Сотворение самого себя

Мы боремся, подчиняемся, стремимся, суетимся — зачем? К какой конкретно цели мы так истово тянемся? Есть мир, который создаёт для нас окружающее, а есть, который мы создаём себе сами. Мы все с самого детства знаем о том, что нам надо куда‑то расти, что‑то в себе улучшать, интуитивно ли, нет ли, стремимся к внутреннему совершенству. Даже самый прожжённый или самый опустившийся человек прислушивается к себе: так ли я живу? Какие изменения происходят в моей душе, в какую сторону? Не поймал ли я в эту секунду ощущения чего‑то нового, важного? И если вдруг ответ красивый — ведь носимся же с ним, как будто в нём вся наша жизнь. И начинаем копать ещё глубже. То ли я возделываю во внутреннем себе? Взошёл ли я на какую вершину, или просто усвоил очередной факт, перетёр очередную косточку? Действительно ли я сделал шаг вперёд, не сделал ли обратного? И есть ли в этом хоть какая‑то система? Так мы сверяем свой путь с главным вектором себя, со своим «небесным рисунком».

Под колпаком

Социальная суперсистема всегда готова направлять, ставить человека на некий путь. Для этого создаются сложные, разветвлённые институции — образование, пропаганда, массовая культура. Нам предоставляют наглядный образ мира, который должен упростить его понимание. Вот только сам факт наличия готового образа чего бы то ни было, текстовый, визуальный, музыкальный, всегда небесспорен, отсюда когда‑то возник спор о правомерности существования иконы — изображения того, что по определению не может быть изображено, что можно увидеть только духовным зрением. Искусство прошлого не стремилось заменять собой мир, оно понимало, что правильнее намекать и подсказывать, чем прикидываться Творцом. Литература не стремилась забираться в каждый эмоциональный закоулок читательской души, слишком «разжёвывать» описываемые факты и события. Предполагалось, что читателю можно доверять, что он сам может настраиваться на соответствующий лад и считывать суть, используя собственную фантазию. Наш современник привык, что его сознание обслуживают, что литература — вроде спа-салона, где не нужно напрягаться, где температуру водички, силу напора, освещение для тебя подобрали заранее, всё продумали, всё комфортно. Никуда не нужно грести, никуда нырять. Авторы старательно массируют читательские мозги приятными художественными приёмами, услужливо стараются порадовать всё новыми методами воздействия.

Чужой образ сущего стремится подменять само сущее, изъять конкретное сознание из наличного бытия, готовые образы впечатляют, но они же и разлагают сознание, вытесняя те картины, которые оно могло бы создавать самостоятельно, на свободе. Когда я читаю «Гамлета», я его себе представляю; когда я потом смотрю киношного «Гамлета», у меня как будто что‑то отбирают и заменяют на своё, я подчиняюсь чьим‑то комплексам и пристрастиям. Что мы можем сказать о какой‑нибудь древней эпохе, если не слушали лекции, не читали честных исследователей, не изучали авторов того времени, не разглядывали гравюры, строения, интерьеры, не слушали музыку? Не имея образа из реальности, мы всё равно рассуждаем так, как будто, и правда, знаем. При этом опираемся воображением на наиболее доступные трактовки, которые в удобных упаковках предлагает современная культура. А там творятся чудеса. Сплошные примитивные или предвзятые образы, как русские Петрушки Ивановичи в косоворотках и на телегах. На погружение в истинную картину культуры способны разве что сами носители культуры, однако массовая культура построена так, что аутентичное национальное кино — скорее для отдельных маргиналов, не для всех. Почему не продуктивно смотреть голливудские исторические фильмы, они что, не увлекательные, не красочные? Не в этом дело. Они не построены на принципах максимального приближения к эпохе и людям, о которых рассказывается. Хотя бы потому, что американцы не умеют уважать. Когда я смотрю такое кино, то полагаюсь на добросовестность киношников, которая, как правило, невелика. У них хватает других проблем. От них требуют не погружения в эпоху, а строго таких‑то героев, такой‑то манеры общения женщин и мужчин, такого‑то типа взаимоотношений между поколениями. И если правда иная — долой правду. Мы даже о религии теперь судим по ужастикам — там же нам показывают то Бога, то дьявола. Сознание закабалено, перед глазами маячит образ персонажа и те обстоятельства, которые для него придуманы. И вот уже мы с лёгкостью утверждаем: «Я не верю в Бога». Когда нет никакого другого переживания по этому поводу, кроме киношного, — кто ж поверит?

И это касается не только истории, а образа мира вообще. Вытеснение одного образа мира другим искривляет наше понимание окружающего. Из чего у западного человека складывается образ современного Китая? Из новостей. А они всегда ангажированы. Там работают представители идеологической, а не научной среды, предлагают нашему вниманию китайцев как полубезумных-полукарикатурных маньяков, обожающих ходить строем и стрелять, теперь ещё и агрессивных по отношению к трогательному Тайваню. В моё сознание заранее закачивают образ страны или эпохи, который полностью не соответствует действительности. Мне предлагают трактовку, где все хорошие и плохие назначены, не стоит и напрягаться. Мне предлагают привычную несложную «мораль», несложную, но цельную картину бытия.

Вот музыка. Она во все времена, как и сейчас, — и голос небес, и голос эпохи: от современных ритмов мы заряжаемся энергией и настраиваемся на общий лад со своим специфическим временем. Но в то же время музыка — навязчивая мелодия факира, воспринимающего нас как свою дрессированную кобру. Она есть самое эффективное средство управления внутренним строем человека, сознательного или бессознательного. От модной музыки мы превращаемся в болванчиков, не способных задумываться вдолгую, с короткими мыслишками, едва пульсирующими между сильными долями в такте. Или вот я смотрю среднеарифметический сериал. Там мне приятно, к тому же там добро побеждает зло — что плохого? Да, возможно, это происходит автоматоматически, механически, потому что публике так нравится, как дань жанру, и не считывается глубоко. Ну и что? Разве нельзя сказать, что через это мир становится лучше? Всё можно сказать, но перед этим надо знать. Впуская в своё сознание нечто, я впитываю душой значительно больше, чем может показаться. Трактовка происходящих в произведении событий, исходя из примитивной, механически вставленной идеи, ведёт к неадекватному восприятию самой жизни, а значит, неадекватному принятию решений. Подчинение такой мысли большого, длительного времени смотрения сериала ведёт к внутренней расконцентрации. Произвольность сериальных событий и мотивации героев — к мозаичному восприятию мира. Зрители волей-неволей списывают со своих любимых героев манеру поведения и мировосприятия. Насмотрятся про английский двор или ещё про каких негодяев, и давай интриговать в своих семьях — подставлять, сталкивать, наушничать. А отпрыск-бездельник погрузится во что‑нибудь специфическое подростковое, и вот уже начинает ненавидеть родителей или палить в одноклассников. Сначала мы сами становимся чужими для мира, потом чужими и для мира, и для нас становятся наши дети. У каждого следующего поколения всё меньше реального, не виртуального жизненного опыта.

