В пореформенный период истории РФ, утратившие былой административный блеск, но наиболее активные марксистские идеологи приспособили вектор своей активности под нужды рекламы "гражданского общества". Конечно, некоторую часть для такой "перезагрузки" предоставил непосредственно Маркс, который описывал социальное положение, к которому вдруг стало необходимо возвратиться, достаточно комплиментарно. По его мнению "реальная сущность еврея получила в гражданском обществе свое всеобщее действительное осуществление, свое всеобщее мирское воплощение, гражданское общество не могло убедить еврея в недействительности его религиозной сущности, которая лишь выражает в идее практическую потребность ". Для национальных групп "из спор польского общества" такое существование - это практически идиллия, возврат к которой не требует от политиков "общественной эмансипации еврея, которая есть эмансипация общества от еврейства". Но связь теории марксизма и практики "гражданского общества" гораздо глубже сиюминутных национально-этических переживаний. Ведь именно из желания очистить "научный социализм" от филистерского, национального уклона немецкого левого гегельянства, Энгельс писал "Антидюринг", в котором привёл мнение о выдающихся заслугах социалистов утопических, творчество которых приобрело законченный, научный характер в трудах Маркса. Предтечами всепобеждающего учения названы превзошедший современников "Сен-Симон, который заявил, что "союз Франции с Англией, и во вторую очередь этих двух стран с Германией представляет единственную гарантию мирного развития Европы". И "Фурье, которому первому принадлежит мысль, что в каждом данном обществе степень эмансипации женщины есть естественное мерило общей эмансипации ". Обязан ли дружить тройственный миротворческий союз против Испании, и против кого должна, в случае конфликта с Италией, дружить швейцарская конфедерация, "Вышестоящий над современниками Сен-Симон" не поведал, но и Энгельс, как кажется, слишком превознёс пионерскую роль этого незаурядного деятеля. Или даже обоих, потому что задолго до Фурье, как о светозарности эмансипации женщин (и даже, определяя мышление позднейших "еврокоммунистов" - о прогрессивной необходимости общественной эмансипации феминизированных мужчин), так и благолепии тройственного межгосударственного объединения, писал человек, считающийся одним из основоположников социологии - Шарль Луи Монтескье.
Сложно также считать совпадением, что именно общественное обустройство страны, первой вставшей первой на путь промышленной революции, Монтескье, как и Маркс, считал образцовым, подвёрстывая под это представление об идеале свои исторические, политические и юридические изыскания. Даже такая мелочь, как волюнтаристское исключение Испании из списка стран, способных определять развитие и экспансию европейских социальных доктрин, всеобъемлюще перекочевало из "Духа Законов" и "Персидских писем" в "Капитал" и "Антидюринг", сохранив пуповину идеологически-родственных связей. Конечно, в отличие от Маркса, Монтескье полагал работу шахтёров достаточно комфортабельным промыслом, но и образцы для формирования совместных массовых сословных (классовых) реакций им были избраны несколько другие. Вследствие этого деятельность Шарля-Луи в репрезентации Маркса-Энгельса очень неприметна и непродуктивна. Более того, в четвёртом томе "Капитала", можно заметить такое тенденциозное усечёние цитат Монтескье, которое было бы крайне неосторожно производить в начале произведения, где предпочтение отдаётся каламбурам, сформулированным третьими лицами.
Для первого тома главным реинтерпретатором оказался Ленге, который, по мнению основателя "научного социализма", "одним словом опрокинул иллюзорный "Esprit des loix" Монтескье; "L'esprit des loix, c'est la proprietete" [Собственность - вот дух законов]. В чём, собственно, состояло опрокидывание, и почему собственность, основополагающая для духа творчества Монтескье, может опрокинуть его же иллюзии: Маркс развёрнуто не пояснил, и сложно установить, входило ли это в его задачи. Скорее нет, ибо впоследствии, для утверждения о "наивности" взглядов теоретика "гражданского общества" Маркс приводит следующее предложение из "Духа Законов": "Если богатые будут мало тратить, то бедным придется умирать с голода". Действительно, такое социологическое предположение можно считать крайне наивным, но при цитировании столь непосредственной фразы Монтескье - Марксом было "усечено" предыдущее предложение: "Так как неравное распределение богатств вытекает из самого устройства монархии, то роскошь там неизбежна". Расточительство и роскошь, ограничение которых вызовет бедствия низкооплачиваемых слоёв населения, по Монтескье, - это не абсолютное, а специфическое свойство монархического и деспотического способа правления, с соответствующим непропорциональным сословным неравенством. Республиканский же строй (согласно идеологическим воззрениям французского социолога) предполагает большее равенство, и накладывает ограничения на непроизводственные расходы. Поэтому от уменьшения трат богатых, бедным, проживающим под благодатной сенью республиканского правления: ни жарко, ни холодно. "Наивным", безусловно, могло бы быть признано множество иллюзорных, не основанных ни на чём утверждений Монтескье, к примеру, таких: "Ничто так не содействовало взаимной привязанности, как возможность развода ", (плохо завуалированная реклама протестантизма), или "Франция - ничто по сравнению с той древней Галлией" (образ фантазии, который надо принимать на веру без всяких доказательств). Но эта, политически выгодная аберрация дальности и манипулятивный компонент, продемонстрированный основателем социологии, из-под пристального взгляда основоположника научного социализма, "загадочно" ускользнула.
