Из весьма осведомлённых источников донеслось: дату широко праздновать не будут, есть за юбиляром грехи. Да как без них, если не уклоняться ни от чувства, ни от мысли, а каждый день пытаться склеить в себе осколки разваливающегося на глазах бытия?
Я Шмелёву не адвокат, хотя и мог бы им быть, и даже должен был бы им стать «по должности»: семь лет детский конкурс его имени проходит, скажем так, не без моих усилий, не говоря уже об усилиях многих и многих моих товарищей по труду, но речь сегодня о том, чьим именем благословляются юные словесники.
Мне просто кажется, что, если человек ничего, кроме России, не любил, ему можно в бесконечной точке пространства и времени простить впадение в прелесть. Миловать…
В искренность «генерала Власова» мы как-то не слишком верим, его анти-большевизм приобрёл совсем уж страшные формы, а вот анти-большевизм Солженицына и поныне мил многим радетелям за исправление исторической русской кривизны. Так что же, Шмелёв Иван Сергеевич ближе кому, первому или второму? Не надевавший нацистского мундира, он в течение нескольких лет работал в коллаборационистской французской газете, а наговорил в тот период в частной переписке столько, что до сих пор цитируют.
…Моя бы воля, презрел бы определяющую всё и вся волю наследников русских эмигрантов и перевёз бы их всех ультимативно, от Бунина до Газданова, на русские погосты, потому что, во-первых, наши они, а во-вторых, никому они там на своих «сень-женевьев-де-буа» даром не нужны, и получается, что в заложниках они там у чужих господ и чужих же бед.
Шмелёву повезло: вернулся, но на возвращение его праха было заточено булатных ножей столько, что хватило бы на три жизни.
Не стану цитировать его письма Бредиус-Субботиной: нужны кому-нибудь цитаты про светлого рыцаря в сверкающих доспехах, или как там его, найдите и содрогайтесь, мол, «как он мог, срочно выкопать назад, отправить курьерской почтой во Францию, нам такой классик не нужен». Эту замечательную привычку мы знаем по Салтыкову-Щедрину – сбросить с откоса, корабля современности, и какие ещё там есть бугры и суда для сбрасывания.
Я так скажу: ни Шмелёва, ни себя вы, обвиняющие, не знаете, и, может быть, знать никогда не будете. И я такой же, как вы, только чувство моё иное: пока не простим ни его, ни себя, ни мир лукавый, так ничего в себе и не поймём.
Почитайте недавнего образца обвинителей его, вникните в их задыхающийся тон, войдите в него, как в пылающий сруб, и вдохните аромат их нетленных душ. Разве не такие стреляли, жгли и вешали ещё совсем недавно, на нашей исторической, можно сказать, памяти? Не эти ли горящие праведным негодованием или глумливым гневом всесожжения кидались мелкими камушками и увесистыми словечками в Изрезанного Заживо, Исстёганного, едва Волочащего Крест?
Пушкин сказал, не я: «Врёте, подлецы: он и мал, и мерзок — не так, как вы — иначе...»
Надеть эсэсовский мундир на одинокого старика никак не выходит.
Вот и всё моё адвокатство.
***
Эту речь должно вести о мальчике, родившемся не в элитарной семье.
Батюшка, московский подрядчик Сергей Шмелёв, уже демонстрирует отрыв от своей социальной страты: в Пост снимают с окон занавески, чтобы было «по-бедному». Между прочим, это начальные строки «Лета Господня», которые предпочитают не замечать в упор, но не лицемерие ли такое поведение, с которого и начинается отпадение от Веры? Из недоверия к шёлковым дорогим рясам отца-священника, от его подспудной любви к роскоши родился в начале века убеждённый троцкист Варлам Тихонович Шаламов, например, и ряд этот можно длить и длить.
После ранней кончины отца на воспитание ребёнка заступает мать, оказывающаяся склонной к истязанию: за нервный тик Ване отвешиваются пощечины, о чём он вспоминает с содроганием. Так себе эпизод, на котором выстроено великолепное здание «Лета Господня» и «Богомолья» — сказок-исповедей, где только самый чуткий и мог различить порывы сотрясающего душу горя — порывы, выжигающие в ней огнём и мечом обугленную полость под вселение легиона бесов!
К первой зрелости он уже убеждённый социал-демократ, радетель за исправление нравов и свержение властей — правда, беспартийный, но вращающийся в кругу, как метко было сказано не мной, будущих советских классиков. И сам бы стал им, если б не сын, отпущенный им к белым, а потом схваченный и расстрелянный практически без суда и следствия большевиками в Крыму.
