ШКОЛА И УРОКИ ТОЛСТОГО (ЛИПЕЦКОЙ ОБЛАСТИ - 65)
1.
«Присутствие» Л.Н. Толстого в Х1Х-ХХ1 столетиях
«Толстой никогда не состарится. Он из тех гениев искусства, слова которых – живая вода. Источник бьёт неиссякаемо. Мы снова и снова припадаем к нему, и нам кажется – мы ещё ни разу в жизни не пили такой прозрачной, чистой и свежей воды»,- заметил Константин Федин («Писатель. Искусство. Время», 1961).
Ромен Роллан назвал толстовскую эпопею «Война и мир» новейшей «Илиадой». Рецензируя толстовский трактат «Что такое искусство?»,
Б. Шоу метафорически ёмко называет его «замаскированной миной взрывного действия».
В письме к П. Медведеву от 31 августа 1928 года М.М. Пришвин, отвечая на читательский вопрос ( «чем жив Толстой до сих пор»), отмечает толстовское стремление к правде в искусстве слова («чтобы покороче и посильнее сказать… достигнуть в своём писании физической силы слова»). Говоря о нравственно-духовных и эстетических уроках Толстого, Пришвин
заявляет: «Дело художника – это, минуя соблазн красивого зла, сделать красоту солнцем добра».
«Философия жизнестроительства» Льва Николаевича Толстого имеет в основе убеждение, что предметом искусства непременно должен стать
«настоящий русский мужицкий народ». Толстой таким образом разъясняет это своё программное положение: «…не тот народ, который побеждал Наполеона, завоёвывал и подчинял себе другие народы, не тот, который, к несчастью, так скоро научился делать и машины, и железные дороги, и революции, и парламенты со всеми возможными подразделениями партий и направлений, а тот смиренный, трудовой, христианский, кроткий, терпеливый народ, который вырастил и держит на своих плечах всё то, что теперь так мучает и старательно развращает его».
Толстовский идеал «вызревал» в недрах традиций и преемственности, нравственно-духовных исканий «перевала русской жизни», «сгиба эпох».
В письме к гр. А.П. Толстому Николай Васильевич Гоголь высказал свои задушевные мысли ( «перекличка» с этими мыслями - в сочинениях
Л.Н. Толстого): «…Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и всё, что ни есть в России. К этой любви нас ведёт теперь Сам Бог. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри её и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже начало любви. Уже крики на бесчинства, неправды и взятки – не просто негодованье благородных на бесчестных, но вопль всей земли, послышавшей, что чужеземные враги вторглись в бесчисленном множестве, рассыпались по домам и наложили тяжёлое ярмо на каждого человека; уже и те, которые приняли добровольно к себе в дом этих врагов душевных, хотят от них освободиться сами, и не знают, как это сделать, и всё сливается в один потрясающий вопль, уже и бесчувственные подвигаются. Но прямой любви ещё не слышно ни в ком, - её нет-таки и у вас. Вы ещё не любите Россию: вы умеете только печалиться да раздражаться слухами обо всём дурном, что в ней не делается; в вас всё это производит только одну чёрствую досаду да уныние. Нет, это ещё не любовь, далеко вам до любви, это разве одно слишком ещё отдалённое её предвестие. Нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадёт тогда сама собою та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже весьма умных людей, то есть будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России и будто они уже сейчас ей не нужны совсем напротив, тогда только во всей силе вы почувствуете, что любовь всемогуща и что с нею можно всё сделать. Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей не в губернаторы, но в капитан-исправники пойдёте, - последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмёте, предпочитая одну крупицу деятельности на нём всей вашей нынешней, бездейственной и праздной жизни. Нет, вы ещё не любите России. А не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам».
История литературы (и культуры) на рубеже двух веков сложна и противоречива: происходило интенсивное развитие методов, стилей, жанров; необычайно остро решались проблемы традиций и новаторства.
«Сгиб эпох» ознаменовался качественным «обновлением» искусства. Коренные изменения в социальной структуре общества обусловили появление новых «идей времени». Примечательной особенностью данного периода становится «синтетическая культура», всё усиливающееся взаимопроникновение и взаимообогащение различных искусств, их родов и видов.
М.Е. Салтыков-Щедрин метко и образно назвал литературу «сокращённой вселенной». Из глубины столетий и до наших дней страницы книг запечатлели живую историю народов и государств, судьбы человека и человечества, их прошлое, настоящее и будущее. Движение жизни эстетически отражалось литературой, определяло развитие и характер самой литературы.
Тургеневский герой Яков Пасынков восклицал: «А жалок тот, кто живёт без идеала!». Поздний Н.Щедрин (в «Пошехонской старине») настаивал: «Не погрязайте в подробностях настоящего… но воспитывайте в себе идеалы будущего; ибо это своего рода солнечные лучи, без оживотворяющего действия которых земной шар обратился бы в камень. Не давайте окаменеть и сердцам вашим, вглядывайтесь часто и пристально в светящиеся точки, которые мерцают в перспективах будущего». А.П. Чехов убеждался в том, что «руководящая идея – бог живого человека», что без «руководящей думы» жизнь – лишь «иго куска хлеба».
Предлагались и полемически осмысливались самые разные пути и перспективы как нравственно-духовного обретения идеала, так и претворения этого идеала в жизнь.
А.И. Герцен полагал, что «самая трудная социальная задача» -
«понять всю святость прав личности и не разрушить, не раздробить на атомы общество». Н.С. Лесков видел спасение от трагического разъединения людей, от «зоологического эгоизма» - в нравственном самосовершенствовании личности, в «гуманизированной религии». «Очеловечить евангельское учение – это задача самая благородная и вполне своевременная», - из письма Лескова А.С. Суворину (1890).
Органическое взаимопроникновение нравственного и эстетического, всестороннее исследование форм явлений жизни и мотивированное законами искусства соотнесение с ними художественных форм выдвигается как задача данного этапа развития литературы. «Вечные» вопросы требуют новой идейной и художественной трактовки в условиях назревания бурных исторических движений. Настоятельную, неизбежную потребность перемен почувствовал гениальный Л. Толстой: «Поэзия народная всегда отражала, и не только отражала, предсказывала, готовила народные движения…»; он скептически настроен по поводу дворянской оппозиционности: «Что может предсказать, подготовить поэзия нашего паразитского кружка?». Л.Толстой раскрывает специфику «литературы народа», связывает е народность её с воплощением нравственного идеала: «Литература народа есть полное, всестороннее сознание его, в котором одинаково должны отразиться, как народная любовь к добру и правде, так и народное созерцание красоты в известную эпоху развития».
