную, мерцающую как сталь полка Правой руки. Вода была разная, а вот ветер одинаковый: то ведущий его вперед, то отталкивающий назад, направо и налево, пригибающий к земле, а то вздувавший плащ - вот-вот, и он поднимется вверх. Иногда он думал, что ветер – это присутствие Бога, иногда – что дыхание Бога, иногда – что дыхание его и Бога, иногда – что это его собственное дыхание, многократно отраженное и усиленное дальними лесами и холмами; и шел с ветром, через него – волнуемый как трава, движимый, пригибаемый и поднимаемый ввысь: как все на этом свете.
Много лет назад с ним шел конь; сначала он ехал на коне, а потом все больше шел с ним рядом, потому что конь состарился. Конь шел с ним рядом, а когда спал, то тревожно прядал ушами – коню снилось, как смертоносным дождем шуршали в бою стрелы, как сразу после брода, мокрый и распаренный, он влетел в плотный строй низкорослых лошадок; а потом успокаивался, потому что видел себя жеребенком, и желтела отмель, и волнами расходилась от груди вода. Конь умер осенью, на лесной опушке, прилег и закрыл внимательный грустный глаз. Старик накрыл его ветками, постоял немного и пошел дальше. За его спиной к опушке летели вороны, и потом старому воину казалось, что он слышит коня: в шепоте и трепете листьев, чувствует его взгляд во внимательном глазе ворона, который смотрит на него посреди заснеженного леса.
Но он и сейчас был не один. Их было очень много – всех, про кого старик пел в своих песнях, рассказывал в историях: и часто он представлял их рекой, чистой и прозрачной, которая несет его – маленький желтый листок. Вот впереди Семен Мелик, то проявится солнечным всполохом на древесной коре, то спустится вниз быстрым огоньком – Семен Мелик, командир “сторожей”, павший в Передовом полку на Куликовом поле. Рядом с ним – Михаил Бренк, погибший под Великокняжеским знаменем – он и сейчас стоит под знаменем, вот оно – над головой: грозовая туча, гремит гром, блещет молния - Божья гроза. Сосновыми стволами под небо, на небо, выше неба уходят Пересвет и Ослябя; когда он засыпает, то слышит, как шуршат сосновые ветки, разгораются звезды: монахи читают Псалтырь. Идут Илья, Евпатий, Добрыня – руки на рукояти мечей, плащи – широкие поля. И поет среди звонкого птичьего хора княгиня Евпраксия Рязанская: наступает весна, и перелетные птицы возвращаются домой.
Вот старик входит в село, и все солнечные зайчики – светловолосые детские головы – собираются в один круг. Подходят взрослые, старики. Он начинает свою историю. Каждый раз она выходит по-разному, немного другой: то прянет в нее из соседнего леса алая Жар-Птица, то закатятся с дороги клубочками зачарованные царства – Золотое, Серебряное и Медное; то пройдет и сядет рядом ратник, про которого он забыл, а сейчас вот вспомнил – ратник, погибший в сече на реке Воже, проскакавший вперед, принявший на себя первую стрелу, первый удар. То зазвенит где-то капель, а может и не капель, а Пасхальный перезвон: надо просто прислушаться, отпустить повествование на волю, потому что история умна, она сама знает, как себя рассказать.
Иногда ученые монахи записывали его слова. Старик знал грамоту, любил черные росчерки букв, но они казались ему углем, дровами, над которыми движется пламя голоса, волнуется живое движение словесного огня – всегда то же самое и иное. Он не искал себе учеников, не старался передать то, что помнил – просто рассказывал истории, пел песни, и знал, что пламя возгорится всегда.
Когда он совсем состарился, то остался в монастыре. Принял постриг под длинным и таинственным именем египетского пустынника, и через месяц умер. В его могилу положили меч, единственное, что осталось от воинской жизни. Дул восточный ветер, и облака уходили на восток. По ручью плыл листок, исчезал, становился потоком. Вливался в реку, где пил воду конь – то синий, то золотой, то алый - в морозных утренних сумерках.