Условно говоря, мы живём в двух параллельных мирах. У одного свои концептуальные установки, у другого свои. Когда‑то устное народное творчество играло колоссальную мировоззренческую роль, в сказках и былинах, песнях и духовных стихах были заложены существенные смыслы, которые, как японские коаны, необходимо было расшифровывать, порой годами. И расшифровка их означала подключение к проверенным столетиями знаниям, упакованным в образную форму. Потом мы остро ощущали свой внутренний мир как часть Божьего творения и шли за главными ответами в храм, что называется, под куполом небес поговорить с самим собой. Теперь, наоборот, мы стремимся сотворить человеческое и заполнить сотворённым свой внутренний мир. Второй мир внушает нам свои ценности через СМИ, массовую культуру, просто культуру мейнстрима и т.д. Он имеет собственные представления о том, каким должен быть каждый из нас и к чему мы все должны стремиться. Сейчас ему надо разрушить семейные основы, обесценить жизнь другого, уничтожить искреннюю, субъективную любовь и заменить её формулой. Ценности искусственного мира становятся сильнее, привлекательнее исконных. У них намного лучше упаковка. И только некоторые «образованные и продвинутые» люди, почувствовав, что мы утрачиваем главное, пустились самостоятельно, от собственного ума, отыскивать секреты мироздания, погрузились в научные изыскания, разработали философские аппараты и теперь торжественно открывают для себя то, что раньше знал каждый парень на деревне.

Благодаря техническому прогрессу, благодаря накоплению капиталов эпоха дала нам свободное время. Вот только не объяснила, зачем оно нужно. Мы могли бы использовать его на духовное развитие, однако решили поступить иначе. Доступные удовольствия и культ ничегонеделания привели к образованию «пустого времени» (Жан Бодрийяр). Фраза «надо чем‑то заняться» стала означать убивать время, принимать в себя навязанное пустое. Активное, но непроизводительное проведение времени стало признаком респектабельности, социальной адаптированности, удавшейся жизни. Человек уже констатировал факт появления «пустого времени», за которым непременно следует дух нигилизма и отчаяния, желание быстрой или медленной смерти. Теперь ему предстоит найти способы заполнения образовавшейся пустоты, чётко сформулировать, зачем в принципе нужно время.

Создай самого себя

Мы все стали в большей или меньшей степени достойными представителями эпохи потребления, поверили во все эти проценты, депозиты и кэшбэки. Мы ставим перед собой земные цели, приучаем себя не опаздывать, держать слово или, наоборот, «разводить», что‑то строим, оформляем, стараемся жить по «законам бизнеса», соответствовать «корпоративной культуре». Однако всё это скорее метафоры, отражения нашего внутреннего мира, которые не обязательно являются конечной целью личности, тотально определяют её глубинный строй. С таким же успехом мы можем погружаться в «научное мышление», стремиться стать творческой личностью и при этом по деловитости своей дать сто очков вперёд владельцу банка. А он нас удивит своей творческой изобретательностью. Одно и то же достижение могло родиться как повод порадовать или похвастаться, иметь причиной и трусость, и героизм, и любовь, и обиду. Невозможно назвать одну причину поступка, как не придумано ещё таких признаков, которые полностью применимы к одному человеку и полностью неприменимы к другому. Человек одновременно и Бог, и тварь, и мужчина, и женщина, и тёмный, и культурный, и верующий, и неверующий, и тупица, и подлец, и святой; каждый раз, считая себя умным и сказав при этом глупость, или, считая добрым — и совершив зло, — он расстраивается.

Что такое эти огромные жирные туши из телевизора про Америку, которые без конца поглощают еду? Когда человек неприлично объедается, мы видим в этом сплошное безобразие: как будто нет другого счастья, как испытать очередное вкусовое ощущение. Но и здесь, пусть и в уродливом виде, проявляется изначальные установки, которые вполне себе могли быть светлыми. Например, тяга к движению вперёд. А может, способ вспомнить о том, как хорошо было с кем‑то из родителей: «Давай опять что‑нибудь вместе съедим, нам было так вкусно в прошлый раз!» Человек получился изуродованным, несчастным, но ведь это просто очередной извод человеческой души. Мы наблюдаем безобразно колышущееся нечто, поедающее на камеру очередную котлету, а видим за этим того, кто просто не нашёл никакой другой подсказки для проявления своих устремлений, хотя мог бы стать страстным исследователем, философом, спортсменом. Но и это не обязательно хорошо: при таких задатках он и в тех областях мог впасть в безудержное обжорство, только интеллектуальное, которое уже привело человечество к ядерному оружию и прочим извращениям технического прогресса.

Ежечасно через каждое внешнее проявление мы воплощаем мечту о себе, воображаемый, закрытый для большинства людей образ себядля-себя. «Человек не есть готовая форма, он формирует себя сам», — писал немецкий философ и психолог Карл Ясперс («Общая психопатология»). Дело не в том, «каков человек», а в том, к какому себе он стремится. Конечная цель пути — завершение (совершение) образа своей души, не важно, отдаём ли мы себе в этом отчёт. Даже одежда — это не только набор знаков, который видит в ней семиотика, но и проявление мечты о себе. Мы учимся «окучивать» клиентов, практикуемся в строгом научном мышлении, учимся «держать ножку», «отрабатываем удар», да просто болтаем с друзьями или возделываем огород — и всё затем, чтобы смоделировать себя, таких, которых себе намечтали. И спорт, и танец, и актёрство — это всё актуализация своего небесного рисунка, который ещё более есть, когда выходит наружу. Если я занимаюсь какой‑то деятельностью, её принципы я стараюсь превратить в свои душевные навыки: «это постоянное созидание самих себя трудом и практикой и есть наша подлинная структура; не совпадая с волей, она не есть также ни потребность, ни страсть, но наши потребности и страсти, как и самая абстрактная из наших мыслей, причастны этой структуре: они всегда вне себя самих в направлении к… Вот что мы называем экзистенцией». (Жан-Поль Сартр «Проблемы метода».) Мечтая о клумбе, которой пока ещё у меня нет, я мечтаю не просто о её красоте, а о той радости, которую она будет кому‑то доставлять, а значит, о главном, только не вообще, а в конкретном образном воплощении. Что делает крестьянин, когда учит своих детей грамотно хозяйствовать? Он обеспечивает всех? Отчасти да. Но ведь в наше время можно прожить и без хозяйства, в городе. Зачем такая упёртость? А может, он интуитивно созидает не столько хозяйство, сколько внутренние детские миры? Вот возникает вполне бытовая задача — построить дом. Он нужен для быта, но ещё больше затем, чтобы объединить всех близких общей мечтой, настроить на достижение цели и преодоление трудностей, на рост и созидание самих себя. А как ещё передать ребёнку счастье сопричастности? С самого детства нам просто хорошо, если удаётся сливаться с какой‑то человеческой общностью, жить её интересами, питаться её частными ценностями. Мы радуемся, получая положительный опыт такого слияния, хоть дома, хоть в театре за кулисами, наблюдая за дедушкойактёром, или на железнодорожной станции, помогая папе-обходчику или маме-кассиру. Всю жизнь мы стремимся с чем‑нибудь совпасть. Если я честно отношусь к стране, в которой живу, я стремлюсь проникаться и её мировоззрением, и её манерой жизнеустройства, стараюсь понять логику властей. Такая радость единства в общем деле может повлиять на весь дальнейший жизненный путь.

