«С чего начинается Родина?», в общем-то, все знают, особенно те, кто старше лет этак тридцати пяти. Можно не любить Матусовского, Баснера и Бернеса, но текст на задней обложке тетради по русскому языку впечатался в память прочно. Прочнее, чем сам Бернес, поющий по телевизору. Может быть, для кого-то когда-то Родина и началась с этой задней обложки.
А вот «с чего завершается Родина?» об этом мало кто задумывается.
При том, я не о модной теме предательства. Предательство – акт сознательный. Предает по большому счету тот, кто делает четкий и продуманный выбор. Я о тех, для кого Родина заканчивается не в раз одним громким выступлением (отлетом в разные там парижи и америки или громким перформансом). Нет, я не о них. Эти люди широко известны и сказано о них немало. Я о тех, кто незаметно для себя и для других, шажок за шажком, удаляется от этой самой родины. И не столько пространственно, сколько духовно. Незаметно, как в книжках и глубоких старых фильмах. Желал-желал вроде хорошего – и раз, праведными путями в те самые подлецы. Стремился к лучшему, а оказался среди сил тьмы.
Как так получилось, вот что интересно.
Начать надо, наверное, все же с самого понятия Родины. У нас как-то обычно сложилось представление о том, что патриотизм – это понятие географическое и ландшафтное. Вот, мол, любишь березки, любишь озерцо, Вологодчину и Якутию в одном флаконе, значит, патриот.
А патриотизм начинается с людей, с народа.
Поэтому многие из тех, кого нынче записывают в антипатриоты, недоумевают искренне. Ведь географически они вполне патриотичны – «моя страна».
Собственно, здесь и лежит водораздел. Потому что то, что для одних (ну вот, для Глуховского, положим, или для Улицкой) – страна, для других – Родина.
Страна – это понятие материальное, внешнее. Не зря свое эссе для журнала «Шпигель» Улицкая начинает с описания Зальцбурга – города-табакерки, а Глуховский с переживаний за экономические и политические успехи, в этом зачине – страноведческий подход: «Желаю, чтоб моя страна, была бы такой же страной».
Родина – это нечто эмоциональное, душевное, нутряное.
По странам ездят, и в них живут. На Родине рождаются и умирают. В славе и в позоре, в достатке и в нищете – но это все уже вторичное. «У тебя мама-папа был?» Судя по всему, нет. Была только страна, квартира, место регистрации. «Твои мне песни ветровые, - как слезы первые любви!». Не было ни слез, ни любви, только вечное ожидание изящества и комфорта, России – табакерки, такой же, как в недочитанной до конца сказке Одоевского, с валиками и молоточками.
Когда я слышу «моя страна», чудится мне в этом что-то частнособственническое, словно говорят о личном участке в -надцать соток, или о собственной жилплощади. «Мое», то есть купленное, приобретенное в личное пользование. Я и моя, для меня сделанная, страна – вот как это выглядит. Родился в России, и как там у Гоголя в «Мертвых душах», метко сказано, приобрел-с, совершил купчую, на всю страну и ее окрестности.
Совсем иное дело «Родина». Здесь хрестоматийно, как о матери, которую в аптеке не купишь. Какую Бог дал, люби и почитай.
Вот с этого признания родства, с «люби и почитай» по одну сторону, и с туристического восприятия России как «моей страны», как одной из многих, начинает завершаться Родина, переходя из состояния космоса, воздуха, без которых нет жизни сердцу и душе, в ранг простого места регистрации.
