Жаркий майский полдень. Тишина, на фоне которой стрекотание кузнечиков и пение птиц слышны особенно отчётливо. На душе светло и спокойно. Вокруг меня — ограды и имена: на камнях, на табличках, на крестах… Я иду по кладбищу. Чуть в стороне — город моего детства, и многие фамилии откликаются во мне воспоминаниями, но, стоящие рядом с именами и отчествами, ничего мне не говорят. Кем приходился этот человек своему однофамильцу, оставшемуся в моей памяти? Отцом? Дедом? Дядей? А может быть, это просто случайное совпадение? Возможно, и так, но воспоминания волнуют душу и сменяют друг друга с каждой новой прочитанной фамилией, укоренившейся в моём прошлом. Ни одно захоронение не похоже на другое. Вот, совсем рядом с бабушкиной могилой, ещё один памятник. На нём, помимо имени, высечены нотки. Эту женщину я помню. Она работала учительницей сольфеджио в нашей музыкальной школе — правда, не в моём классе. У нас она провела только пару уроков, не больше. Но даже если бы я впервые оказался в этом городе и не знал бы о ней совсем ничего, то, увидев нотки на могильном граните, улыбнулся бы — как улыбнулся бы, увидев на камне с именем не известного мне авиаконструктора или лётчика самолёт, на камне с именем винодела — виноградную гроздь, а на камне с именем пекаря — рогалик или калач. Значит, не зря жил человек на свете, сделал для других что-то важное и полезное — и те, кто родился много позже, пройдя мимо, помянут его добрым словом или добрыми мыслями, а если они верующие, то и помолятся за упокой его души.
Бывают и другие могилы. В еврейском секторе Востряковского кладбища на окраине Москвы заставляет остановиться памятник из белого гранита с фотографией молодой женщины и кричащей от отчаяния надписью: «Симуленька! Ты была прекрасна, приносила нам счастье. Горе наше безмерно и утешения нет. Мама, папа, сестрички, бабушка, дядя.» Вот уже почти пятьдесят лет назад ушла в мир иной Сима Дижур-Береславская, я вряд ли знаком с кем-то из её родственников или знакомых (по крайней мере ничего об этом не знаю), а надпись трогает. К счастью, в данном случае известно, чем занималась эта женщина: рядом стоит отдельный памятник от мужа, и на нём — символ медицины, змея, отдающая яд в сосуд. Значит, врач или медсестра. Гуманная, почётная работа. Но представим себе, что на могиле сохранился лишь первый памятник: неужели мы бы отнеслись к Симе как-то иначе, прочитав только строки, написанные её родителями? Конечно, нет, ведь ключевая фраза — «приносила нам счастье».
Надписи на могильных камнях заставляют задуматься о многом. Что бы мы ни делали в жизни, судить об этом будут другие. И именно им, другим, принадлежит окончательное право зафиксировать для будущих постояльцев гостиницы по имени Земля своё представление о нас. Нам может казаться, что наша жизнь наполнена впечатлениями и эмоциями, мы можем гордиться своими достижениями, перебирать в памяти важные для нас события, но всё это — ничто по сравнению с камнем, который кто-то однажды поставит (или не поставит) на нашей могиле помимо нашей воли. Всё зависит от того, оставили ли мы какой-то след в чужой жизни, и если да, то какой именно. Если же мы прожили жизнь только для себя, just for fun, как сказали бы люди западной культуры, — память о нас сотрётся крайне быстро.
Но важно заметить и иное. Даже если выбросить из головы мысль о смерти, как многие и делают, жизнь только для себя, «в закрытой системе», ведёт человека в личностный тупик — ибо нет в такой жизни осмысленности. Осмысленность возникает лишь в открытой системе, то есть в том случае, когда последствия наших поступков проявляются вне нашей жизни — стало быть, сказываются на других людях. Вариантов не существует. Что толку в жизни человека, если его опыт, его чувства, его впечатления останутся только в нём? Для чего они? Для кого они? Что с ними произойдёт, когда нас не станет?
