Александр Дугин. Фото В. Александрова.
В своё время в советском кинематографическом пространстве нашумел знаменитый послевоенный фильм «Судьба солдата в Америке». Он поднял очень острые экзистенциальные проблемы, связанные с героической, динамической личностью, заброшенной в мир, который равнодушен к такому типу, в мир, который является по своей сути дряблым, пацифистским, совершенно враждебным всему подлинному и героическому.
Так вот, судьба, жизнь Александра Дугина могла бы лечь в основу фильма «Судьба интеллектуала в России». Тем более, что истинный интеллектуал в России как раз и есть реально солдат, настоящий солдат Духа, который ведёт постоянную борьбу на пространстве столкновения деятельности Духа с враждебностью материи, которая его окружает. Дугин — такой подлинный интеллектуал.
Может быть, среди всех писателей прошлого только Достоевский немного коснулся специфики подлинного интеллектуализма, потому что время от времени его герои вдруг как бы останавливаются, осенённые, поражённые страшной, единственной мыслью, которая вырывает их из колеи обыденного существования, и они потом уединяются от всяких контактов, разговоров — додумать эту огромную страшную мысль. Неважно, что это за мысль, важно, что она всегда грандиозна, парадоксальна по отношению к внешнему миру, к той среде, в которой они находятся. Шатов, Кириллов — это классические прообразы подлинных интеллектуалов, которых смог описать только Достоевский. В этом смысле Дугин — это интеллектуал по Достоевскому. Подлинный интеллектуал — это человек, для которого собственная мысль важнее его физического существования.
Жизнь Дугина, как и многих из нас — кстати, не всех — при этом делится на две значимые части, противостоящие друг другу. Это жизнь до 1990 года и жизнь после. Эти две части можно проиллюстрировать известным выражением: «Время собирать камни и время разбрасывать камни». Имеется в виду, что то время, которое предшествовало событиям девяностых, стремительно вытащившим очень многих людей на авансцену, несомненно, было временем сбора камней.
Когда я встретил Александра Гельевича в 1980 году, он был ещё совсем молодым человеком восемнадцати лет. И за десять лет он прошёл огромный путь по организации, структурированию, насыщению, воспитанию своего интеллекта, трансформировав его в колоссальную призму, через которую фокусировался, можно сказать, «свет далёких звёзд». Он провёл эту работу на базе организационной, структурной, методологической — геноновской школы традиционалистов. Для этого, естественно, ему потребовалось овладеть в кратчайшие сроки ведущими европейскими языками, что он, собственно, и сделал, будучи необычайно способным человеком. Не только английским, немецким и французским, которые я ему посоветовал. Он прибавил к этому испанский, итальянский, и даже уже не знаю какие. На моих глазах изучил иврит, по-моему, знаком с арабским, а в последние годы, кажется, знакомился с турецким.
Его культурный инструментарий не идёт ни в какое сравнение со стандартными возможностями обычных академических работников. Этот инструментарий он приобрёл в своей основной части ещё в самом начале интеллектуального пути, огромную массу источников уже тогда, в советское время, он освоил в оригинале. Благодаря нашим, довольно уникальным, возможностям, в силу наших связей — мы имели доступ к спецхрану. Мы получали книги из спецхрана библиотеки Академии общественных наук, из «Иностранки». Это был очень мощный источник информации. Кроме того, многие книги нам присылались из-за рубежа.
Но это уже второстепенный технический вопрос. Главное, что за эти десять лет Дугин проделал огромную работу и овладел таким масштабом знаний, который не снился западным интеллектуалам-традиционалистам. Тем более, овладев методологией и глубоким пониманием традиционалистской школы, он применил это полученное знание к тому, чтобы расширить усвоенный интеллектуальный горизонт за пределы узкометафизического традиционализма. Дугин изучил ещё и тренды современной академической западной мысли, освоил колоссальное научное пространство, лежащее в так называемой профанической плоскости — социологов, экономистов, философов, которые он рассматривал через методологическую призму того, что называется perennial philosophy, то есть «вечной философии», высшего знания. В этом его громадное отличие от западных традиционалистов, которые комфортно сидят в чётко структурированном, ограниченном генонизме, как наседка в соломе, с той только разницей, что они никогда не снесут ни золотого, ни обычного яйца в силу своей бесплодности.