Даже то, что мы читаем, слушаем, смотрим, выстраивает наши внутренние акценты, закладывает ценности, формирует определённого человека. «По чтению можно узнавать и определять человека. Ибо каждый из нас есть то, что он читает; и каждый человек есть то, как он читает; и все мы становимся незаметно тем, что мы вычитываем из прочтённого, — как бы букетом собранных нами в чтении цветов…» (Иван Ильин «Поющее сердце. Книга тихих созерцаний».) Достаточно ли мы смотрим доброго и глубокого, достаточно ли закрываемся от всего, что приучает нас к жестокости или равнодушию? Может ли человек в принципе самостоятельно формировать себя? Или он безнадёжно подневолен и будет всегда существовать в большой трубе, направленной в одну сторону, выкрашенной одним цветом? А может, он даже хочет туда, в трубу? Или не может оттуда выбраться самостоятельно…

Каждый из выбранных нами путей — путь души. Каждому из нас приходится проделывать огромную работу и по расшифровке себя, и по обретению того духовного каната, по которому будем дальше подниматься именно мы, конкретные воплотители конкретного замысла. Своё отношение к этому выработал человек религиозный. Для него в борьбе за внутреннюю свободу от зла неизбежно нужно стать несвободным от того, что защищает от этого зла. В этом одна из задач религии. Исповедь, духовное чтение, храмовая музыка, ритуал — к услугам верующего столько духовных «приспособлений», целый арсенал, который можно «использовать» для гармонизации души: «духовная предпосылка состоит в том, чтобы человек очистил от ржавчины свои духовные провода и стал хорошим проводником — дабы принять духовный ток Божественного просвещения» (Паисий Святогорец «Слова», том 1.) В религиозном делании мы видим пример прекрасно разработанной практики самосозидания. Обустраивая своё духовное пространство, верующий сознательно и целенаправленно обустраивает через это свою повседневную жизнь. Когда человек подготовлен к богослужению, он не просто знает последовательность действий, что в каком порядке читается и выносится. Он знает, что в каком порядке надо испытывать. Казалось бы, что может быть спонтаннее искренних чувств? Но храмовый подход даёт иную подсказку: здесь ты должен почувствовать благодарность, здесь раскаяние и так далее. Странно? Но ведь именно то же мы делаем, когда, к примеру, поздравляем друг друга с днём рождения, радуемся встречам с близкими — ровно тогда, когда те приходят, а не за сутки до этого. Мы почти сознательно сопереживаем или огорчаемся, управляемо испытываем конкретные заданные эмоции. И нам не кажется это странным. Получается, что спонтанность — не обязательное условие искренности. А ум здесь играет не последнюю роль, как и воля. Когда душа осмысленно стремится к ясности и красоте, мечта о себе — это авторская попытка прояснения образа Божьего.

Но позвольте, что нам с этого образа Божьего — точно ли мы станем от него счастливее? Или гарантированно лучше? Как бы не так. Выбирая религию, мы мечтаем о себе как об источнике света для близких — и с такой лёгкостью скатываемся в скаредники от ритуала, в тёмные охранители буквы, в отрицатели жизни. А другой безо всяких обрядов победит в себе отрицателя и духовного тунеядца. Может, проще дожить, приятно щекоча душу абы какой киношкой, болтаясь между одними и другими компьютерными играми… Если души наши не станут менее издёрганными, если нет никакой очевидно прагматической цели, может, лучше проскочить через жизнь как‑то так, без особых напрягов? Что это за человек такой, который всюду ищет смыслы, каждый раз задаёт себе вопросы об истине? В нём как будто сидит этакий механический умник, вечно озадаченный своим внутренним образом зануда. Его антиподом кажется современный «живой», который допускает исключения, хулиганит, сбегает и прогуливает. Который порой просто хочет расслабиться, посмеяться, посмотреть что‑то глупенькое, «чисто поржать». Но это лишь очередная ловушка нашего времени. «Живой» человек, которого нам рисуют, это как раз тот, кто тоже последовательно созидает себя, только в рамках «расслабиться» и «чисто поржать», который только и хочет, что от чего‑нибудь отвлечься и попросту натренировать свой духовный мир на отсутствие внутренней работы. Это он тот зануда, который боится отступить от заданных жанров, получить неожиданный внутренний опыт, например, заглянув в другую культуру или систему координат, кроме той, в которой его сформировали, не имея объёмного, «трёхмерного» взгляда на мир. Он пребывает в заблуждении, что только это, доступное и привычное, и есть живое. А всё, что включает в себя многомерность, многостильность, авторскую мысль, имеющую свойство раскрываться прямо на глазах, — старается куда‑нибудь от себя отогнать.