Л.М. Леонов говорит: «Творческая лаборатория Толстого раскрывает нам поучительный опыт поистине великанских как свершений, так и заблуждений, уводивших его порою от эмоциональной пушкинской традиции к рационалистической проповеди, тем уже опасной для художника, что она схоластическим умозрением подменяет критическое наблюдение действительности. И на эту проповедь была истрачена половина жизни поразительного художника, который повелением пера внушает читателю любое из спектра человеческих чувств – всегда с оттенком наивного, как при чуде, удивления, - оно неслышно преобразует человеческую душу, делая её стойче, отзывчивей, непримиримей к злу». Не за то ли благодарны мы Толстому,– вопрошает Леонов, - что он дал нам силу и право презирать и отвергать Каренина; вместе с Наташей волноваться у постели раненого жениха; плакать от «гордого восхищения» перед подвигом тушинской батареи; возмущаться фальшью и преступным равнодушием сословного судилища над Масловой, их же безвинной жертвой, вместе с Левиным «жадно испить сладкой усталости» в знаменитой сцене покоса; «навечно и благодарно» запомнить зрительное и нравственное потрясение от той, на пределе мастерства исполненной разоблачительной встречи простертого на Аустерлицком поле Болконского со своим кумиром, осуществляющим истребление жизни? Все эти сцены, полагает Леонов, «наполнены трепетом подлинной жизни, и не диктованного уважения к всегда неповторимой человеческой личности», которого «недостаёт подчас современной литературе».
2.
* * *
… Анатолий Лёвушкин (впоследствии крупный поэт) накануне 125-летнего юбилея со дня рождения Л.Н. Толстого опубликовал большое документальное эссе «Лев Толстой на земле Рязанской».
Беседы с теми, кто помнил встречи со Львом Николаевичем Толстым. Колхозник деревни Прудки Берёзовского района Георгий Семёнович Шариков поведал свои воспоминания и впечатления : «Я хорошо помню, когда в нашей волости люди умирали от голода и страшной болезни, которую мы называли горячкой. К нам в деревню Прудки приехал Лев Николаевич Толстой. Он открыл амбулаторию, где доктор и фельдшерица принимали больных, а тяжело больных клали на излечение в палату при амбулатории. Толстым были открыты в двух домах столовые, куда мы ходили обедать и ужинать».
Особую ценность несёт в себе информация от очевидцев последних дней писателя. Марфа Сысоева из соседнего селения Сланского (служила в юности работницей у начальника станции Озолина) вспоминает, как она ухаживала за больным, как она топила печь, мыла полы. В первые дни, когда Лев Николаевич чувствовал себя сравнительно хорошо, он беседовал с Марфой («Он заговорил со мной, спросил, сколько мне лет и почему я не хожу в школу. Я ответила, что нужда заставила меня жить в людях. Узнав о моём заработке, Лев Николаевич грустно улыбнулся. – Маловато ты зарабатываешь…»). Толстой делал попытку через Душана Петровича помочь юной крестьянке («Душевный, простой человек был Лев Николаевич Толстой, - говорила Марфа. – Любили его люди. Как отошёл он, сколько слёз пролито было…»).
Пенсионер Фёдор Яковлевич Ряховский (работавший тогда товарным кондуктором на станции Астапово) поведал о той заботе, которую проявляли железнодорожники: «По третьему железнодорожному пути пути, находившемуся около дома Озолина, поезда и паровозы в те дни не ходили, чтобы не беспокоить Льва Николаевича. Машинистам было запрещено давать паровозные гудки. Им роздали особые рожки, которые звучат не так громко».
Своими воспоминаниями поделились Александр Евстигнеевич Галкин (бывший составитель поездов), Александр Андреевич Малинин
( бывший фельдшер железнодорожной амбулатории, готовивший лекарства для больного писателя).
Очеркист воспроизводит слова Дмитрия Дмитриевича Костина, служившего в те дни осмотрщиком вагонов: «Тысячи людей пришли на станцию Астапово отдать последний долг Льву Николаевичу Толстому. Велика народная любовь. Никогда не иссякнуть ей…»
Завершая и подытоживая свои краеведческие изыскания о пребывании Л.Н. Толстого на территории бывших рязанских уездов (Данковского и Скопинского), А. Лёвушкин пишет: «Книги Л.Н. Толстого заняли почётное место в сельских библиотеках. Тысячи рязанских хлеборобов зачитываются романами и повестями великого русского писателя-патриота…»
… Астапово. Посёлок Лев-Толстой… Чем живёт «толстовский» посёлок сегодня?
Листаю поэтический сборник «Ночной экспресс» с дарственной надписью автора – Павла К у з о в л е в а. Он живёт и работает здесь. Вот его стихотворение «Мой посёлок родной»: С каждым годом, друзья, Мы становимся старше. Прибавляет нам время И морщин, и седин… Но посёлок родной, Словно молодость наша, Остаётся всегда, Как весна, молодым! Автобиографический герой повествует о расставании с любимым человеком («С тихой грустью с перрона Ты меня провожаешь, Слышу будто сквозь сон Паровозный гудок… Но с улыбкой весёлой Ты меня повстречаешь После долгой разлуки, После дальних дорог…»). Сиюминутная психологическая коллизия побуждает память;
потревоженные тени былого будоражат воображение («Помнит этот вокзал Чёрный траурный поезд… Помнит время лихое В этот век непростой. Помнит лица людей В дни печали и скорби И табличку на доме, Где скончался Толстой!»). Далёкое-незабываемое – как воспоминание о будущем, как упование на перспективные горизонты настоящего (« По весне в майский день В белом праздничном платье Утопает под солнцем Мой посёлок родной… Я люблю тебя в осень, Я люблю тебя разным: В горе, в радости, в счастье Я с тобой, Лев Толстой!»).
«Малую родину» всколыхнули некогда события, приковавшие к доселе не известной станции в глубинке внимание всей планеты. Лирический герой стихотворения «Великий старец» делает попытку как бы поэтически «реконструировать», художественно-пластически воссоздать некогда произошедшее («Дорожка в липовой аллее И старый тополь у крыльца… Осенний небосвод мрачнеет И ветер – не открыть лица! …И припоздавшийся брояга С холщевой грязною сумой, Увидев старца у вокзала, Подумал: «Дед-то ведь больной!» А старец, выпрямившись гордо, Рукой опершись на костыль, Пошёл, превозмогая боли, Ворча: «Не кстати, я простыл!»). Историческое эхо доносит до сиюминутной злободневности
стон-горечь о кончине «великого старца» («…Великий старец, небожитель! В миру о нём идёт молва… Скромней искал себе обитель «…Людей ведь много, кроме Льва!» Мир потрясён! И все, кто знали Его – провидца, мудреца, В немом оцепененье стали В надежде, затаив сердца! И люд учёный, и крестьяне, Студенты Питера, Москвы… Со всех губерний и окраин К Толстому ехали и шли!»). Скромны изобразительно-выразительные возможности самодеятельного автора из посёлка Лев-Толстой; но вместе с тем подкупают
искренность, незамутнённость, стремление психологически верно раскрыть драматизм былых коллизий («И каждый, сердцем и душою, Советом, травами, грошом Помочь Великому Толстому Хотел. Но чёрный день пришёл… …А он в бреду, рукою правой Слабея, что-то написал… Никто об этом не узнает, Никто об этом не узнал… …Дорожка в липовой аллее, Часы старинные стоят…И время здесь остановилось, Чтоб всех простить и всех понять»). Поэт-педагог, местный просвещенец прежде всего обращается к духовно-нравственным у р о к а м русского гения, с «Азбуки» которого для многих поколений россиян начиналось открытие мира, мира красоты и добротолюбия. Деревенские «университеты»… - «Часто вижу я школу над прудом, Где затянуто тиною дно, Где в кленовом густом изучрудье Детство наше босое прошло. Где учились за синими партами, Где в окошко врывалась сирень, Где девчушка с большущими бантами Донести доверяла портфель»… Астаповские Филиппки с букварями и «абевегами»… - «По весне в бело-розовой дымке После гроз так свежа, хороша, Утопала в китайках и сливах Школа наша и наша душа. Колокольчик серебряным звоном Приглашал на последний урок… Деревянная, старая школа, Милый сердцу родной уголок!»