Убиенный сын разделил Шмелёва с Россией навсегда, но прежде всего было страдание от цензуры – первую книгу его о старом Валааме власти Российской империи просто запретили. Был и «Человек из ресторана», полный интенциями «натуральной школы», и прочие зарисовки из жизни «простых русских людей», напоминающие картины «передвижников». Прямая и задыхающаяся от негодования речь навидавшегося свинцовых мерзостей дореволюционной жизни, начального чиновника, не сделавшего себе карьеры и обратившегося в словесность.
Бушевал тут и Серебряный век, с которым нам никак не удаётся разобраться.
Любуясь томными модернистскими ундинами и фавнами, мы никак не возьмём в толк, что эта эпоха, давшая нам стольких «настоящих творцов», каких-то просто сверхчеловечнейших сверхчеловеков, была ничем иным, как падением в глубочайшую бездну релятивизма, о которой Г. Иванов самоубийственно высказался в ключе того, что вообще-то и хорошо, что нет больше ни России, ни царя. Тотальная утрата координат — вот чем была эти пара десятилетий с глухой тоской Блока, бравадой Гумилёва и «надхристианскими» умствованиями Вольфил, вяч-ивановских башен и Мережковских с Гиппиусами и Евреиновыми об руку. Шабаш, восторг самоуничтожения, служение дохристианским культам андрогинности и погибели, царство игривой нумерологии, масонства, розенкрейцерства, и предмогильных, и замогильных фальшивых таинств.
Зрелость Шмелёва отправляет его в пору освобождения политзаключенных встречать их на какой-то уральско-сибирской станции – как же, Царя ж больше нет! Скоро придётся разочароваться. С расстрелом сына, о котором он узнал достоверно уже во Франции, остаётся доживать с убитой горем женой. В 1936-м году она умирает, и 63-летний старик остаётся один в чужой стране. Вот и всё. Слетайтесь, вороны: можно атаковать.
Бесы клюют на изверившихся, а также на страстность. Если из первых десятилетий века вынесены только они, то крепкий, сухопарый, не изголодавшийся ещё на чужбине вдовец начинает грезить о новой жизни. Ложь: не бывает иной жизни, чем одна. У русских людей — точно.
Перед войной ему 68, и у него роман по переписке. Русская, родом из угличского священства, чужая жена. Читая строки, обращённые к ней, гораздо чётче видевшей из Голландии гитлеровцев, видишь: впал в прелесть: та же горячность «прозрений», «видений», от которых так и несёт адской серой. Одышка от восторга.
Вот русский человек во всей своей неизреченной прелести! Неизреченной – потому что говорить о ней так же страшно, как ощущать её.
Грезится бедному — мировой переворот руками рогачей, отмщение их руками за поруганную судьбу, спасение Отечества, и всё это так же искренне, с жаром, с полной отдачей и выкладкой, с комсомольским, я бы сказал, задором, и точно так же, как большевики хотели в Первую мировую поражения России от немцев!
О власовцах – «не виноват перед Богом и совестью идущий, если бесы прикрываются родной нам кровью», то есть разделяется напрочь страна и власть, не подозревается в том же онемеченном Крыму ни смерти, ни разорения, но только «бескровное», как любили мечтать о Всемирной Революции, вступление в права несчастного изгнанника вместе со всеми такими же уцелевшими, возвращение в дымящуюся Москву, занятие комнатушки в любимом Замоскворечье, мирное доживание закатных лет об руку с родными могилами и — справедливость в качестве полного оборота колеса вокруг себя. Где начал, там бы и закончить, испытав головокружительное фаустовское преображение.
А так не бывает.
И если верить, что бывает на свете справедливость, что не передоверена она Богу с продолжением в совсем других инстанциях рассмотрения дела, то какой же ты православный христианин после этого?
«Да, я сам хочу умереть в Москве и быть похороненным на Донском кладбище, имейте в виду. На Донском! В моей округе. То есть если я умру, а Вы будете живы, и моих никого не будет в живых, продайте мои штаны, мои книжки, а вывезите меня в Москву».
Не вышло. Как никогда не выходит ни у мечтателей, ни у их подражателей. У века не было иного пути, кроме того, которым он прошёл.
Люди с красными звёздочками на пилотках и фуражках сломали германскую машину и принесли Европе мир, за который она осталась им вопиюще неблагодарной. А Шмелёв с его работой в «Парижском вестнике»… не был даже арестован. Просто обструкция. Мы знаем, как это бывает.
А теперь угадайте, в каком году написано «Хочу церкви, стать полностью православным».
В 1949-м.
За несколько месяцев до конца земной жизни.
Что ж никак вы его не простите? Нехорош он вам до сих пор?
Фото: Иван Шмелёв с женой Ольгой и сыном Сергеем, март 1917 года