А что касается Дугина, то он в мире чистой эрудиции напоминает мне фигуру Адама Кадмона, который стоит, подняв одну руку вверх, а другую опустив вниз. Одна рука в дугинском случае поднята к философскому небу, а другая опущена к политологической, социологической земле. Он пропускает через себя энергетические токи интеллектуализма, на одном полюсе которого — чисто метафизическое умозрение, а на другом — конкретная практическая мысль. Дугин никогда не замыкался в «башне из слоновой кости». В отличие от глубоко уважаемого и одного из наиболее повлиявших на Дугина мэтров — Евгения Головина, который имел такую геноновскую черту брезгливости в отношении контактов с современной жизнью. Евгений Головин жил крайне дистанцированно от внешнего событийного мира, и когда я сказал, что не у всех жизнь делится на две части: до 90-го и после 90-го, — то как раз имел в виду Головина, у которого точно жизнь на части не делилась. Как он жил до 90-го, так и продолжал жить после 90-го года, занимаясь исключительно своими исследованиями и презирая контакт с внешней средой.
Но не все традиционалисты таковы, и мы знаем пример Юлиуса Эволы, который никогда не покидал передовую духовной и вооружённой брани и в прямом, и в переносном смысле. Он был настоящим солдатом Духа, вплоть до того, что был ранен под бомбёжкой в 1945 году и до конца жизни оставался парализованным. В этом смысле для Дугина гораздо ближе пример Эволы, и он следует ему, несмотря на то, что ныне покойный Евгений Головин — тот человек, которого Дугин всегда уважал и любил.
Письменное научное наследие Дугина уникально и представляет собой беспрецедентный феномен в современной России. И не только в современной — я бы сказал, что даже в обозримом прошлом русского академизма ничего подобного не было и не встречалось. Этот труд по своему масштабу эквивалентен продукту целого научного института, который работал в течение эпохи. Потому что в фокусе дугинского видения, через его душу, через его мозг пропущен результат анализа всех тенденций современной академической мировой мысли — научной, философской, социологической. Объём этой работы таков, что его ещё только предстоит изучать, и, возможно, только поколениям, которые придут, предстоит по-настоящему оценить масштаб этого продукта.
Грандиозность работы тем более поражает, что, в принципе Дугин стоит посреди интеллектуальной пустыни: он один! И вокруг него только обломки постсоветского академизма, которые стремительно выродились в некий «бобок». То есть в пространстве, которое числится академическим и профессорским, Дугину говорить совершено не с кем, и понять, что он делает, — тоже некому. Тем более, эти «бобки», что-то бормочущие осколки старой советской гуманитарной школы, даже в свою лучшую творческую молодую эпоху были очень узко специализированы, к тому же они всегда были жёстко дисциплинированы навязанной им партийно-идеологической методикой. А с того момента, как эта методика рассосалась и перестала быть их стимулом, их поводырём, — они как бы и совсем перестали думать, потому что они не знают, о чём им теперь думать, что им делать, и могут только максимум повторять, очень осторожно и с самоцензурой, осколки их собственных бесплодных соображений, которые они высказывали тридцать-сорок лет назад. Посреди всего этого выжженного и состоящего из обрубков, пней, вырубленного леса постсоветской интеллектуалистики стоит Александр Дугин со своим колоссальным научным аппаратом.
Я бы сказал, что Дугин совершил интеллектуальный подвиг. Тем более, что он не ограничивается собою как феноменом, он старается поднять плеяду интеллектуалов, работая в качестве преподавателя и создавая клуб, окружая себя молодыми даровитыми ребятами, которые приучаются к вкусу новой академической мысли. Поэтому им он старается передать этот размах кругозора, идущего от чисто метафизического умозрения до чисто практической полевой работы, конкретной социологии, конкретной этнологии.
Я бы сказал, что единственный момент, который, может быть, звучит некоторым диссонансом с этим героическим и световым произведением — а я бы даже назвал дугинский труд «произведением в белом» — чрезмерная привязка к текущей политической реальности и излишние ожидания, которые на протяжении последних двадцати лет Дугин периодически связывал с теми или иными трендами политической жизни нашей страны. Как правило, эти ожидания не оправдывались, о чём сегодня и сам Александр Гельевич знает.
Но, тем не менее, этот лёгкий диссонанс абсолютно ни в какое сравнение не идёт с колоссальным масштабом и самой личности Дугина, и продукта его поразительной активности, связанной и с уникальной трудоспособностью, и с потрясающей остротой внимания к любой мысли, которая появляется на сцене идей.
Не скажу на «рынке идей», именно на сцене, потому как для Дугина мир идей — это драматический театр, в котором каждая идея является трагическим персонажем.