Естественная среда

Казалось бы, столько всего нам веками сообщала природа, и на новом витке истории она могла бы стать нашей близкой помощницей. Но если для древнего человека наскальная живопись вряд ли могла заменить охоту, то более поздний повесит на неестественно ровную стену картину какого‑нибудь Камиля Коро или Мейндерта Хоббемы, изображающую дерево, и будет чувствовать себя ближе к естественной жизни. Чем точнее на пейзажах живописцев были отражены контуры и цвета растений, чтобы «как настоящие», тем больше были довольны заказчики. Так и мы теперь, спилим дерево, сделаем из него плотную бумагу, напечатаем репродукции картин, изображающих деревья, запрёмся в каменном мешке — и созерцаем вместо объекта его модель. Можно ли вернуть себе выпадающий из сознания облик мира, ничего не спиливая? Говорят, настоящий творец одухотворяет природу. Бодлер вообще считал, что природа не может быть красива сама по себе, только пропущенная через душу художника. Это возможно, и даже очень, но тогда уж по отношению к любому объекту: всё на свете может стать красивым, если будет пропущено через душу. Но зачем мне посредник между мной и природой? Получается, он обладает неповторимым чувством природы, в отличие от меня? А можно, я как‑нибудь разберусь с этим сам? Без посредничества между мной и природой. Тем более что в борьбе за свои индивидуальности художники решили вырваться из оков реальности в такие формы, которые уже не очень‑то отражают что бы то ни было. Появились пуантиллисты, кубисты, абстракционисты, потом направления стали дробиться и размножаться до бесконечности, и незаметно для окружающих творческие порывы превратились в коммерческую суету. «Сам мировой город лежит как крайность неорганического начала посреди культурного ландшафта, обитателя которого он отрывает от корней, притягивает к себе и потребляет». (Освальд Шпенглер «Закат Европы».) При создании образа окружающего мира мы стали использовать ровные конструкции, агрессивно-чертёжное «техно». Архитекторы самовыражаются, а те, кто это всё воспринимает каждый день, незаметно становятся другими, прямолинейными, негибкими, менее душевными. Материальное существует не просто так. «Зрение, слух и прочие чувства должны быть строго хранимы, чтоб чрез них, как чрез врата, не ворвались в душу супостаты». (Игнатий Брянчанинов «Аскетические опыты».)

Замена естественного мироздания на вторичное рукотворное, созданное по образцу первичного, за последние сто лет стало навязчивой идеей человечества. Переезд сознания в гаджеты продолжил логику культуры последних времён. Вся пища для глаз и ума теперь здесь. Сама реальность становится препятствием существованию в прекрасном вставном мире. Как уберечь детей от такой тотальной зависимости: отвлекать разными кружками и секциями? Частично это помогает, но потом они всё равно возвращаются в свои бетонные коробки с квадратными дырками в стене и снова в свой виртуальный мир. Тогда, может быть, отбирать, запрещать? Мы задаём себе эти вопросы так часто, что уже не пытаемся отвечать. Если сознание попало в водоворот по‑настоящему, никаким «всё должно быть в меру» от гаджета не оттащишь. Чем старательнее мы вырываем из детских зубов сочный запретный плод, тем сильнее ребёнок отрицает нас самих. Да и правда, кто мы такие, если сами, заточённые в те же бетонные застенки, утратили контакт с мирозданием? В наших поучениях давно живёт фальшь: лишь бы унизить ребёнка, лишь бы взять над ним верх своим морализаторством, но не применять ничего к себе. По преимуществу квартирные люди, мы оправдываемся тем, что вот как‑то сводили детей в лес или свозили на море. Это всё равно, что раз в полгода съедать свеклу, рассказывая, как это полезно. Даже дача — условное пребывание в пространстве природы, скорее суррогат, продолжение пустого времени, только дополненное цветочками и шашлыками.

Борьбу за «естественного человека», противопоставленного человеку виртуальному, может вести только сопоставимая по мощности армия. Что‑то, что составит реальную конкуренцию. И в мире существует только одна такая сила — природа. Речь не о том, чтобы свести своё время к крестьянскому труду; при современном развитии технологий можно жить на природе и заниматься чем угодно, хоть компьютерными разработками, хоть философией. Жизнь на природе может стать настолько круче электронных игр, что последние покажутся каким‑то бредом. Движение, приключения, победы. Поначалу многие ворчали на квесты, особенно когда не знали, какими содержательными они могут быть, потом присмотрелись, поверили. А теперь давайте представим, как роскошно их можно развернуть на природе. И так во всём, всё, что живо, — там ещё живее. Вплоть до собственного дела ребёнка, зоны постоянной заботы, за животных ли, за растениями, за другую часть хозяйства. Это уже настоящее жизнетворчество.

Современная наша тяга к природе — не блажь, не дань философским теориям, не сентиментальность, а попытка спасения задыхающейся души. Та самая природа, от которой мы когда‑то сбежали, которой потом долго пренебрегали, открывается для нас заново. На своей земле ты исследовал каждую кочку, поборол каждую лужу, сопереживал каждому подрастающему дереву, каждый кустик защищал от ветра, расчищал от снега; взаимодействуя с природой, всем своим существом, душой, мечтами, физическими действиями мы становимся со-участниками Божественного замысла. Природа — органический, бесконечно изменяемый тонкий мир или образ мира. Здесь мы больше не объекты неодушевлённого, неорганического мира, здесь естественное противопоставлено искусственному. Сознание освобождается от суррогатов: как здоровая пища — напротив ГМО, так и субъективность противопоставляется формуле, творчество от души — творчеству по лекалам, благодать — закону, доверие — договорённостям и контрактам. Без настоящей малой Родины нет большой, нет настоящей духовной опоры. «Они сражались за Родину» — за какую?

Когда ты испытываешь лишения, когда идёшь в бой, душа непременно должна иметь образ того, за что ты борешься, ту красоту, которую созерцаешь в себе. И чем нагляднее этот образ, чем теплее его именно визуальное восприятие, тем больше решимости на борьбу. Это чувствовали авторы советских патриотических песен — там преимущественно природные образы: деревенские дома, поля, озёра, деревья.