Яснополянская школа… Астаповская школа… - «Блажен, кто в школьную обитель Идёт, как в Церковь на поклон! Блажен в России наш учитель - Он и плебей, и Цицерон! Блажен, кто выбрал путь тернистый, Путь к звёздам, к светлым берегам, Кто душу, сердце бескорыстно Отдаст своим ученикам!»
Яснополянская школа… Астаповская школа… - «Ода учителю»: «Он драматург, артист, художник, Строитель, лётчик, космонавт! Ведёт корабль по воле Божьей Неутомимый астронавт! Он для детей – источник знаний, Оракул мудрости, идей! Он и творец, и созидатель, Он и Толстой, и Галилей! Он небогат, почти что нищий, Нет для него в казне монет, Но лёгких он путей не ищет И выполняет свой обет! Его поддержка – это дети И стопка книг на стеллаже. Всё потому – что он учитель, Всё потому, что он – блажен!»
Нравственно-духовные уроки Льва Николаевича Толстого…«Истина в движении – только» - дневниковая запись 1857 года. Гораздо позднее, уже в 1891-ом, Толстой разовьёт и углубит эту мысль: «Свободы не может быть в конечном, свобода только в бесконечном. Есть в человеке бесконечное – он свободен, нет – он вещь. В процессе движения духа совершенствование есть бесконечно малое движение – оно-то и свободно – и оно-то бесконечно велико по своим последствиям…»
Леонид Л е о н о в
«…Кресло Толстого стоит пустое. В мировой литературе, в нашей нынешней также, некому пока сравниться с Толстым. Может быть, не в том и была наша задача, чтобы немедленно и до конца изъяснить разверзающуюся новь, наполненную вспышками молний, содроганиями тверди, грохотом исполинской ломки. Просто бумага тлела в наших руках! Не в том ли заключалась обязанность наша, чтобы пронести светильник гуманистической литературы сквозь бурю величайшего преобразования, довести до сведения потомков - к а к ж е совершалось всё это? Ещё не одно поколение литераторов впереди займётся изображением и осмыслением баснословных дней и подвигов минувшего полувека, после которого иначе стали выглядеть людские души и поверхность этой страны.
На смену нам придут замечательные творцы слова, и один из них объединит в своём сердце предания молвы народной, социалистическую человечность, материальные завоевания обновлённой цивилизации, - и это даст ему силу подняться в толстовскую высь, откуда видна будет с полёта исправленная и дополненная карта мира, и ещё – как прожитая нами трудная эпоха вписывается в большой поток человечества.
В нашей литературе ясно различима черта, до которой нет Толстого и после которой всё в нашей духовной жизни содержит след его творческого наследия. Как бы ни были богаты наши деды, создавшие нам историю и язык, заложившие основу материального бытия, мы богаче их: во всех нас есть хоть по крупинке от Толстого. Вот пример взаимодействия Родины и Гения, который посредством врученного ему дара прославил её всемирно и через это стал Львом Толстым, которого ныне славит мир!» Речь на торжественном заседании, посвященном 50-летию со дня смерти Л.Н. Толстого, в Большом театре СССР 19 ноября 1960 года.
Г о р и з о н т ы б е с с м е р т и я:
«…пример взаимодействия Родины и Гения…»
«…Итак, он был вполне сыном Земли, Лев Толстой,
упорный труженик и гордец, который в полную нагрузку принял на свои плечи добровольное и пленительное бремя борьбы и тревоги за людей… Великий художник, он в то же время был ненасытного жизнелюбия человек… Всякий звук жизни вызывал гулкое эхо в его душе, ничто не ускользало от его нетерпеливого и деятельного внимания – философия истории, сословная архитектура государства, задачи педагогики и воспитания, смертная казнь, голод в Поволжье, деньги и землевладение в России, духоборческая эпопея, вопросы веротерпимости, бессмертия, любви и воли…»
Л е о н и д Л е о н о в.
Искусство быть читателем… Искусство быть зрителем… Искусство быть слушателем… Толстовские нравственно-эстетические уроки помогают активизировать, углублять, одухотворять процесс восприятия художественных произведений.
Сам Лев Николаевич, как вспоминают близкие к нему люди, был удивительным
ч т е ц о м как своих собственных сочинений, так и «полюбляемых» им авторов. Очевидец рассказывает о том, как Толстой со слезами на глазах читал пушкинское «Воспоминание»: Когда для смертного умолкнет шумный день И на немые стогны града Полупрозрачная наляжет ночи тень И сон, дневных трудов награда, В то время для меня влачатся в тишине Часы томительного бденья: В бездействии ночном живей горят во мне Змеи сердечной угрызенья; Мечты кипят; в уме, подавленном тоской, Теснится тяжких дум избыток; Воспоминание безмолвно предо мной Свой длинный развивает свиток; И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю. «Последний куплет… - вспоминает свидетель происходившего, - Лев Николаевич произнёс два раза с торжественно скорбным выражением.
- Это стихи! – сказал он, - и таких стихов пять, много десять на всем свете… Да и может ли быть иначе? Я по себе знаю, какая тонкая вещь – мысль и как она высекается. Как нужно бережно, с каким трудом нужно каждое слово высекать».
Толстовское и пушкинское н а ч а л о в духовно-художественном развитии России… В предшествующих очерках, эссе неоднократно возникало «с б л и ж е н и е»
двух великих имён…
В «Слове о Толстом» Леонид Леонов, утверждая, что «только чистому золоту дано выдержать испытание забвением», констатирует: «В числе немногих произведения Толстого вовсе не подвергались этой пробе времени (т. е. «забвению» - В.Ш.), как и Пушкина, которого повсеместно народ наш как бы усыновил навечно». Цитируя бессмертные строки, называя «вечные» пушкинские образы («На холмах Грузии лежит ночная мгла; шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобою»), Леонов замечает: «Бывают стихи, которые во всей национальной поэзии пишутся однажды – и потом века без износа служат потомкам камертоном для настройки лир. Оба эти человека занимают особое место в русском Пантеоне. Подобно тому как Пушкин открыл нам волшебную музыку родной речи, Толстой с её помощью беспримерно выразил заветные дела, радости и печали русских, в том числе их былинный поединок с многоязычной поднаполеоновской Европой! – а на их историческом образце показал столько раз проверенную с тех пор механику героического преображения в борьбе за правое дело – как наций, так и отдельно мирных душ вообще».
В «пушкинском контексте» Леонов говорил в речи по случаю 50-летия со дня кончины Л.Н. Толстого: «Всё внятно автору В о й н ы и м и р а, К а з а к о в, А н н ы К а р е н и н о й
и В о с к р е с е н и я - бури и неощутимый ветерок, столь громадное, что не умещается в нормальном зрачке, и мнимые мелочи, ускользающие от рассеянного взора, полдневное величие и вечер человеческой личности». Леонид Максимович полагал необходимым сделать философско-культурологическое и психологическое уточнение: «Кроме того, противоречия и сложная биография Толстого помогла ему показать людское сердце в самых неожиданных сеченьях, и, конечно, после Руссо никто ещё не распахивал его читателю до такой степени настежь. Сегодня (речь произнесена в ноябре 1960 года – В.Ш.), с полувекового расстоянья, Толстой без всякого подсвечиванья виден нам во весь исполинский рост не только свершений, но и колебаний, крайностей и заблуждений своих, неминуемых для искателей правды, которая никому пока не попадалась в чистопородном виде».
