Ближняя дача в Кунцево представляла собой архаичный деревянный, окрашенный зелёным, дом в лесу. Любой, выдающийся, уважаемый в современной провинции однополярного мира, подвижник, испытал бы, при виде этого строения, культурологический шок: «Отстой! Ни ума, ни фантазии у старого параноика не было. Правильно его прогрессивные историки дерьмом закидали. Ничтожество!» - возмущалась бы такая по-европейски мыслящая, успешная личность. И сплюнул бы презрительно и гневно энергичный проводник инновационных подходов.
Любой бескомпромиссный рыцарь передовых нано-идей, знает, что дом этот надо поскорее снести, а на его месте выстроить шикарный отель, как в Швейцарии. Тогда будет маржа. Тогда всем сразу станет лучше! Учиться надо у Запада как жить, что строить, в каком направлении думать! Заставлять неразвитое население этой нелепой страны с детства впитывать цивилизационные установки. Бестрепетно разлучать детей с отсталыми родителями, не способными вылезти из жалкой трясины совковых заблуждений. И вывести этих корявых детей на верный путь отрицательного роста благосостояния!
Сталин стоял на террасе, расположенной на крыше. Высота стен террасы была рассчитана так, что хозяина с земли видно не было, а он прекрасно видел всё : И лисицу, роющую быстрыми лапками клумбу, и саму клумбу, на которой он однажды голыми руками наломал белых роз для обиженного маршала Рокоссовского. Он видел всё. На самого Иосифа смотрело только небо.
Вождь уходил с обзорной площадки не торопясь, по-привычке прижимая под кителем левой, согнутой в локте рукой, давно отсутствующий за ненадобностью, маузер. Привычка юности. «Посеешь привычку, - пожнёшь характер, посеешь характер, - пожнёшь судьбу,» - Сталин вспомнил молодого Мао Дзе Дуна, долго жившего в своё время у него на даче и отечески улыбнулся в знаменитые усы. Он двигался по дому, не глядя по сторонам, но, как опытный конспиратор, заметил бы любое незначительное изменение. Хозяин не любил неожиданностей, но всегда был к ним готов, так как сам всегда совершал неожиданные для врагов действия. Да и для друзей тоже. Хотя кого назвать другом? Выше его в стране не было. Равного ему не было и за пределами СССР. А тот, кто ниже, может быть слугой, помощником, соратником, но не другом.
На него, победившего самого себя, не распространялись обычные моральные мерки. Победить в себе необузданного, удачливого, невероятно живучего безжалостного бандита и стать тем, кем стал он теперь, – спокойным, думающим и решающим за всех, строителем и главой невиданного общества, нужна огромная сила. Количество, проливаемой на Земле, крови не имело ни какого значения! Даже цель – не главное. Главное на Земле равновесие. Потому как равновесие – это гармония. Если для блага миллионов пострадают тысячи – это справедливо и гармонично. Если для блага человечества нужна слезинка ребёнка – так в чём же дело? Чем слеза старика отличается от детской? Ребёнок жесток, по неопытности сострадание в нём ещё не развито. Плачет дитя, в основном, когда плохо ему. Старик плачет, когда плохо другому.
Спустившись на маленьком лифте вниз, владелец дома бесшумно прошёл в комнату, облицованную ореховыми панелями. На гвоздике, вбитом прямо в панель, висела в рамке картинка из журнала «Огонек». На фотографии симпатичный мальчик на санках радостно смеялся. Ребёнок был счастлив. Хозяин земли советской долго стоял возле снимка, как дедушка, скучающий по внучку. Вздохнув, несколько даже завистливо, он проскользил неслышно мимо большой бумажной репродукции тоже в простой крашеной раме, на которой пьяные, весёлые, безбашенные запорожцы писали своё дикое, абсолютно неприличное письмо, утончённому, европейски образованному турецкому султану. Многие в творческом азарте курили. Сталин умело набил свою трубку и тоже закурил, органично вписываясь в казачий круг. Судя по дыму трубки генералиссимуса, слово его было у казаков не последним. «Вот как пишутся сочинения на века, – только коллективно, при участии всех присутствующих товарищей!» - Снова грустно позавидовал одиноко курящий. Ещё подумал он, что слёзы вот таких жизнерадостных разбойников стоят дороже всех прочих, и, при этом, строго оглянулся на счастливого мальчика.