Погрузив сознание в природу, мы больше не закрываемся от наличного мира, не прячемся в его имитацию, утрачивая ощущение собственной причастности к освещённому свыше целому. «Душа, не близкая к природе, пребывает вдали и от того, что мы называем духовностью», — считал суфийский мыслитель Хазрат Инайят Хан («Обучение»). «Внушив любовь к полям, внушаем добродетель», — рассуждал французский поэт и знаток природы Жак Делиль («Сады»). Когда‑то мы жили преимущественно в контакте с природой, но не имели такой культуры. И это был наш тезис. Антитезис: городское существование, культурное, но без природы. И наконец, возможный синтез — обустройство своей жизни с погружением в природу, но с участием культуры. Природа — особая территория мысли и чувства, попытка материи сообщить нам об устройстве единого первообраза. Приведу развёрнутую цитату из Сергея Тимофеевича Аксакова — о том, как созерцание естественной красоты плотно связано с работой души. «На зелёном, цветущем берегу, над тёмной глубью реки или озера, в тени кустов, под шатром исполинского осокоря или кудрявой ольхи, тихо трепещущей своими листьями в светлом зеркале воды… улягутся мнимые страсти, утихнут мнимые бури, рассыплются самолюбивые мечты, разлетятся несбыточные надежды! Природа вступит в вечные права свои, вы услышите её голос, заглушённый на время суетнёй, хлопотнёй, смехом, криком и всею пошлостью человеческой речи! Вместе с благовонным, свободным, освежительным воздухом вдохнёте вы в себя безмятежность мысли, кротость чувства, снисхождение к другим и даже к самому себе». («Записки об уженье рыбы».) А вот Мартин Хайдеггер, человек не особенно романтического склада, суровый философ: «Твёрдость и запах дуба начинали внятнее твердить о медлительности и постепенности, с которой растёт дерево. Сам же дуб говорил о том, что единственно на таком росте зиждется всё долговечное и плодотворное, о том, что расти означает — раскрываться навстречу широте небес, а вместе корениться в непроглядной темени земли; он говорил о том, что самородно-подлинное родится лишь тогда, когда человек одинаково и по‑настоящему готов исполнять веления превышних небес и хоронится под защитой несущей его на себе земли». («Просёлок».) Молодой Владимир Соловьёв, наш будущий великий философ, попробовал подружить философскую терминологию с естественным устройством мира, назвав получившееся «органической философией». Тезис-антитезис-синтез — это семя-растение-плод. «Если, например, явления органической жизни, заключающие в себе все основные элементы и формы бытия неорганического, обладают ещё сверх того некоторым новым содержанием, некоторыми характеристическими особенностями, которые и делают их органическими, то это новое содержание, очевидно, не может уже быть выведено из неорганического бытия, в котором его нет, и следовательно, организм как таковой не может быть сведён к механизму». (Владимир Соловьёв «Философские начала цельного знания».) Сама наша жизнь напрямую зависит от того, какой внешний образ мира создаётся вокруг, на что мы по преимуществу смотрим, какие внешние образы воспринимаем.

Помощница-культура

Культурный ландшафт нашего сознания не менее важен, чем какой бы то ни было. На первый взгляд, мы существуем в уникальной ситуации, когда благодаря интернету можно познакомиться с любым артефактом. Полная открытость информации, доступность всего и духовная свобода, хочешь — кино посмотри или репродукцию картины, хочешь — книгу скачай или в группу какую вступи. Где бы ты ни жил, хоть на острове, лишь бы была связь. К нашим услугам десятки рекомендательных площадок, поисковых систем и списков лучших. Мы с лёгкостью «культурно развиваемся», вот только словосочетание это почему‑то хочется ставить в кавычки. Из современного искусства как будто постарались изъять главное — его высокую роль. Почему‑то литература становится лучшей та, где эффективнее развлекают и отвлекают или навязывают сомнительные модели поведения; кино лучшее то, где выше прыгают и точнее стреляют, ну или где лучше отработаны штампы; музыка лучшая, где потакают и ласкают слух, не давая погружаться в глубины мироздания; живопись — где удивляют «по приколу», шокируют «штучками», ничего существенного не сообщая. Мелочность задачи современной культуры воспитывает мелко мыслящих людей, устремлённых не к духовным вершинам, а в овраги и болота, туда, где не слишком широкий обзор, откуда не видно горизонта. Как будто какая‑то неведомая стихия пытается загонять нас в конкретное ментальное стойло.

По замечанию академика Ю. В. Рож­дественского, культура есть система отбора артефактов. Ей в этом помогало само мудрое время, которое «рассудит», расставит всё по своим местам. А ещё определённое культурное сообщество, «аристократы духа», которые всё понимали и чувствовали, поддерживали лучших, составляли энциклопедии, писали учебники, создавали премии и фестивали. И вроде бы в наше время ничего не изменилось, вот только люди эти теперь какие‑то другие. Они больше не чокнутые бессребреники — скорее крепкие коммерсанты, больше не философы и прочие мечтатели — скорее энергичные агитаторы. Они уже не про честный отбор — про продвижение, доходы финансовые, идеологические прибыли. Вот это посмотри, вот в это погрузись, вот это теперь для тебя важнее. Маршрутизация, портретизация, искусственный интеллект, НЛП — технологии продвижения развиваются бешено. В атмосфере формальной свободы произведён гораздо более совершенный железный занавес. Даже время для них не помеха, и его они могут перехитрить. Рассказывают же они, что Америка победила во Второй мировой — почему бы не научиться врать про историю искусства? Ведь всё субъективно, всё плюс-минус, почему бы это не обернуть себе на пользу? В советское время мы с недоумением смотрели пустые голливудские боевики, теперь кто‑то так постарался, что мы принимаем их за культуру. Нам внушают, что существует какая‑то глобальная всемирная культура, хотя выглядит она как чуланчик с давно знакомыми предметиками, уютненький мирок, в котором все величайшие из великих назначены, и они из своих.

Почему такое предпочтение одной части планеты? Герметичная культура предполагает отторжение или поглощение чужого, его переработку до уровня своего. Много ли мы знаем о том, как прекрасно иранское, японское, латиноамериканское кино? Как велика литература и философия Азии? Так, что‑то вскользь. Но ведь невозможно выбирать лучший на свете цвет, разглядев исключительно оттенки оранжевого. Нужно выйти из матрицы, избавиться от подчинения, которое сохраняется, даже если мы эту матрицу отрицаем. Выбор должен предполагать широкое представление о мировой культуре — нам необходимы настоящие горизонты, бескрайние поля. Пришло время научиться обходить расставленные перед нами барьеры, самим намывать культурное золото, и не в пляжном песочке пропиаренного и навязанного. Что происходит за пределами интересов организаторов премий и просто модной тусовки? Может, именно там россыпи шедевров искусства и душевных сокровищ?