Методология и философско-культурологическая методика автора «Слова о Толстом» сами по себе весьма поучительны. Педагог, обратившийся к леоновской публицистике и культурологии, получает возможность объективно, многопланово и доступно раскрыть важнейшие этапы и коллизии отечественной словесности и искусства:
«Облик этого человека не умещается в рамки даже выдающихся литературных судеб. Подобно тому, как о Пушкине, по слову Белинского, стыдно говорить смиренной прозой, имя Толстого требует сегодня праздничного словесного обрамления, Имя это входит в список едва ли полной дюжины великих мастеров слова, начиная с античной колыбели культуры нашей. Самый труд его представляется нам поистине Геркулесовым подвигом, - он весь как бы гора на столбовой дороге прогресса, с высоты которой видна вековая, иссеченная тропами даль человеческой мысли». Все они там, констатирует Леонов, -
«собеседники Толстого».
Духовно-педагогические, нравственно-эстетические у р о к и Л.Н. Толстого…
«Сегодня, перечитывая учебные книги Толстого, мы особенно ценим его блистательное умение пользоваться всеми оттенками, всеми возможностями языка, его щедрую затрату писательского материала на каждые три-четыре строчки, которые превращаются под его пером в умные трогательные и убедительные рассказы», - заметил С.Я. Маршак в статье «Литература – школе» («Новый мир», 1952, № 6).«Воспитывая, образовывая, развивая, или как хотите действуя на ребёнка, мы должны иметь и имеем бессознательно одну цель: достигнуть наибольшей гармонии в смысле правды, красоты и добра», - констатирует он в публицистическом эссе «Кому у кого учиться писать…». Из письма Толстого Е.П. Ковалевскому (брату министра просвещения): «Насущная потребность русского народа есть народное образование».
Многолетний опыт работы в высшей и средней школе убеждает в несомненной злободневности толстовских «живых мыслей», толстовских суждений, толстовских оценок.
Изучая, осмысливая, анализируя культурологический процесс, мы обращаемся к тем или иным творческим индивидуальностям, к тем или иным историко-цивилизационным коллизиям. Одна из трудных и сложных педагогических, культуролого-просветительских проблем – это соотношение «большой» и «малой»
классики, соотношение вершинных явлений и проявлений человеческого гения и более «скромных» дарований, талантов, способностей, возможностей. И здесь один из авторитетнейших критериев - Лев Толстой.
Очевидцы драматических, психологически напряжённых событий на станции
Астапово вспоминают, что умирающий Толстой говорил: «Только одно советую помнить, что на свете есть много людей, кроме Льва Толстого, а вы смотрите на одного Льва».
Вчитываемся в дневниковые исповедально-искренние записи Льва Николаевича о его «духовной Голгофе», на пути к которой оказался скромный домик начальника станции Астапово Ивана Озолина:
«Я всё готовлюсь к тому кресту, который знаю, к тюрьме, виселице, а тут совсем другой – новый и проклятый. Я не знаю, как его нести. Главная особенность его та, что я поставлен в положение невольного, вынужденного юродства, что я должен своей жизнью губить то, для чего одного я живу, должен этой жизнью отталкивать людей от той истины, уяснение которой дороже мне жизни».
Нравственно-духовные уроки Льва Николаевича Толстого… «Чувства, самые разнообразные, очень сильные и очень слабые, очень значительные и очень ничтожные, очень дурные и очень хорошие, если только они заражают читателя, зрителя, слушателя, составляют предмет искусства, - полагает Л.Н. Толстой. – Чувство самоотречения и покорности судьбе или богу, передаваемое драмой; или восторга влюблённых, описываемое в романе; или чувство сладострастия, изображенное на картине; или бодрости, передаваемой торжественным маршем в музыке; или веселья, вызываемого пляской; или комизма, вызываемого смешным анекдотом; или чувство тишины, передаваемое вечерним пейзажем или убаюкивающею песней, всё это искусство». Как только зрители, слушатели «заражаются» тем или иным чувством (которое испытал сам сочинитель), это и есть искусство. Л.Н. Толстой выделяет курсивом, делает акцентировку на итоговом
суждении-обобщении: «Вызвать в себе раз испытанное чувство и, вызвав его в себе, посредством движений, линий, красок, звуков, образов, выраженных словами, передать это чувство так, чтобы другие испытали то же чувство, - в этом состоит деятельность искусства. Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними знаками передаёт другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их».
«Детство. Отрочество. Юность» Л.Н. Толстого в контексте эволюции автобиографического жанра второй половины Х1Х – начала ХХ вв.
Автобиографические толстовские произведения оказали мощное и плодотворное воздействие на развитие этого жанра в творчестве «разночинцев».
Произведениям писателей-демократов автобиографического жанра предшествовали автобиографическая трилогия Л.Н. Толстого («Детство. Отрочество. Юность»), «семейная хроника» «Детские годы Багрова-внука» С.Н. Аксакова. Естественно, что они не могли не оказать определённого влияния на демократов. В частности, не прошёл мимо произведений Толстого и Аксакова Помяловский. Сошлёмся на мнение по этому вопросу И.Г. Ямпольского. Считая «Очерки бурсы» своеобразным «Детством» писателя, исследователь пишет о Помяловском: «…он сознательно противопоставляет своё детство детству, описанному Толстым и Аксаковым, условия, в которых рос плебейский ребёнок, - картине воспитания барина». Н.Н. Ждановский также считает, что в «прямую полемику с писателями-дворянами автор «Очерков бурсы» вступает неоднократно». Действительно, Помяловский не упускал случая открыто полемизировать с писателями, выходцами из дворянства, изображавшими иными красками детство, отрочество и юность своих героев. В очерке «Бегуны и спасённые бурсы» Помяловский счёл необходимым сказать о детстве: «Все уверены, что детство есть самый счастливый, самый невинный, самый радостный период жизни, но это ложь: при ужасающей системе нашего воспитания, во главе которой стоят чёрные педагоги, лишённые деторождения, - это самый опасный период, в который легко развратиться и погибнуть навеки». Рассказывая о страшном бесприютном детстве Азинуса, писатель с нескрываемой иронией заметил: «Вот так младенчество – лучшая пора нашей жизни!» («Женихи бурсы»). Эти строки являются в сущности, прямым полемическим откликом на автобиографические произведения Аксакова и Толстого. «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней! Воспоминания ж эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений», - пишет Толстой в главе ХУ «Детства».
Полемическими откликами на эти произведения полны лирические очерки Левитова. «Как глубоко, - признаётся герой «Моей фамилии», - я завидую людям, которые имеют право, с светлой радостью на измятых жизнью лицах, говорить про своё детство, как про золотое, незабвенное…
Я не желаю повторения моего детства, если бы даже это было вощзможно, -
Никогда не назову его ни золотым, ни даже железным».