"Наивность" теории "гражданского общества" попытался возвратить теоретик общества "открытого", который в битве с врагами своей конструкции "социальной инженерии" забрёл глубже домарксистских представлений. Когда пропагандист Поппер утверждал, что в марксистском способе классового сознания невозможно рассматривать "один из важнейших моментов средневековой истории - борьбу между Папами и Императорами" как "очевидную" невозможность понимать этот как конфликт между эксплуатируемыми и эксплуататорами, то можно утверждать либо неполноту его информированности, либо сознательную попытку манипуляции чувствами "верующих в открытое общество". Борьба реакционных Пап против прогрессивных Императоров не только может быть описана в марксистских терминах, как деятельность "класса в себе, но не для себя", но, в гораздо большей степени, была рассмотрена в предшествующей теории Монтескье. И объединительные для источников либерального марксистского мировоззрения доктрины Сен-Симона, Фурье и Оуэна пронесли конфликтный потенциал светской и клерикальной власти, не внося в него слишком больших искажений.
Монтескье же подвёрстывал к своим этическим идеалам - своё историческое видение очень прагматично, поэтому национальные истоки вражды между римскими папистами и франкскими королевскими холуями, эксплуатирующими доброту и трудолюбие галлов (вынужденных терпеть на своей земле свару оккупационных негодяев, уменьшая свою популяцию со времён Цезаря по сию пору) у него сомнений не вызывали. Именно галлы, занимающие в конфликте между светской и религиозной властью положение "хаты с краю", третьего сословия, среднего класса, должны были стать "квазиангличанами", обустраивающими во Франции крупную промышленность (развитию которой в монархиях, по мнению Монтескье, препятствовал кардинал Ришелье). Утверждение о "почвенническом" характере французских торговцев было для концепции Монтескье необходимым и в силу того, что ярлык "нации лавочников" на Континенте был крепко пришит к англичанам. "Передовая страна" презентовала французскому аристократу модель солидарного поведения, которую он, в силу своих территориальных предпочтений, экстраполировал в модель классовых рефлексов грядущих "новых галлов". Галльский класс в себе, но уже для себя, нашедший "дополнительную гражданско-правовую идентичность" должен реализовывать свои приоритеты, исповедуя мистический "здравый смысл", вместе с тем оформленный как схоластическая научность. Возможность для такой подмены, была присуща учению Монтескье изначально, ибо "найденные" им антропологические, доисторические стремления частнособственнических лавочных "галлов", должны были причудливо соединиться с представлением о том, что "частная собственность" это достояние современной цивилизации и прогресса, торжеству которых противостоит Ancien Regime. "Объяснение мира" имени Монтескье должно было одновременно немного изменить его, придав диким и неотёсанным жителям континентальной Франции черты "цивилизованного" поведения, свойственного обитателям Альбиона.
Эти черты территориально-детерминированной психологии описаны Бернардом Шоу: "…каждый англичанин от рожденья наделён некоей чудодейственной способностью, благодаря которой он стал владыкой мира. Когда ему что-нибудь нужно, он нипочём не признается себе в этом. Он будет терпеливо ждать, пока в голове у него, неведомо как, не сложится твёрдое убеждение, что его нравственный, христианский долг - покорить тех, кто владеет предметом его вожделений… Он всегда найдёт подходящую нравственную позицию. Как рьяный поборник свободы и национальной независимости, он захватывает и подчиняет себе полмира… Его неизменный девиз - долг; и он всегда помнит, что нация, допустившая, чтобы её долг разошёлся с её интересами, обречена на гибель". И действительно, "долг" англичан (романтизированный Киплингом в формуле "нести бремя белых") явление достаточно иррациональное. Интересам приходится "неведомо как" превалировать над эмоциями, особенно в тех случаях, когда те, кто владеет предметом их вожделений тоже относятся к белым. Но на всякого Гладстона, в условиях Британской монархии, всегда находится соответствующий Дизраэли, который сумеет найти правильные слова для убеждения "верхних десяти тысяч".