«Однажды Наваб Рампурский выразил своему главному придворному музыканту желание обучаться музыке, на что мастер сказал: “Я обучу вас музыке, но с одним условием, что вы не будете слушать первую попавшуюся музыку. Когда вы слушаете плохую музыку, слух портится; и тогда вы уже не сможете разобрать, где плохая музыка, а где хорошая”». (Хазрат Инайят Хан «Обучение».) Для начала необходимо освежить представление о прекрасном, снова сформулировать, что мы понимаем под искусством. Выработать его безупречный критерий невозможно, но это не значит, что не стоит пытаться. Что мне делать, если я хочу погрузиться в не изведанное, не созданное по чьим‑то лекалам? Получить неочевидные ответы, пойти по не проторённой манипуляторами дорожке? Или посмеяться не над шаблонными шутками, присоединиться к нефальшивой радости? Если хочу по‑настоящему удивиться чьим‑то неповторимым ощущениям от жизни? Наполниться радостью жизни, её осмысленностью, добраться до высоких смыслов? Вместо того, что разрушает нас изнутри, не лучше ли довериться тому, кто нас возвышает, вдохновляет и наполняет любовью? Вот что писал об этом на своём научном языке русский социолог и философ в эмиграции Питирим Сорокин: «Если нам нужно увеличить выработку любви человечеством, то все главные культурные системы должны очевидно быть перестроены, чтобы излучать только позитивные любовные лучи и приостанавливать производство негативных излучений ненависти. Эта двойственная радиация была одной из главных причин, почему позитивные влияния в значительной степени вытеснялись негативными и почему в качестве наличного результата весь огромный прогресс научных открытий, технологических изобретений, философии, изящных искусств и других культурных систем неэффективен в уменьшении ненависти и войн между людьми. Человечество XX века не может похвастаться лучшей нравственностью, чем человечество каменного века. Если мы сможем перестроить эти культурные системы так, чтобы исключить производство ими ненависти, мы неисчислимо увеличим производство любви всего человечества». («Таинственная энергия любви».)

Сорокин предлагает так перенастроить культурные ориентиры, чтобы пушкинскую фразу «чувства добрые я лирой пробуждал» мог сказать каждый творческий человек. В «Поэтике» Аристотеля говорится об очищающей и возвышающей душу природе катарсиса. Очищать и возвышать — высшее предназначение искусства вообще. Свои заслуженные места должны снова занять произведения великих, однако речь не о том, что знакомиться надо только с историей искусства. Классику считают унылой, только когда ничего о ней не знают и боятся знакомиться. Читаешь «Фауста» современными глазами и понимаешь, что многие современные модные мюзиклы — фантазии на тему «Фауста», что само это произведение — готовое либретто для мюзикла, увлекательного, с юмором и при этом не противоречащего глубинному авторскому взгляду. У нас почему‑то вошло в моду путать содержательное и скучное, хотя в лихо закрученном триллере порой больше смысла, чем в медлительном воспитательном кино, где все молятся и крестятся. С другой стороны, как много комедий, драм, боевиков, которые только прикидываются молодёжными, а на самом деле своими типовыми сюжетными поворотами, шаблонными чувствами и шутками словно делают из нас стариков. Продвигаемые заинтересованными лицами, они, конечно, никуда не денутся, но только лучше бы их принимать в гомеопатических дозах, как лечебный яд — по чуть‑чуть.

Чтобы нарыть настоящие шедевры духа, надо как минимум догадаться, где копать. При создании альтернативной духовной копилки не должно быть никаких манипулятивных интересов, никакого перекоса в сторону Запада или какой‑нибудь другой цивилизации. «Но не только в горах юго-востока Мексики существует зона сопротивления и идет борьба с неолиберализмом, — писал субкоманданте Маркос. — В других частях Мексики, в Латинской Америке, в Соединенных Штатах и в Канаде, в Европе Маастрихского соглашения, в Африке, в Азии и в Океании множатся мешки сопротивления. У каждого из них — своя собственная история, свои различия, свои схожести, свои требования, своя борьба, свои достижения. И если у человечества есть ещё надежды выжить, стать лучше, надежды эти находятся в мешках, которые создают изгои, лишние, ненужные». («Семь деталей мировой головоломки».)

Важнейшее из искусств

В кинематографе ползучая революция пиарщиков произошла практически у нас на глазах. В 1950–1970‑е годы ещё было понимание, что не Куросава хорош, потому что его открыл Каннский фестиваль, а фестиваль — потому что открыл Куросаву. Со временем менеджеры забыли, что они — обслуживающий персонал искусства, и фестивали стали обслуживать менеджеров. Постепенно уважаемые премии перешли в руки заинтересованных лиц, началась раздача медалек по принципам принадлежности к определённой идеологии или тусовке. Сейчас кажется, что стать признанным гением — значит просто получить на это специальный сертификат. Для этого необходимо припасть к национально-клановой тусовке. Сертификат на гениальность можно получить по блату, по стечению обстоятельств, по идеологическим соображениям, в конце концов, за деньги. Конечно, здесь нужен и талант, просто одни небесталанные люди договариваются, что будут друг друга хвалить, другие снимают прекрасное кино, но считают ниже своего достоинства договариваться о прославлении себя. В поисках последних фестивальное движение — не советчик.

Если человек не хочет смотреть абы что, выбирать кино наугад, он вынужден подчиняться тем, кто отбирает, а они, в свою очередь, разделяют определённые ценности либо приглашены для того, чтобы нечто продвигать. На смену управляемому кинопрокату и телевизионному программированию теперь приходят онлайн-кинотеатры и поисковые системы. Раскрученные рекомендательные базы кино — элемент большого, отчасти хаотичного, отчасти отлаженного механизма, называемого информационным полем. Они работают на то, чтобы приносить идеологическую и коммерческую прибыль. Там динамичные кинобитвы негодяев, раздирающие душу просто ради раздирания ужасы-кошмары, свалки плоских шуток и «гэгов», перенесённых в новые фильмы, потому что где‑то это уже сработало. Что такое раскрученный фильм «Нефть»? Убедительно рассказанная история очередного негодяя. Как будто кому‑то нравится представлять себе такими всех тех, кто потребляет эту самую «глобальную культуру», — практически всё человечество. То же самое со списками лучших, но только с добавлением чего‑нибудь «не для всех» — разрезанного глаза у Дали или пробитого пулей у Эйзенштейна. Как могут оказаться рядом «Семь самураев» и «Криминальное чтиво»? Фильм о защитниках простых людей и фильм о пустых циничных типах, которые палят направо и налево. Отсюда же их «лучшие из лучших всех времён и народов». Не так давно такой картиной была назначена «Жанна Дильман, набережная Коммерции 23, Брюссель 1080»: «Фильм представляет хронику трёх дней из жизни вдовы-домохозяйки. Она готовит, убирает квартиру, ходит по магазинам, вяжет, присматривает за сыном-школьником и, чтобы свести концы с концами, занимается проституцией». Пока всё нормально, ничего необычного. Но вот «однажды привычный распорядок дня нарушается» — героиня убивает клиента. Простенько так. Причина западной любви к такого рода историям ясна, неясно только, при чём тут «все времена и народы». Тот же принцип навязан и нам, наследникам искусства с иными человеческими ценностями. Наши звягинцевы, серебренниковы, лунгины (фильм «Остров» исключение) продолжают тенденцию к расчеловечиванию, к продвижению идеи «нелюбви». Они притворяются, что вскрывают недостатки, а на самом деле актуализируют тёмные стороны как общества, так и души.