Говоря об отношении Помяловского, Левитова, Воронова и других демократов-разночинцев к Толстому и Аксакову, следует учитывать, что это отношение было двояким: с одной стороны, разночинцы, вступавшие на литературное поприще и жадно учившиеся художественному мастерству, не могли не воспринять их богатого поэтического опыта; с другой – они с полемической заострённостью рассказывали о детстве другого героя –
Разночинца. Помяловский («Очерки бурсы»), Никитин («Дневник семинариста»), Левитов («Лирические воспоминания Ивана Сизова», «Моя фамилия»), Н. Успенский («Брусилов», «Студент», «Декалов»), Решетников («Ставленник») в полный голос заговорили о пробуждении чувства личности у «плебея».
Полемика с Толстым и Аксаковым (она была связана во многом с тяготением разночинцев к революционной демократии) не исключала их ученичества у своих более опытных современников. Толстовский способ изображения внутреннего мира человека обогатил творческую манеру беллетристов-демократов, которые, обладая скромными художественными дарованиями, всё-таки сумели проникновенно поведать о том, как детство и юность плебея при всей ущербности жизненных обстоятельств, дают плодотворные импульсы для развития положительных задатков в натуре человека. И пусть эти благородные задатки жестоко и бесцеремонно сокрушит «взрослая» жизнь, пусть «крепости» и «Ады», заставив восторженного юношу пройти «сквозь огонь, воду и медные трубы», побудят его во многом усомниться – воспоминание о детских и юношеских годах будет врачевать душевные раны героя, поддерживать в нём веру в возможность лучшего для себя и других таких же «горемык».
В 60-80-е и в 90-900-е годы широко разрабатывается тема деревни и крестьянина. В её разработку много нового внесли разночинцы-демократы. Со страниц «Подлиповцев» Решетникова, «Степных очерков» Левитова, рассказов и очерков Николая и Глеба Успенских вставала патриархальная крестьянская деревня дореформенного периода и после отмены крепостного права. Новая линия в изображении деревни наметилась совершенно отчётливо.
Историко-литературный материал подтверждает, что разночинцы нередко соотносили свои взгляды на русскую деревню с воззрениями Толстого (причём часто воспринимали его убеждения полемически). В частности, уже современники видели общее в «крестьянских пристрастиях» Глеба Успенского и Л. Толстого. М.Е. Салтыков-Щедрин отметил в письме к Н. Михайловскому: «А между тем, Толстой и Успенский только и бредят мужичками; вот, мол, кто истинную веру нашёл». Впоследствии Максим Горький также указывал на родство автора «Власти земли» со Львом Толстым, с «его убеждением в спасительности крестьянского труда на земле». Стремясь постичь суть «земледельческого типа», «земледельческого миросозерцания», Глеб Успенский исследует, наряду со встреченными и заинтересовавшими его народными характерами, образ Платона Каратаева. По мысли Успенского, Платон является «типическим лицом, в котором наилучшим образом сосредоточена одна из самых существенных групп характернейших народных свойств», даны «типические, наши народные черты»; эти «типичнейшие черты духа» шли «из самых недр природы, от вековечного, непрестанного сопротивления с ней, с её вечной лаской и вечной враждой». В России, приходит к выводу Глеб Успенский, «народные мужицкие черты должны быть первенствующими».
«Когда мужик не Блюхера и не милорда глупого…» ( Л.Н. Толстой и развитие,
становление жанра народного чтения, книг для детей)
«Дети – радость семьи, надежда государства. Кто верит в светлое будущее, тот, надеемся, чем может, будет работать горячо и искренно для детей, этой чистой радости души и верного утешения огорченного сердца», - писал один из известных детских авторов, педагог-разночинец Н.А. Соловьёв-Несмелов. Его «Детский мирок» выдержал несколько изданий, пользовались большим успехом его очерки и рассказы для детей, выходившие как в сборниках, так и отдельными книжками. Обращаясь к «друзьям-детям», Соловьёв-Несмелов говорил: «Наше единственное желание, давая вам материал в виде предлагаемых рассказов, возбудить вашу наблюдательность, ваше внимание к окружающему, дать вам побольше истины, правды». Всю свою жизнь посвятил он детям, развитию жанров детской литературы. «Детей я знаю, на них я убил всю свою молодость и здоровье – в этом мне пока ещё не отказывают злейшие мои враги, - делится он своими сокровенными мыслями с Иваном Захаровичем Суриковым, замечательным русским поэтом, поддержавшим начинания Соловьёва-Несмелова по изданию книг для детей и народа. – За это меня ненавидят многие, что дети бросаются, рвутся ко мне, надоедают моим именем своим отцам и матерям, чтобы я бывал у них. В этом и заключается моё единственное имущество скитальца, птицы безгнездой… Дружба с детьми только и мирит меня с жизнью и взрослыми…» (неопубликованное письмо 1877 года).
Суриков, Соловьёв-Несмелов и их соратники-разночинцы многое сделали для народного просвещения. Их деятельность в этом направлении заслуживает обстоятельного изучения. Особенности идейно-художественного разрешения разночинцами проблем воспитания и обучения подрастающего поколения были обусловлены историческими процессами 60-70-х годов Х1Х века. «Вопрос о воспитании сделался современным, жизненным вопросом, обратившим на себя внимание лучших людей нашего общества», - писал Д.И. Писарев. Специальные периодические издания («Журнал для воспитания», «Русский педагогический вестник», «Учитель» и др.) затрагивали актуальные вопросы педагогики и народного образования. Есть основания говорить о широком
общественно-педагогическом движении 60-80-х годов.
Н.Г. Чернышевский и Н.А. Добролюбов учили не разрывать вопрос просвещения с задачами социально-политическими. «…Хотя просвещение есть корень всякого блага, - отмечал Н.Г. Чернышевский, - но не всегда оно само по себе уже бывает достаточно для исцеления зла…». Революционные демократы полагали, что слова о просвещении народа останутся пустой фразой до тех пор, пока простые люди нищенствуют, находятся в бесправном состоянии.
«Учитель русских учителей» К.Д. Ушинский, сочувственно относясь к исканиям деятелей демократического движения, брал под защиту принцип народности культуры и образования, утверждал, что человек, не воспитанный в любви к «простому народу», «родному слову», будет всегда «жалким человеком без отчизны».
Под влиянием педагогических идей Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Некрасова, Салтыкова-Щедрина появилась целая плеяда педагогов-практиков, претворявших эти идеи в жизнь. Учителями-практиками становились нередко и сами писатели (Помяловский, Станюкович, Боборыкин, Николай Успенский, Шелер-Михайлов, Якушкин, Левитов, Фёдоров-Омулевский и др.); они или учительствовали, или составляли учебники, или принимали участие в организации новых школ.
Беллетристы-шестидесятники, семидесятники, восьмидесятники художественно осваивали педагогическую тему, успешно экспериментировали в жанрах книг для народа, для детского чтения. Вклад каждого из писателей-разночинцев в развитие детской литературы заслуживает специального разговора. Коснёмся лишь некоторых, существенных, на наш взгляд, сторон идейно-художественных исканий разночинцев, увенчавшихся созданием самобытных жанров чтения для детей.