Монтескье же приходилось искать правильные слова для манипулирования другими общественными стратами, хотя и находившимися в одном "информационном поле". Но то, что пропаганда через анализ велась на грамотные слои населения, помогало формировать классовую модель, исключив из неё некоторые французские социальные группы. Субъектами классовой борьбы (без декларации о необходимости революции) стали, с одной стороны группы пришельцев (римляне с немцами, олицетворявшими религиозную и государственную власть во Франции), а с другой- мирные торговые галлы. И как Маркс обосновывал обречённость борьбы против своей социальной модели - неизбежным историческим процессом, так и Монтескье декларировал грядущую победу галльских торговцев, используя примеры торгово-учётных вексельных операций, ведущихся удалённым способом на территории Франции из Нидерландов, совсем не галлами и даже не фламандцами. Естественно, что из социологического исследования Монтескье выпали неграмотные сословия французских крестьян и ремесленников: они не могли проникнуться духом свободы от романо-германских поработителей и вести вексельные операции из Голландии, или могли бы отметить неоднородность национального состава французских лавочников. Доступной в ощущениях становится и "необходимость" присоединения к "борьбе за освобождение галльского класса" лиц, знакомых с вексельными операциями не понаслышке. Столь же понятно, что из прогрессивной межгосударственной динамики исчезли практически все страны, не входящие в "союз Франции с Англией в первую очередь, и во вторую: этих двух стран с Германией". Злокозненность Испании, посмевшей не только провести некоммерческую реконкисту, но и препятствовать Англии на рынках третьих стран, подрывая "свободу торговли", у него сомнений не вызывала. Столь же тщательно была определена роль Польши, которая своим примером демонстрировала вредоносность свободы без имущества. Это отсутствие имущества надолго определило не только польскую функцию как дурного примера для низших сословий Англии, Франции и Германии, но и окончательно оформило необходимость использования образцово-отсталой страны как объекта в международной политике цивилизованных стран. Её реальная сущность в "гражданском обществе" навсегда стала функцией площадки (шахматной доски) для реализации интересов третьих наций, компенсируемая последовательно сменяемыми идеалами "страдания от варваров", "панславизма", прометеизма", и.т.д. компонентов политического искусства.
Но не ограниченная и опосредуемая Польша, а гораздо более отдалённые территориально-государственные образования иллюстрирует переход "здравого смысла" Монтескье в социальную "науку", руководящую жизнью. Желание присоединения к колониальной экспансии Англии, требовало обоснования необходимости присвоения, перевода политэкономии из "науки нравственной в науку счётную". "Не имеющие собственности китайцы" объявляются носителями множества органичных пороков и естественного сопутствующего нравственного недостатка: отсутствия чести. С безнравственными и бесчестными субъектами вполне нравственно и честно расплачиваться за товары и услуги не привычными для них эквивалентами обмена, а опиумом, попутно кляня дефективных правителей Поднебесной, ограничивающих столь необходимую свободу торговли. Но после этого тщательно обоснованного вывода Монтескье заявляет следующее: "Наконец, доля истины часто бывает и в заблуждениях. Возможно, что в силу особенных и, может быть, единственных в своем роде обстоятельств китайское правление не так испорчено, как оно должно было бы быть". Одновременно эта допустимость уникальности Поднебесной не делает вероятным допущения, что Франция - не является тюрьмой галльского народа, а условия Англии немного более уникальны, нежели набор утверждений французского аристократа.