В свои культурные кущи их западные владельцы почти не пропускают чужого, ну разве как‑то так, «через губу», хотя из своего они готовы славить любую фитюльку. Величие американского кинематографа сильно преувеличено, он интересен скорее с точки зрения технологий, он почти не дал фильмов, которые всерьёз изучали бы на занятиях истории кино в профессиональных вузах. Однако всеми доступными средствами психологического давления они внушают миру, что любая культура является вторичной по отношению к современной западной. Даже если они хотят объективно оценить какого‑нибудь чужака, они нагонят полторы тысячи «экспертов» — лауреатов «Оскара». Понятно же, что это никакая не международная премия, при всей своей помпезности и раскрученности она местечковая, американоцентричная: вот смотрите, наше национальное и есть самое лучшее для мира. Воспитанные в определённой стилистике, хоть ты их миллион нагони, всё равно не смогут оценить произведение, не встроенное в эту стилистику. Такой и получается отбор. И даже восточный человек под этим давлением перестаёт доверять себе, восточному, стесняется являть себя такого, предпочитает выражать себя в избитых формах и этим сильно обедняет мировую культуру. Некоторые серьёзные творцы, как какой‑нибудь Энг Ли или Прачья Пикаю, не культивируют ни личное, ни национальное, а всё кидают в топку общепринятого. Они готовы сдать с потрохами свою культуру, выложить её на прилавки, превратить индивидуально ощущаемое в механически-бездушное «общечеловеческое».

Но может быть, объективную картину мирового кино могла бы дать сама аудитория? Простой и вполне себе ясный подсчёт зрительских пристрастий? Там хоть какие‑то цифры. Вот только рейтинг по популярности — тот же рейтинг по раскрученности. Чем больше сил и денег вложено в продвижение, тем больше народу клюнет. На первых местах всё равно окажутся пропиаренные. Рейтингование при помощи искусственного интеллекта не менее фальшивое: я посмотрел три таких‑то фильма, и кто‑то посмотрел три таких же. Значит, мне будет предложен четвёртый из тех, что посмотрел тот, другой, — якобы получилось, что у нас с ним похожие пристрастия. На самом деле мы всё равно возвращаемся к навязанному, снова и снова бьёмся в рекламных сетях. Рейтинги говорят не об уровне кино, а о конкретных интересах, ну ещё и о состоянии умов.

Существует ещё аргумент качества. Если под качеством понимать безупречный монтаж, графику, трюки и спецэффекты, если судить фильмы по свету, склейкам, даже по актёрской игре, по тому, достаточно ли внешних приёмов и гэгов, то Америка точно впереди планеты всей. Но в таком подходе есть огромная опасность. Если произведение не ведёт к чему‑то главному, какая разница, насколько оно совершенно технически? Ведь и зло можно сделать качественно, разлагающее души, развращающее может быть высокопрофессиональным, как и, наоборот, зовущее к добру может быть не слишком интересным. Можно вложить кучу денег в производство, а получать профессиональное, но пустое, профессиональное, но злое. Ремесленный уровень картины — необходимое, но недостаточное условие, оценивать по этому критерию — значит подменять, если не вообще отменять роль искусства, его смысл.

Произведение искусства, не важно, это «поэтическое кино» или весёлая комедия, предполагает авторский подход и большую творческую задачу, или «сверхзадачу», из которой следует всё остальное — текст, кадр, цвет, актёрская игра. Только настоящий художник может прорваться сквозь коросту шаблонов и социальных заказов, услышать в себе и передать то неповторимое, что получит глубокий отклик и принесёт духовную пользу. «Я думаю, есть два типа режиссёров: первые имитируют окружающий мир, а вторые создают свой собственный. Последние чаще всего — поэты. В первую голову это Брессон, Довженко, Бергман, Бунюэль, Куросава, Мидзогути. И те режиссёры, которых я сейчас назвал, — всегда сопротивлялись тотальному воздействию «вкуса» зрителей. Это не потому, чтобы быть непонятным для зрителя. А для того, чтобы подслушать и высказать самое сокровенное, что есть внутри тех, кого мы называем кинозрителем». (Из интервью Андрея Тарковского.) Самостоятельное мышление отдельного человека формируется во взаимодействии и столкновении с другими людьми, чтобы существовать самостоятельно, необходимо воспринимать мир в его многообразии. То же и с культурами. Построение объёмной картины мира — вопрос ещё и государственной защищённости, чтобы не сказать безопасности.

Разумеется, речь не о том, чтобы тотально навязывать и строить идеологические стены, — никакого давления, продвижение, только белый пиар вместо чёрного. Только мягкая перестройка. Уже сейчас разрабатывается конкретная система отбора кино, переосмысливаются не сотни, а тысячи произведений со всего мира, из всех эпох. Получается своего рода конкурс конкурсов, фестиваль фестивалей, с привлечением экспертов из разных стран, как профессионалов в своих видах искусства, так и просто единомышленников. Тех, кто разделяет общие цели культурного «Ноева ковчега», хорошо понимает, зачем он нужен. В результате выстроится иной облик кинематографа, лишь отдалённо напоминающий то, что нам навязывает пресловутый мейнстрим.

Внутренний герой

Задача не в том, чтобы стать «хорошими» или даже «грамотными», а в том, чтобы отвоевать у окружающего своё право на мышление. Просто на суждение, высказывание по существу. Научное сознание, как и просто добросовестное, выстраивает систему адекватных знаний и их добычи. Понятно, что невозможно во всём быть профессором, но дело в подходе. Крестьянское сознание не менее компетентное: оно следит за реальным урожаем и делает правильные выводы о том, что на него влияет. Каждый из нас — на студенческой скамье, в процессе самостоятельных внутренних поисков — имел опыт переживания точного соответствия утверждения его воображаемому объекту. От такого внутреннего опыта напрямую зависит основательность любого суждения. Оно возможно только после того, как сложится максимально точное представление о предмете. То есть когда образ предмета, о котором мы судим, станет максимально адекватным самому предмету. Иначе мы не можем о нём говорить всерьёз. Ведь если мы будем иметь перед глазами другой образ, мы будем рассуждать о другом предмете; если в разговоре о фикусе мы будем представлять себе кактус, мы просто будем вести бессмысленную беседу.