Следующий момент - культура. Здесь тоже завершение. Мы уже привыкли к привычному ряду – Толстой, Чайковский, Достоевский. Есть чем гордиться, правда? Одна вот загвоздка – Родина и культура ими не начинаются, они ими заканчиваются. Все это hi-end, высокий конец по-нашему. А за ним сокрыты начало и сам процесс – настоящая культура, народная. Как только родная культура сжимается до пантеона классиков, одобренных к тому же в качестве таковых Гарвардом, Оксфордом и Сорбонной, Родина на этом начинает заканчиваться. Потому что все остальное, не дотягивающееся до этого hi-end'а просто отбрасывается. Какая-такая Родина? Шостакович и Чайковский – вот Родина, а за их пределами только страна, «за которую стыдно». Дальше-больше. Наш Бах, наш Шекспир, наш Моцарт, а не Александров, приличный человек Паула фон Прерадович, а не лукавый поэт-царедворец Михалков. Шажок за шажком уже не только от Родины, но и от страны и деятелей hi-end'а. Спору нет, Моцарт – гениален, но вот вопрос, гимн Австрии хорош потому, что он гениален сам по себе, или только потому, что его написал Моцарт? Что бы интересно написала Улицкая нынче, останься у нас в качестве гимна «Патриотическая песня» Глинки? Наверное, что Глинка был тоже человек неприличный, потому что тот, кто пишет оперы под одиозными заглавиями «Жизнь за царя», в которой темный русский мужик губит культурных поляков, приличным быть не может. Это как раз пример «агрессивного невежества, национализма и имперской мании».
Вот так. Помаленьку, полегоньку отсекается сперва народная культура, затем неприличные деятели культуры высокой, и остаются в усеченном и отредактированном виде только те, кто дозволяется западной цензурою.
Все милое и дорогое сердцу, только в Европе. Только оно может быть априорно великим и всеобщим. Ну как же, газон стригли, сыр варили не одно столетие. А в России что? Ни газонов, ни сыров, одни избы, мужики да бабы. В России ничего милого нет, только грязь, свиньи и правительство. Как они могут быть милы?
Да и культурогенез в России простой. Это уже не только по Улицкой, но и по Невзорову. Жили-были в одной стране свиньи. А потом, то ли по избытку, то ли от гуманизма излишнего, им стали завозить бочками культуру – от Моцарта до туалетной бумаги. Но культура в массы так и не проникла, потерпела поражение, Моцартом подтерлись, а слушать стали только шелест туалетной бумаги - лучшая музыка.
Поэтому Бог с ней с Родиной, подайте, бывшему деятелю российской культуры, не дайте проститься с Европой.
Раньше повторяли, «народ имеет то правительство, которое он заслуживает». Мысль европейская, выношенная как газон, цитировать было не стыдно. Нынче употребляют ее не так часто, но это от того, что в сознание въелась уже эта формула о единстве партии и народа. На одном краю они – патриоты страны, а на другом народ с Родиной. На одной стороне, с ними Чайковский и Чехов, а на другой – «Родина». Перетягивают бездыханные тела на свою сторону, пытаясь натужно оторвать их от земли.
Стыдно, стыдно – пишут нынче на каждом углу. У Улицкой лучше: стыд вместо ненависти. Кажется, что так лучше. На самом деле ничуть, и не потому что от ненависти до любви один шаг, а потому что ненависть чувство развернутое вовне, а стыд обращенное во внутрь. Кабы они по старинке все Россию ненавидели, а то ведь стыдятся, то есть безразличны уже вполне. Стыд подвигает отказаться уже не от Родины, а от страны. Стыдно, не моя страна. Чемодан, аэропорт, Лондон.
Нет, они все слишком чистоплотные, в этом все дело.
Родина не храм, а мастерская. Но при туристическом белоручном отношении, когда кто-то должен сделать, кто-то должен построить отстоять, трудно ожидать патриотизма.
Барство. Белая лента, белая гвардия, белая кость. Нельзя землицей испачкать, кровью заплескать.
Народ – как производное от Родины, зачем он стране? Собственно, потому и презрение к народу, потому что его Родина народила, а их – страна.
«С чего завершается Родина?» - ответ на этот вопрос, кажется прост. Он начинается с бессердечности, с равнодушия, с движения по той самой лестнице вверх и в небо от плодородной, родящей народной, родной земли, с туризма, с превращения своей жизни из части истории Отечества в справочник по страноведению.