В красном углу висел чёрно-белый портрет Ленина в знакомом всем галстухе. Портрет подсвечивало небольшое, выгнутое бра с белым плафончиком. Лампочка горела всегда. Когда в доме гасли другие огни, её не гасили. Когда хозяин уезжал в Кремль, бра всё так же освещало деликатное, знакомое всем входящим лицо. Терминатор царизма очень походил на внимательного и чуткого семейного доктора. В электрическом свете цепкие глаза блестели острым умом. Сталин по-домашнему кивнул равному себе, и повернул бра плафоном вниз. Ореховая полированная панель отъехала вправо и открылся коридор, даже, скорее, туннель.
Друг всех писателей, а именно так назвал его недавно литератор и француз Андре Жид, привычно пригнув седеющую голову, быстро прошёл в подземное помещение. Там слабо светили зарешёченные лампочки, слегка пахло машинным маслом, где-то далеко под землёй гудели механизмы. Посреди небольшого помещения стояла на рельсах дрезина. На лобовом стекле красовалась открытка с Шарлем де Голлем, похожим на фламинго в кепи. В свежевыкрашенном кузове дрезины лежали две пачки бумаги. На одной было написано «Эрнест Хемингуэй. Куба», на другой «Папирус Лиды. Сирия».
- Молодец, швило! - Непонятно кого похвалил вождь. Он вернулся в комнату к Ленину, взял со стола корзинку с фруктами, пошёл было к секретной ореховой панели, опять вернулся и, достав из шкафчика у стены бутылку армянского коньяка, со словами: « А Черчилль подождёт», соединил сосуд и плоды.
Вернувшись из подземелья с рукописями под мышкой, но без корзинки, Сталин пошёл по красным ковровым дорожкам с затейливо зачесанным широкими поперечными полосами ворсом. Полоска, зачёсанная в одну сторону, выглядела более светлой, чем следующая, тёмная, зачёсанная в другую. Создавался эффект перелива. Полосы мерцали. Хозяин шёл в направлении кухни, по-детски стараясь наступать только на светлые.
Иосиф Виссарионович вступил в сияющий белым кафелем Храм Еды. Повара весело, без суеты приветствовали главного ценителя их мастерства, не прерывая священного действа. В верхней части стен располагались по периметру большие чистые окна. Стеклянная двухстворчатая дверь была распахнута в сосны. В двух шагах за дверью красиво опадал струями средних размеров фонтан, возле которого курил один из поваров, сидя на круглом каменном берегу. Повар встал, приветствуя, но перекура не прекратил. Сталин покачал серебряной головой, все заулыбались. Никто не пугался. Иосиф Виссарионович полагал, и правильно полагал, что повар должен быть здоров и счастлив. Тогда и едок будет здоров и счастлив. Поэтому повара его были вполне себе довольны жизнью, за чем хозяин заботливо следил. Во всей кипящей, страдающей, строящейся стране Генералиссимуса Сталина не боялись только повара и дети. И этого для него было достаточно.
Друг всех писателей зажёг, лежащие заранее в топке, лучины. Специальная топка эта была вделана в большую, облицованную белыми глянцевыми изразцами, печь. Спички лежали тут же, но старый подпольщик воспользовался своими.
Он бросил тяжёлые списки в огонь и постукал витой кочергой по верхнему титульному листу. Слово «Куба» наискосок полыхнуло. « Хорошее место Куба. Народ там лёгкий, весёлый. Жалко только, - изгадят остров американские капиталисты, испортят простых людей. Надо дать им свободу,» - размышлял гений всех времён и народов. Рукописи прекрасно горели.