От того, насколько независимо сознание, насколько оно закабалено определённой системой или, наоборот, свободно, зависит выстраивание быта, взаимоотношения с близкими, их внутреннее равновесие, «градус» любви к окружающему и даже построение жизненных стратегий. Сколько мы страдали от реализации чужих, ненастоящих желаний, направленных на нас обществом? Нам ставят цель, мы стремимся, трудимся, подстраиваемся под это, а ощущение осмысленности существования всё не приходит, уверенность в «настоящести» своей жизни не наступает. Возможно, наша жизнь изначально не имела никакого отношения к небесной картине мира, была навязана кем‑то или возникла от ума, не из глубин души. Внешние силы всегда предлагают нам отдельные от нас цели, как будто боясь, что мы сами подумаем, почувствуем — и начнём осознавать своё настоящее предназначение. А ведь действительно «сейчас кажется единственно важным искать пути восстановления роли человека в своей собственной судьбе. Для этого человеку придётся вернуться к понятию своей души, к страданию этой души и попытаться увязать свою совесть со своими же собственными поступками». (Андрей Тарковский «Запечатлённое время».)

Каждый из нас постоянно ищет, куда преклонить свою душу: работа, наука, служение, духовный путь. Сергей Хоружий рассматривал личность как «горизонт реальности, отличный от здешнего бытия и являющийся предметом «фундаментального стремления» человека», то, что человек «стремится обрести, чем он стремится стать». («Диптих безмолвия».) Человек чувствует себя неким и стремится к этому некоему, даже если видит опасность, — небесный рисунок важнее смерти. Мечта о себе определяет весь наш жизненный путь. У каждого из нас перед глазами как бы огромный экран, на котором можно увидеть всё, что угодно. У каждого в руке пульт, которым мы можем переключать изображение как нам вздумается: хотим — включим лес, хотим — стены, очаг, кровь, поцелуй. У каждого за спиной — куча советчиков, которые точно знают, что смотреть, но, по сути, никто ничего не понимает. Понимает только Бог, его подсказки стоит слушать, но Он ничего не говорит напрямик. В таком парадоксе мы проведём всю жизнь.

Сколько бы мы ни писали философских трактатов, мы не лучше понимаем, как всё устроено. Философия, искусство — вовсе не от полноты понимания того, как устроен мир, а, наоборот, от недостатка такого понимания. Не от глубины — от отсутствия глубины. Чем сильнее трещина между нашим восприятием и его объектом, тем больше потребность её чем‑то заполнить. Однако от каждого следующего заполнения трещина становится ещё больше. Мыслящая субстанция получает в своё распоряжение огромное количество фактов и образов, но не критерии их отбора. «Мы создаём себе картину фактов, — писал Витгенштейн. — Картина фактов есть модель реальности… Картина выступает измерительным инструментом реальности…» («Логико-философский трактат».) Философ накинулся было на реальность, в надежде её всё‑таки описать, но отчаялся и принялся отрицать. Как заметил Александр Дугин, нам всем предстоит пережить «испытание Лаканом» — распространившейся, скажем так, убеждённостью, что, если реальность за пределами нашего понимания, то она вроде как и «ничто». И единственно существующим является «кажимое».

Когда реальность — это «кажимое», то такое же «кажимое» — и утверждение исследователя о том, что всё кажется. То есть исследователю попросту что‑то кажется. Ну или хочется что‑то думать — нравится жить в мире без реальности. Ведь исследователь тоже моделирует свой мир и через это либо расправляется со своими личными бесами, либо, наоборот, сливается с ними. Чем, собственно, занимаюсь сейчас и я. Я тоже теперь не могу стопроцентно утверждать, не есть ли реальность «ничто». Но даже если действительно нет никакой реальности, если мы действительно существуем в мире «кажимом», по сути, для нас ничего не меняется. Тогда мир тем более в наших руках, его тем более надо воспринимать как объект применения сил, хоть физических, хоть духовных. «Дело всё в том, что мы живём в воображаемом мире, мы сами творим его. И потому сами же зависим от его недостатков, но могли бы зависеть и от его достоинств». (Андрей Тарковский «Запечатлённое время».) Какая разница, мы созидаем из наличного или из неналичного, если на выходе всё равно получится созидаемое нами? Просто надо ответить себе на вопрос, в каком мире хочу жить лично я. Поэтому даже если описанное нами переформатирование культуры слишком субъективно, его всё равно необходимо проводить — всё другое в любом из случаев тоже субъективно, важно то, куда хотим идти лично мы.

Что будет дальше — посмотрим, но сейчас мы не верим во внешнее спасение посредством революций: что называется, наглотались. Подзуживать других взяться за оружие и пойти переделывать мир — значит попросту перекладывать идею преображения на неповоротливые социальные суперсистемы. Тот, кто самоутверждается на других, притягивает людей, которые самоутверждаются на нём. Если мы тонем во лжи, мы естественным образом дождёмся лжи по отношению к себе. Если не тонем, а искренне расстраиваемся, когда она по отношению к нам возникает, — мы даже расстройством своим купируем ложь, превращаем её в нечто неестественное, нехарактерное для повседневности. Даже когда мы мечтаем, мы одновременно созидаем будущий мир. И уж точно — когда чувствуем. Чувствуя, мы духовно творим. Человек, желающий думать красиво, сам становится красивым, желающий наполняться любовью — получает любовь. Если мы стараемся ловить своим сознанием только самые прекрасные виды, то готовы впитывать и самые прекрасные мысли. Обретение внутренней красоты и гармонии есть способ преображения мира — на таком подходе держится представление о действенности молитвы, теория ноосферы и много ещё чего. Человек Достоевского, по Владимиру Соловьёву, вбирает в себя реальность и преобразует её собственной душой. Дело не в реальности-нереальности, а в том, какими красками мы покроем наличное окружающее. Красота создаётся внутри, а уж потом вовне — и только как производная от созданного внутри. Создавая себя, мы выводим наружу либо добро, либо зло. Если спасение мира хоть сколько‑нибудь возможно, то только через себя, конкретного субъекта с его неповторимыми данными. Через собственную духовную деятельность, через выстраивание актуального мира как продолжения и реализации духовного. Люди, сознательно формирующие свой образ, и есть то самое «иоанново царство», которое будет противостоять, а точнее, уже противостоит надвигающемуся царству тьмы. Наша свобода в том, чтобы «смоделировать» тот мир, в котором мы хотим пребывать, самостоятельно создать духовную объективность, за которой последует всё остальное.