«Донецкая» — последний гобелен из серии «За Мир», посвященный Донецку. Думала, что уже все, выполнила свое, может, духовное обязательство, но что-то внутри все время щемило, заставляло, торопило.
Долго, очень долго в этот раз: эскизы, картон, приезд в Вологду.
До чего же кропотлива и муторна натяжка льняной основы длиной в три метра, высотой под потолок, до самой матицы. Не хватило буквально семи сантиметров — снова в Москву. Через неделю машина забита сумками с шерстью, опять в Вологду. Шли с сыном в ранних сумерках по первому снегу, по застывшему в темноте Глотову. Темные фигуры домов замерли в ряд, сузив пространство. И как вздох — широкое поле за деревней.
Подошли к нашей деревне, к дому и увидели разбитые рамы, стекла на земле. Замок с улицы не сбили, видимо, забирались через выбитое окно в сенях, не видное с улицы. Иконы в доме — родными лицами, стеной — нетронутая основа... Пришлось ехать ночевать в гостиницу. Наутро вызвали милицию. Потом носили из дома к машине все, что могли бы украсть. На льду, пока шли, упала на руку, еле довела машину до Москвы. Потом следствие, письма, суд и зима. Приехала только на следующий год.
Ну что же: вот это обезлюдевшее пространство, с пробегающими рядом зверями, с летящими, вровень, почти касаясь, непугаными птицами и с птицами в вышине. День и ночь, то ветер в окне, то солнце на закате. И снова осень — и снова начало зимы. Движение времени в постепенно растущем гобелене, среди деревень с остановившейся жизнью... И вот так — лицом к лицу, которое я тку, день за днем. Конечно, все условно — условное изображение, условный цвет. Не условны только чувства, ведущие в творчестве, которые заставляют, руководят в замысле, работе, выстраивают всю жизнь.
Безысходное чувство сострадания за наши пустые деревни, за тех, кто жил здесь когда-то рядом со мной и за тех, кто живет сейчас там, на Донбассе. За нашу общую незащищенность, за убогость жизни, за это их теперешнее нищенство — мое к ним горькое сострадание. В них, худых, замученных, терпеливых, с запавшими глазами, многое преодолевших, видишь высоту и силу духа.
Я все думаю, ну за что, за что это все. Все думаю, почему мы молчим и не защищаем их. Мы, православные. Какие же мы, что это с нами? Батюшки по церквям не молятся за них, а там обстрелы христиан. Каждый Божий день, каждый Божий день, который надо пережить, надо ведь выжить. Мирные, гражданские, пожилые и дети. Боятся показать свое лицо, боятся, что увидят их в кадре с той, другой стороны, способной на все. На этой неделе снова усилились обстрелы.
Остановить войну просто, просто увидеть ее всем Миром, как коронaвирус, и защитить людей.
В перерыве в сентябре ездила в Донецк, где мне подарили книгу «Сто икон из собрания Донецкого художественного музея». Есть там одно изображение в четырёхчасовой иконе — «Богоматерь Огневидная». На золотом фоне — Богоматерь с красным ликом и только легкие, едва заметные рисующие пробелы. Удивительно смелое решение, колорит, напоминающий зарево пожара. Список с иконы, написанной Дионисием в память о сгоревшей во время пожара иконе «Одигитрия». Здесь такая смелость, казалось бы, даже дерзость. Но нет, цвет выражает чувства, а эта лаконичность, плотность цвета их еще больше усиливает. Цветовая плоскость без моделировки, обрамленная графическим членением омофора, этот контраст усиливает яркость.
Как странно, но такие же мысли были и у меня, когда работала над гобеленом. Зарево пожара — зарево горя на Ее лице. И эта икона — как неожиданная укрепляющая весть...
Шесть лет идет война на Донбассе, а у нас — умирают деревни. Надеяться мы можем только на себя, когда же наконец воспрянем. Жизнь в ожидании.