Очевидный позитивизм, полностью заимствованный Монтескье в английской традиции, столкнулся с континентальным представлением о науке, и, вопреки Юму, именно деформированные обычаем представления о науке стали руководить жизнью (включая революционные преобразования). "Революция лавочников", таким образом, превращалась в "национальное восстание" против высших классов римлян и немцев, в результате чего древняя Галлия должна была расцвести и населиться до прежних буйных цветов. Конечно, радужная конструкция "исконного торжества посконного галльского духа" была подпорчена тем, что носители лавочных, "среднеклассовых", бюргерских привязанностей были не прочь сменить религиозные воззрения на более капиталистические, протестантские (фактически - лютеранские, немецкие). Такая повышенная религиозная ликвидность, когда теософские препоны кажутся лишними в желании торговать, но принимаются в силу того, что Париж стоит мессы: явно не способствует консолидации национального самосознания. Однако такие естественные сомнения должны меркнуть перед торжеством идеологических образов, основанных на Разуме. При этом и ценность "разумных новых галльских торговцев" никак не совпадает с обыденностью их позиционирования в иерархии аутентичного "сверхторгового" английского социума. Среднестатистический Джон Буль осознаёт свою подчинённость менеджерам, и понимает, что не благодаря торговле английский парламент заседает на мешках с шерстью. И интересы крупной промышленности (не получаемые арифметическим сложением торговых площадей) выражаются в элегичных замечаниях лояльного джентльмена и гуманиста Остина Чемберлена, желавшего видеть "Берлин разрушенным, а Эссен - периодически разрушаемым ". Немецкий бюргер приобрёл выразителей собственных интересов в лице государственной бюрократии, ограничивающей суицидальный для условий Германии путь фритреда. А лавочники Франции, выбравшие компромисс превращения в бюргеров (буржуа), были вынуждены принять идеологические элементы либерализма, никак не следующие из сословного положения не только на Континенте, но и на Острове. Поэтому Энгельс не замечал комичности своего сообщения, согласно которому некие провокаторы разграбили в Париже несколько лавочек, "принадлежащим людям, известным как социалисты". Воистину, о том, что социализм это учение, которое массово притягивает к себе лавочников, Маркс забыл написать поподробнее.
"Овеществление" идей "Просвещения", приведшее к торжеству "Свободы, Равенства и Братства" привело к тому, что мантру "наши предки были галлы", вслед за Монтескье, стали произносить во всех образовательных учреждениях постреволюционной Французской Империи, мимикрировавшей под Республику. Реакция Вандеи, принявшейся защищать чуждые монархические интересы, в контексте "гражданского общества" была предсказуемой: крестьяне изначально не были субъектами этого общества. И симптоматично, что единственным позитивным явлением, которое принесли наполеоновские войны, большинством социологов принято считать внедрение Гражданского Кодекса, что впрямую соотносит с научным доверием к "Духу Законов". Даже поражение Парижской коммуны, произведшее неизгладимое впечатление на Маркса, было исторически оправдано победой туземных лавочников над пришлым пролетарским сбродом. И такая мелочь, как способ комплектования современных вооружённых сил Очередной Республики (наличие Иностранного Легиона, состоящего из "отбросов чужих обществ") определено "двойственностью" воззрений Шарля-Луи. Однако это идеологическое торжество территориального детерминизма мелких предпринимателей Франции: не смогло устранить органичного дефекта позитивистского мировосприятия "гражданского общества". А именно, инфантильной "нацией лавочников" востребована "раса господ". Франко-английский союз с Германией во имя мирного и цивилизованного европейского развития, по причинам изначального формирования спроса, приводит к тому, что у немецких филистеров появляется слишком возвышенное воззрение о своей исторической роли, предписанной ей извне. Вектор первичного освободительного передела был, занятным образом, подтверждён поэтическим афоризмом Маркса: "Когда созреют все внутренние условия, день немецкого воскресения из мёртвых будет возвещён криком галльского петуха ". В контексте позднейших исторических событий эту фразу тоже можно было бы объявить провидческой, если бы истоки фразеологии не были определены гораздо раньше, а направление немецкого свободного демократического выбора не разнилось бы с представлениями о свободе для марксистов. И сколько бы ни рассуждал впоследствии Камю о национал-социалистическом периоде нацистской Германии, как о явлении, "лишённом внутреннего величия", более чем достаточное количество причин, приведших к пагубной низменности - лежат в русле средиземноморской теплоты французского Просвещения, одухотворённого английским позитивизмом.
Собственно, для западных марксистов, знакомых с догматикой, определяющей марксистскую идеологию, эта трёхходовая социальная динамика "мирного развития Европы" (сложно удержаться от обозначения её спекулятивным термином "диалектика") не являлась секретом. Маркузе писал без обиняков: "При фашизме гражданское общество главенствует над государством". Немецкий национал-социализм, не только в своих внутренних проявлениях, но и во внешней экспансии стал естественным продолжением континентального торжества "среднего класса", который, вопреки реляциям его апологетов, не стал (и даже теоретически не мог стать) опорой государства. И каждое упоминание о "необходимости построения гражданского общества" одновременно является декларацией необходимости возобновления практики немецкого национал-социализма. Только на первый взгляд может показаться удивительным, что самыми активными пропагандистами возврата к столь неоднозначной деятельности на территориях, не входящих в аутентичный конгломерат "гражданского общества" являются лица, ведущие вексельные операции из Голландии. В действительности "феномен духа" определён не только случайностью репарационных выплат после Второй Мировой воины или наличием внешних вооружённых сил в Германии. "Нельзя, но очень хочется" и по вполне объективным причинам идеализации "образцовой страны", которая всегда найдёт для реализации интересов подходящую нравственную позицию.
