На дворе предгрозовое майское время — при кажущейся несполошности, — я ищу укрытия в том, героическом и громовом, о котором хорошо рассуждать на расстоянии.
Когда во взгляде таилось живое свечение произнесенного слова, не «тонувшее» в линейном и бездушном мессенджере, оно плыло, звучало, шагало и летело.
Но когда-то такой же бездушностью, уверен, казалось прекращение традиции перезвона колоколов между Звенигородом и Коломной. «Колокольное слово» погасло.
Что там неуловимая politica в историческом и реальном воплощении, с её неодушевлёнными (в хрестоматийном смысле слова) фигурами?
Другое дело — поэтическая кухня будущего. Данте, Лермонтов, Сталин прошли через неё.
Только пропуская через свою живую чуткую натуру (не скажу «душу» — ему бы не понравилось) и Багрицкий слеплял неслепляемое.
Вот он вцепляется в львиную гриву стиха и мчит, но в какой-то момент не он руководит стихами, а они им.
Заметьте, я не читаю стихов поэта.
Но вот сейчас начну:
Валенька, Валюша!
Тягостно в избе.
Я крестильный крестик
Принесла тебе.
Всё хозяйство брошено,
Не поправишь враз,
Грязь не по-хорошему
В горницах у нас.
Куры не закрыты,
Свиньи без корыта
И мычит корова
С голоду сердито.
Не противься ж, Валенька,
Он тебя не съест,
Золочёный, маленький,
Твой нательный крест.
…
Молнии, как галстуки,
По ветру летят…
…
Заслоняют свет они
(Даль черным-черна),
Пионеры Кунцева…
Пионеры Сетуни,
Пионеры фабрики Ногина…
….
Пусть звучат постылые,
Скудные слова —
Не погибла молодость,
Молодость жива!
Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед…
…
Красное полотнище
Вьётся над бугром.
«Валя, будь готова!»
Восклицает гром.
…
Я всегда готова!»
Слышится окрест.
На плетёный коврик
Упадает крест.
И потом бессильная
Валится рука
В пухлые подушки,
В мякоть тюфяка…
…
Вот и всё!
Но песня не согласна ждать.
По свидетельству Катаева Багрицкий был приблизительно таким:
«Его руки с напряжёнными бицепсами были полусогнуты, как у борца, косой пробор растрепался, и волосы упали на низкий лоб, бодлеровские глаза мрачно смотрели из-под бровей, зловеще перекошенный рот при слове «смеясь» обнаруживал отсутствие переднего зуба. Он выглядел силачом, атлетом. Даже небольшой шрам на его мускулисто напряжённой щеке — след детского пореза осколком оконного стекла — воспринимался как зарубцевавшаяся рана от удара пиратской шпаги. Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной астмой и вся его как бы гладиаторская внешность — не что иное как не без труда давшаяся поза».
Что представлял собой любимый город поэта сразу после революции? Надо понимать, что Одесса была поделена на несколько зон: греческая, французская, петлюровская, деникинская. И вот поди разберись как быть в такой ситуации, если ты человек твёрдых убеждений и сформировавшихся взглядов, да к тому ж поэт. Обыватель не в счёт. Он идёт на войну. Немного потрепав нервы (если обойти слово "троллить") Ивану Бунину, чья супруга оставит такую запись в дневнике от 11 апреля: «Катаев, Олеша и Багрицкий и прочие держали себя последними подлецами, кричали, что они готовы умереть за советскую платформу, что нужно профильтровать собрание, заткнуть рот буржуазным обветшалым писателям. Держали они себя нагло, цинично и, сделав скандал, ушли».
Доброволец Красной Армии, в апреле-мае 1919 вступит в Особый партизанский отряд ВЦИКа (что это был за особый отдел — можно только гадать, на то он и партизанский), затем отряд расформирован, и он служит в Отдельной стрелковой бригаде, где, в том числе (и это ключ), пишет агитационные стихи.
Собственно говоря, пересказывать биографию поэта нет никакого смысла, я этим и не буду заниматься.
К Багрицкому стекались реками поэты как к некоей фигуре, имевшей дар и возможность подсказать, научить, направить. Есть ли такая фигура сейчас? Навряд. Каждый занят собой. Да и культуры «товарищества» как таковой уже нет. Культуры в широком смысле слова тоже нет. Она вся в катакомбах, она вся «по пустырям», поэтому нечего обсуждать. Сказывается «Великое тридцатилетие»… В соцсетях трудно найти группу-сообщество, где всего-то грамотно пишут, в «штилях» Ломоносова можно не разбираться…
Но не то же ли переживал в начале ХХ века Эдуард Георгиевич Багрицкий? Только на его осмысления ещё накладывалась глубокая тайна семейного противоречия, о котором он сам сказал так:
«Родители?
Но в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!»
И он сбегает, собственно говоря. Но куда?
Он затем будет сравнивать честно, по-поэтски, свою долю с цыганской. И тут же симпатизировать ей. И тут же героизировать.
Становища раскинуты заране,
В дубовых рощах
Голоса ясней,
Отверженные,
Нищие,
Цыгане –
Мы подымаем на поход коней...
Он знал цену такой судьбе и дороге. Чего стоят его заигрывания с вкусовщиной и литературщиной, которые он всяко, как мастер, отвергал. И он был отцом многим. Без дюжего петушиного высокомерия и «возврата долгов», рубаха нараспашку, жил, подхлёстывая время, по-комсомольски, а, значит, по-христиански. Значит, и умер как боец.
(Как и сын его Всеволод — в бою — в 1942-м)
Ведь все его произведения получат вторую жизнь далеко не сразу, были иные певцы и глашатаи. Но он смиренно и доброулыбчиво станет где-то во втором ряду, понимая ещё тогда, что революция — это не про «Я — первый!». А революция — это про «Мы – первые».
И свободные, и летящие.
«Под окошком двор
В колючих кошках, в мертвой траве,
Не разберешься, который век.
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди — и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку под стать.»
Всё.
Довольно Багрицкого.
Довольно пионерии.
Пионерия начинается со вступления в Красную Армию.