Например, произведения Левитова, по словам М.Горького, относятся к числу тех, что «хорошо учат нас». Автору «Степных очерков», «Московских нор и трущоб», «Горя сёл, дорог и городов» принадлежат значительные произведения, написанные специально для детского и народного чтения. Юный герой «Лирических воспоминаний Ивана Сизова», цель которого «поварьировать на тему некрасовского школьника», вдохновенно рассказывает о своей жизненной цели: «Слабо освещённая пугливо мерцающей сальной свечкой избушка наша пугливо слушала мои обещания учиться для того, чтобы после отдать кровь мою и высушить мозг мой над постоянной и неуклонной думой о пользе этого бедного края. Всегда только одно и буду делать, что везде и всегда говорить о наших развалившихся избах, о горе, которое безысходно живёт в них, о наших головах тёмных, об умах обездоленных». «Лирические воспоминания Ивана Сизова» снабжены примечательным подзаголовком: «Характеристика трёпок, получаемых нашими молодыми ребятами при их вступлении в жизнь». Другое левитовское произведение – «Соседи» - имеет не менее характерный подзаголовок: «Посвящается одному несчастному детству». Художественное воссоздание «несчастного детства» стало одной из ведущих линий левитовского творчества. «Во всю мою жизнь, как бы она, сверх ожидания, длинно ни растянулась, я никогда не забуду омерзительной, грязной глиняно-соломенной пристройки, в которой мать моя, вместо того, чтобы выхаживать своих собственных детей, отогревала и отпаивала тонкорунных господских ягнят», - горестно признаётся герой «Моей фамилии», которого гнетут тягостные воспоминания детства. «Отчего, отчего они у тебя – ягнятки-то то и дело колеют?.. – злобствует приказчик и, в ответ на робкие слова оправдания, свирепеет: «А идолята твои, небось, не колеют?»
Тяжела жизнь детей в тогдашней России, с колыбели гнетут, уродуют их нищета, насилие, произвол. Лишена детских радостей дочка горемычного Демьяна («Соседи»). Ценой потери разума заплатила за невежество и произвол взрослых юная героиня «Блаженненькой». А вот рассказ «Уличные картинки – ребячьи учители». Вихрем несётся барская тройка. Увидев ораву сельских ребятишек, помещик бросает «на драку» пригоршню дешевых пряников и конфет. А в это время кучер, господской потехи ради, полосует малышей ремённым кнутом.
Левитовские очерки – взволнованная исповедь, темпераментный рассказ о пережитом. За дерзкое слово барину отец выпорол Петрушу («Моя фамилия»), читая ему при этом наставления, как должен вести себя с господами дворовый мальчишка. Но чувство собственного достоинства у ребёнка не сломлено. В его душе – затаённая обида и ненависть к уродливому миру, ставшему для мальчика душным и тесным казематом. «Под самой розгой как-то я успел подумать о слове – дворовый мальчишка.
Скорой молнией мелькнули тут в возбуждённой голове моей какие-то новые, ни разу не посещавшие меня мысли. Какие-то странные, никогда не виданные мною предметы сверкнули в залитых слезами глазах моих, что-то уродливое, в высшей степени измождённое и страдающее стало тогда передо мною, освещённое вывеской – дворовый, и плакали вместе со мною: «Собака – дворовая. Агафью зовут дворовой», - думалось мне».
Юный разночинец под влиянием пережитого начинает понимать несправедливость окружающего мира. В сознании Карася из «Очерков бурсы» Помяловского зреет мысль о том, что плохо не только в бурсе, но и вообще в окружающей его действительности: «Отчего всё так гадко устроено на свете? Отчего люди злы? Отчего слабосильного человека всегда давят и теснят? Где всему начало?» - недоумевает Карась.
… Леонид Максимович Леонов в своей речи, приуроченной к 50-летию со дня кончины великого русского писателя, с горечью говорил о «затянувшемся нашем невнимании к той части писательского наследия, что находится за пределами его главной прозы». Леонов пояснил, что он имеет в виду «м а л у ю или у ч и т е л ь н у ю прозу Толстого»: небольшие по размеру рассказы, исполненные в «сдержанной форме» четьи-минейных легенд и преданий. В своих «народно-учительных рассказах» Толстой «ставит на рассмотрение не частные – семейные, скажем – проблемы, не такие уж неотложные, как – искусства или даже воспитания, а первоочередное назначение прогресса – универсальное людское благо».
«Присутствие» Л.Н. Толстого в Х1Х-ХХ1 столетиях
«Толстой никогда не состарится. Он из тех гениев искусства, слова которых – живая вода. Источник бьёт неиссякаемо. Мы снова и снова припадаем к нему, и нам кажется – мы ещё ни разу в жизни не пили такой прозрачной, чистой и свежей воды»,- заметил Константин Федин («Писатель. Искусство. Время», 1961).
Ромен Роллан назвал толстовскую эпопею «Война и мир» новейшей «Илиадой». Рецензируя толстовский трактат «Что такое искусство?»,
Б. Шоу метафорически ёмко называет его «замаскированной миной взрывного действия».
В письме к П. Медведеву от 31 августа 1928 года М.М. Пришвин, отвечая на читательский вопрос ( «чем жив Толстой до сих пор»), отмечает толстовское стремление к правде в искусстве слова («чтобы покороче и посильнее сказать… достигнуть в своём писании физической силы слова»). Говоря о нравственно-духовных и эстетических уроках Толстого, Пришвин
заявляет: «Дело художника – это, минуя соблазн красивого зла, сделать красоту солнцем добра».
«Философия жизнестроительства» Льва Николаевича Толстого имеет в основе убеждение, что предметом искусства непременно должен стать
«настоящий русский мужицкий народ». Толстой таким образом разъясняет это своё программное положение: «…не тот народ, который побеждал Наполеона, завоёвывал и подчинял себе другие народы, не тот, который, к несчастью, так скоро научился делать и машины, и железные дороги, и революции, и парламенты со всеми возможными подразделениями партий и направлений, а тот смиренный, трудовой, христианский, кроткий, терпеливый народ, который вырастил и держит на своих плечах всё то, что теперь так мучает и старательно развращает его».
Толстовский идеал «вызревал» в недрах традиций и преемственности, нравственно-духовных исканий «перевала русской жизни», «сгиба эпох».
В письме к гр. А.П. Толстому Николай Васильевич Гоголь высказал свои задушевные мысли ( «перекличка» с этими мыслями - в сочинениях
Л.Н. Толстого): «…Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и всё, что ни есть в России. К этой любви нас ведёт теперь Сам Бог. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри её и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже начало любви. Уже крики на бесчинства, неправды и взятки – не просто негодованье благородных на бесчестных, но вопль всей земли, послышавшей, что чужеземные враги вторглись в бесчисленном множестве, рассыпались по домам и наложили тяжёлое ярмо на каждого человека; уже и те, которые приняли добровольно к себе в дом этих врагов душевных, хотят от них освободиться сами, и не знают, как это сделать, и всё сливается в один потрясающий вопль, уже и бесчувственные подвигаются. Но прямой любви ещё не слышно ни в ком, - её нет-таки и у вас. Вы ещё не любите Россию: вы умеете только печалиться да раздражаться слухами обо всём дурном, что в ней не делается; в вас всё это производит только одну чёрствую досаду да уныние. Нет, это ещё не любовь, далеко вам до любви, это разве одно слишком ещё отдалённое её предвестие. Нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадёт тогда сама собою та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже весьма умных людей, то есть будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России и будто они уже сейчас ей не нужны совсем напротив, тогда только во всей силе вы почувствуете, что любовь всемогуща и что с нею можно всё сделать. Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей не в губернаторы, но в капитан-исправники пойдёте, - последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмёте, предпочитая одну крупицу деятельности на нём всей вашей нынешней, бездейственной и праздной жизни. Нет, вы ещё не любите России. А не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам».
