Есть особый тип общественной любви — любовь к чужому мужчине. Любовь без надежды, без взаимности, зато с ежедневными разговорами о нём. Она может проявляться как восторг, как ненависть, как обсуждение его галстука или вчерашней фразы — но всё это одно и то же чувство, одно и то же сладкое рабство внимания. Мы живём в эпоху Трампа — не как политического феномена, а как внутреннего симптома. В нашем медиапространстве этот американский мужчина занял место зеркала, в котором отечественная экспертиза рассматривает собственную зависимость, ревность и неполноту.
Мы сами себе Трамп. Мы же его и производим, и пережёвываем. Утром — тревожно, днём — восторженно, вечером — с усталостью, но неизменно с интересом. Государственные и окологосударственные СМИ, эти дисциплинированные жрицы информационного культа, давно научились создавать бурю в стакане — и смотреть на неё, как в хрустальный шар. Сегодня им не нужен даже Трамп, чтобы говорить о Трампе. Достаточно тени его твита, слуха о его намерении, мимолётной улыбки. Машина возбуждения работает автономно. Она не сообщает — она реагирует. Она не рассуждает — она обижается, волнуется, трепещет.
И в этом есть что-то удивительно женственное. Не в биологическом, а в душевном смысле — том самом, где зависимость превращается в стиль, а внимание к другому — в замену самосознания. Наш медиадвор давно напоминает салон, где обсуждают не свои романы, а чужого мужчину: «Что он сказал?», «Что имел в виду?», «Неужели он снова?». И чем громче мы возмущаемся, тем крепче держимся за этот объект — за внешнего, свободного, недосягаемого мужчину, который даже не знает о нашей страсти.
Это удивительный поворот судьбы. Полумонархическая медиасистема, выстроенная на ритуале благоговения перед своим царём, вдруг застыла в трепетном поклонении чужому. Вся её архитектура — иерархическая, дисциплинарная, вертикальная — неожиданно согнулась дугой внимания к фигуре, стоящей вне её горизонта. Словно та жена, которая при муже часто обсуждает соседа — не с открытым влечением, но с каким-то особым блеском в глазах, где любопытство, зависть и лёгкий укол восхищения сплетаются в одно. И всё это под музыку объективности: «мы лишь анализируем», «мы всего лишь сравниваем». Но чем больше сравнений, тем очевиднее — это не анализ, это зависимость, почти эротическая.
Трамп стал лакмусовой бумажкой не для американского сознания (где его, к слову, любят не больше половины населения), а для нашего собственного медиапсихе. Ведь любая зависимость от чужого — это признание внутренней пустоты. Чем дольше мы обсуждаем чужие страсти, тем меньше времени остаётся на свои. Мы уже не говорим о России — мы говорим о Трампе, как способе не говорить о себе. Как будто в зеркале чужой политики легче рассмотреть собственные морщины.
Так рождается не просто зависимость, а целый культурный синдром — синдром чужого мужчины. Мы, народ с тысячелетним опытом самодержавия, вдруг позволили себе роскошь влюбиться в чужую власть. Трамп — лишь имя, лишь форма, в которую стекаются наши нерастраченные эмоции, те самые, что раньше направлялись на своих кумиров, пророков и героев. В нём мы подсознательно ищем подтверждение собственного значения, как будто его громкие заявления освещают и нашу судьбу.
Но на деле всё проще и печальнее: чем больше мы говорим о нём, тем меньше мы существуем сами. Реактивная трампофилия и трампофобия — две стороны одной медали, чеканенной из медиазависимости. Любовь и ненависть здесь слились в единую форму внимания, которое стало новой валютой эпохи.
Дело не в силе, а в качестве состояния — в переходе от реактивной женственности к деятельной субъектности. Нужно преобразовать энергию, сделать её активной, лучистой, очаровывающей, а не зависимой. Именно такой должна быть медиасреда: не отражающей чужие страсти, а излучающей свои.