Эти мысли приходят ко мне в связи с тем шумом, которым сейчас переполнены соцсети в связи с пенсионной реформой. Как чаще всего и бывает в подобных случаях, главная проблема тщательно скрывается от обсуждения. Потому что принципиальный вопрос состоит не в том, в каком возрасте выходить на пенсию. Принципиальный вопрос — принадлежим ли мы сами себе, для чего живём и может ли быть жизнь осмысленной, если она не нацелена «вовне», на пользу другим. Кому именно? Родным и близким? Обществу? Стране? По большому счёту это не так важно. Важно другое: возведён ли эгоцентризм в основу жизни, принимаем ли мы за высшую ценность право каждого жить так, как он считает нужным, пусть и уподобляясь декоративной собачке?
Я глубоко убеждён, что постановка вопроса об автономии личности неправильна. Как писал Евгений Евтушенко, «мы люди — отдельными мы не бываем». Возможно, взявшись вчера за ручку в поезде метро по дороге домой, я уже заразился какой-то малоизученной болезнью, от которой умру через пару месяцев. Никто не может гарантировать, что это не так. Любой, даже совершенно незнакомый человек, которому я не сделал вообще ничего — ни хорошего, ни плохого! — потенциальный и притом случайный источник смерти для меня, как, впрочем, и я для него. Все люди взаимозависимы, а мечта о жизни каждого отдельно от других не только несбыточна, но и порочна. Я уж не говорю о том, что как только любой из нас берёт губами материнский сосок или резиновую соску с молочной смесью — гипотетическое право на независимость тут же теряет силу.
«Жить — Родине служить», это мы выучили с младших классов школы. Ну пусть не Родине. Возможно, в советском строе был некий перекос в сторону государства. Наверное, ситуация «страна не пожалеет обо мне, но обо мне товарищи заплачут» тоже имеет право на существование. Важен сам вектор: больше отдавать в окружающее пространство, чем брать из него, уметь находить счастье в нужности и полезности другим. Пенсионная реформа среди прочего как раз и служит тому, чтобы сместить этот вектор в общественном сознании от пришедшего из девяностых культа собственного «я» к культу если не подвига, то подвижничества в большом и малом деле. И, честно сказать, я не понимаю позицию по этому вопросу всего спектра существующих у нас коммунистических партий, которые, вроде бы борясь за социальную справедливость, в действительности отстаивают чисто буржуазный, восходящий к энциклопедистам и французской Декларации прав человека и гражданина (если не к Реформации, провозгласившей индивидуальное спасение) принцип автономии личности.
Те, кто выходит сейчас на митинги против пенсионной реформы с лозунгами «умру на работе», относятся к собственной жизни, на мой взгляд, слишком самоуверенно. Истина состоит в том, что жизнь любого человека может прекратиться в любой момент и по любой причине. И до наступления пенсионного возраста, и после него. Этот вопрос — не в нашей власти. В детстве я не понимал строк Роберта Рождественского: «Ты б дожил до будущего года, пишущий в грядущие века?» — теперь понимаю очень хорошо. С каждым годом это ощущается всё острее. Нужно быть всегда готовым к тому, что в прожитом нами отрезке времени, независимо от наших желаний, когда угодно может быть поставлена точка, после чего наша жизнь неизбежно будет оцениваться со стороны. И речь не о Высшем Судие — это вопрос веры. Речь о праве общества поставить каждому из нас такой памятник, который мы, по его мнению, заслуживаем. Некоторых похоронить на Новодевичьем, кого-то, если это, например, убитый в перестрелке террорист, — вообще в неизвестном месте, без выдачи тела родственникам, но большинство — в родном городе, где остались друзья и родные. Случаются, понятно, и ошибки — ну что ж, переоценят, переосмыслят, перезахоронят, будут школьников на экскурсии водить. Это случится без нас, но зависит от нас.
И наша деятельность «в рамках Трудового кодекса» — один из способов проявить лучшее, на что способен человек, и поделиться этим с другими — в числе тех критериев, на который будут опираться в своей оценке наши потомки.
Очень хотелось бы надеяться, что при обсуждении пенсионной реформы возобладает именно такой подход.