История литературы (и культуры) на рубеже двух веков сложна и противоречива: происходило интенсивное развитие методов, стилей, жанров; необычайно остро решались проблемы традиций и новаторства.
«Сгиб эпох» ознаменовался качественным «обновлением» искусства. Коренные изменения в социальной структуре общества обусловили появление новых «идей времени». Примечательной особенностью данного периода становится «синтетическая культура», всё усиливающееся взаимопроникновение и взаимообогащение различных искусств, их родов и видов.
М.Е. Салтыков-Щедрин метко и образно назвал литературу «сокращённой вселенной». Из глубины столетий и до наших дней страницы книг запечатлели живую историю народов и государств, судьбы человека и человечества, их прошлое, настоящее и будущее. Движение жизни эстетически отражалось литературой, определяло развитие и характер самой литературы.
Тургеневский герой Яков Пасынков восклицал: «А жалок тот, кто живёт без идеала!». Поздний Н.Щедрин (в «Пошехонской старине») настаивал: «Не погрязайте в подробностях настоящего… но воспитывайте в себе идеалы будущего; ибо это своего рода солнечные лучи, без оживотворяющего действия которых земной шар обратился бы в камень. Не давайте окаменеть и сердцам вашим, вглядывайтесь часто и пристально в светящиеся точки, которые мерцают в перспективах будущего». А.П. Чехов убеждался в том, что «руководящая идея – бог живого человека», что без «руководящей думы» жизнь – лишь «иго куска хлеба».
Предлагались и полемически осмысливались самые разные пути и перспективы как нравственно-духовного обретения идеала, так и претворения этого идеала в жизнь.
А.И. Герцен полагал, что «самая трудная социальная задача» -
«понять всю святость прав личности и не разрушить, не раздробить на атомы общество». Н.С. Лесков видел спасение от трагического разъединения людей, от «зоологического эгоизма» - в нравственном самосовершенствовании личности, в «гуманизированной религии». «Очеловечить евангельское учение – это задача самая благородная и вполне своевременная», - из письма Лескова А.С. Суворину (1890).
Органическое взаимопроникновение нравственного и эстетического, всестороннее исследование форм явлений жизни и мотивированное законами искусства соотнесение с ними художественных форм выдвигается как задача данного этапа развития литературы. «Вечные» вопросы требуют новой идейной и художественной трактовки в условиях назревания бурных исторических движений. Настоятельную, неизбежную потребность перемен почувствовал гениальный Л. Толстой: «Поэзия народная всегда отражала, и не только отражала, предсказывала, готовила народные движения…»; он скептически настроен по поводу дворянской оппозиционности: «Что может предсказать, подготовить поэзия нашего паразитского кружка?». Л.Толстой раскрывает специфику «литературы народа», связывает е народность её с воплощением нравственного идеала: «Литература народа есть полное, всестороннее сознание его, в котором одинаково должны отразиться, как народная любовь к добру и правде, так и народное созерцание красоты в известную эпоху развития».
Л.М. Леонов говорит: «Творческая лаборатория Толстого раскрывает нам поучительный опыт поистине великанских как свершений, так и заблуждений, уводивших его порою от эмоциональной пушкинской традиции к рационалистической проповеди, тем уже опасной для художника, что она схоластическим умозрением подменяет критическое наблюдение действительности. И на эту проповедь была истрачена половина жизни поразительного художника, который повелением пера внушает читателю любое из спектра человеческих чувств – всегда с оттенком наивного, как при чуде, удивления, - оно неслышно преобразует человеческую душу, делая её стойче, отзывчивей, непримиримей к злу». Не за то ли благодарны мы Толстому,– вопрошает Леонов, - что он дал нам силу и право презирать и отвергать Каренина; вместе с Наташей волноваться у постели раненого жениха; плакать от «гордого восхищения» перед подвигом тушинской батареи; возмущаться фальшью и преступным равнодушием сословного судилища над Масловой, их же безвинной жертвой, вместе с Левиным «жадно испить сладкой усталости» в знаменитой сцене покоса; «навечно и благодарно» запомнить зрительное и нравственное потрясение от той, на пределе мастерства исполненной разоблачительной встречи простертого на Аустерлицком поле Болконского со своим кумиром, осуществляющим истребление жизни? Все эти сцены, полагает Леонов, «наполнены трепетом подлинной жизни, и не диктованного уважения к всегда неповторимой человеческой личности», которого «недостаёт подчас современной литературе».
* * *
… Анатолий Лёвушкин (впоследствии крупный поэт) накануне 125-летнего юбилея со дня рождения Л.Н. Толстого опубликовал большое документальное эссе «Лев Толстой на земле Рязанской».
Беседы с теми, кто помнил встречи со Львом Николаевичем Толстым. Колхозник деревни Прудки Берёзовского района Георгий Семёнович Шариков поведал свои воспоминания и впечатления : «Я хорошо помню, когда в нашей волости люди умирали от голода и страшной болезни, которую мы называли горячкой. К нам в деревню Прудки приехал Лев Николаевич Толстой. Он открыл амбулаторию, где доктор и фельдшерица принимали больных, а тяжело больных клали на излечение в палату при амбулатории. Толстым были открыты в двух домах столовые, куда мы ходили обедать и ужинать».
Особую ценность несёт в себе информация от очевидцев последних дней писателя. Марфа Сысоева из соседнего селения Сланского (служила в юности работницей у начальника станции Озолина) вспоминает, как она ухаживала за больным, как она топила печь, мыла полы. В первые дни, когда Лев Николаевич чувствовал себя сравнительно хорошо, он беседовал с Марфой («Он заговорил со мной, спросил, сколько мне лет и почему я не хожу в школу. Я ответила, что нужда заставила меня жить в людях. Узнав о моём заработке, Лев Николаевич грустно улыбнулся. – Маловато ты зарабатываешь…»). Толстой делал попытку через Душана Петровича помочь юной крестьянке («Душевный, простой человек был Лев Николаевич Толстой, - говорила Марфа. – Любили его люди. Как отошёл он, сколько слёз пролито было…»).
Пенсионер Фёдор Яковлевич Ряховский (работавший тогда товарным кондуктором на станции Астапово) поведал о той заботе, которую проявляли железнодорожники: «По третьему железнодорожному пути пути, находившемуся около дома Озолина, поезда и паровозы в те дни не ходили, чтобы не беспокоить Льва Николаевича. Машинистам было запрещено давать паровозные гудки. Им роздали особые рожки, которые звучат не так громко».
Своими воспоминаниями поделились Александр Евстигнеевич Галкин (бывший составитель поездов), Александр Андреевич Малинин
( бывший фельдшер железнодорожной амбулатории, готовивший лекарства для больного писателя).
Очеркист воспроизводит слова Дмитрия Дмитриевича Костина, служившего в те дни осмотрщиком вагонов: «Тысячи людей пришли на станцию Астапово отдать последний долг Льву Николаевичу Толстому. Велика народная любовь. Никогда не иссякнуть ей…»
Завершая и подытоживая свои краеведческие изыскания о пребывании Л.Н. Толстого на территории бывших рязанских уездов (Данковского и Скопинского), А. Лёвушкин пишет: «Книги Л.Н. Толстого заняли почётное место в сельских библиотеках. Тысячи рязанских хлеборобов зачитываются романами и повестями великого русского писателя-патриота…»
… Астапово. Посёлок Лев-Толстой… Чем живёт «толстовский» посёлок сегодня?
Листаю поэтический сборник «Ночной экспресс» с дарственной надписью автора – Павла К у з о в л е в а. Он живёт и работает здесь. Вот его стихотворение «Мой посёлок родной»: С каждым годом, друзья, Мы становимся старше. Прибавляет нам время И морщин, и седин… Но посёлок родной, Словно молодость наша, Остаётся всегда, Как весна, молодым! Автобиографический герой повествует о расставании с любимым человеком («С тихой грустью с перрона Ты меня провожаешь, Слышу будто сквозь сон Паровозный гудок… Но с улыбкой весёлой Ты меня повстречаешь После долгой разлуки, После дальних дорог…»). Сиюминутная психологическая коллизия побуждает память;
потревоженные тени былого будоражат воображение («Помнит этот вокзал Чёрный траурный поезд… Помнит время лихое В этот век непростой. Помнит лица людей В дни печали и скорби И табличку на доме, Где скончался Толстой!»). Далёкое-незабываемое – как воспоминание о будущем, как упование на перспективные горизонты настоящего (« По весне в майский день В белом праздничном платье Утопает под солнцем Мой посёлок родной… Я люблю тебя в осень, Я люблю тебя разным: В горе, в радости, в счастье Я с тобой, Лев Толстой!»).
«Малую родину» всколыхнули некогда события, приковавшие к доселе не известной станции в глубинке внимание всей планеты. Лирический герой стихотворения «Великий старец» делает попытку как бы поэтически «реконструировать», художественно-пластически воссоздать некогда произошедшее («Дорожка в липовой аллее И старый тополь у крыльца… Осенний небосвод мрачнеет И ветер – не открыть лица! …И припоздавшийся брояга С холщевой грязною сумой, Увидев старца у вокзала, Подумал: «Дед-то ведь больной!» А старец, выпрямившись гордо, Рукой опершись на костыль, Пошёл, превозмогая боли, Ворча: «Не кстати, я простыл!»). Историческое эхо доносит до сиюминутной злободневности
стон-горечь о кончине «великого старца» («…Великий старец, небожитель! В миру о нём идёт молва… Скромней искал себе обитель «…Людей ведь много, кроме Льва!» Мир потрясён! И все, кто знали Его – провидца, мудреца, В немом оцепененье стали В надежде, затаив сердца! И люд учёный, и крестьяне, Студенты Питера, Москвы… Со всех губерний и окраин К Толстому ехали и шли!»). Скромны изобразительно-выразительные возможности самодеятельного автора из посёлка Лев-Толстой; но вместе с тем подкупают
искренность, незамутнённость, стремление психологически верно раскрыть драматизм былых коллизий («И каждый, сердцем и душою, Советом, травами, грошом Помочь Великому Толстому Хотел. Но чёрный день пришёл… …А он в бреду, рукою правой Слабея, что-то написал… Никто об этом не узнает, Никто об этом не узнал… …Дорожка в липовой аллее, Часы старинные стоят…И время здесь остановилось, Чтоб всех простить и всех понять»). Поэт-педагог, местный просвещенец прежде всего обращается к духовно-нравственным у р о к а м русского гения, с «Азбуки» которого для многих поколений россиян начиналось открытие мира, мира красоты и добротолюбия. Деревенские «университеты»… - «Часто вижу я школу над прудом, Где затянуто тиною дно, Где в кленовом густом изучрудье Детство наше босое прошло. Где учились за синими партами, Где в окошко врывалась сирень, Где девчушка с большущими бантами Донести доверяла портфель»… Астаповские Филиппки с букварями и «абевегами»… - «По весне в бело-розовой дымке После гроз так свежа, хороша, Утопала в китайках и сливах Школа наша и наша душа. Колокольчик серебряным звоном Приглашал на последний урок… Деревянная, старая школа, Милый сердцу родной уголок!»
Яснополянская школа… Астаповская школа… - «Блажен, кто в школьную обитель Идёт, как в Церковь на поклон! Блажен в России наш учитель - Он и плебей, и Цицерон! Блажен, кто выбрал путь тернистый, Путь к звёздам, к светлым берегам, Кто душу, сердце бескорыстно Отдаст своим ученикам!»
Яснополянская школа… Астаповская школа… - «Ода учителю»: «Он драматург, артист, художник, Строитель, лётчик, космонавт! Ведёт корабль по воле Божьей Неутомимый астронавт! Он для детей – источник знаний, Оракул мудрости, идей! Он и творец, и созидатель, Он и Толстой, и Галилей! Он небогат, почти что нищий, Нет для него в казне монет, Но лёгких он путей не ищет И выполняет свой обет! Его поддержка – это дети И стопка книг на стеллаже. Всё потому – что он учитель, Всё потому, что он – блажен!»
Нравственно-духовные уроки Льва Николаевича Толстого…«Истина в движении – только» - дневниковая запись 1857 года. Гораздо позднее, уже в 1891-ом, Толстой разовьёт и углубит эту мысль: «Свободы не может быть в конечном, свобода только в бесконечном. Есть в человеке бесконечное – он свободен, нет – он вещь. В процессе движения духа совершенствование есть бесконечно малое движение – оно-то и свободно – и оно-то бесконечно велико по своим последствиям…»
Леонид Л е о н о в
«…Кресло Толстого стоит пустое. В мировой литературе, в нашей нынешней также, некому пока сравниться с Толстым. Может быть, не в том и была наша задача, чтобы немедленно и до конца изъяснить разверзающуюся новь, наполненную вспышками молний, содроганиями тверди, грохотом исполинской ломки. Просто бумага тлела в наших руках! Не в том ли заключалась обязанность наша, чтобы пронести светильник гуманистической литературы сквозь бурю величайшего преобразования, довести до сведения потомков - к а к ж е совершалось всё это? Ещё не одно поколение литераторов впереди займётся изображением и осмыслением баснословных дней и подвигов минувшего полувека, после которого иначе стали выглядеть людские души и поверхность этой страны.
На смену нам придут замечательные творцы слова, и один из них объединит в своём сердце предания молвы народной, социалистическую человечность, материальные завоевания обновлённой цивилизации, - и это даст ему силу подняться в толстовскую высь, откуда видна будет с полёта исправленная и дополненная карта мира, и ещё – как прожитая нами трудная эпоха вписывается в большой поток человечества.
В нашей литературе ясно различима черта, до которой нет Толстого и после которой всё в нашей духовной жизни содержит след его творческого наследия. Как бы ни были богаты наши деды, создавшие нам историю и язык, заложившие основу материального бытия, мы богаче их: во всех нас есть хоть по крупинке от Толстого. Вот пример взаимодействия Родины и Гения, который посредством врученного ему дара прославил её всемирно и через это стал Львом Толстым, которого ныне славит мир!» Речь на торжественном заседании, посвященном 50-летию со дня смерти Л.Н. Толстого, в Большом театре СССР 19 ноября 1960 года.
