У станции метро русская мать, продаёт русскую ягоду. Одета кое как, стоит, горбится. Целый день стоит – ни одной ягоды не съест, а ведь маковой росинки за целый день во рту не было. Нельзя съесть – продать нужно, ведь дома сын инвалид, пенсия гроши, а жить как то нужно. Придет русский полицейский, прогонит русскую мать. Вздохнет она тяжело и побредет, согнувшись ещё больше. Медленно побредет. Остановится за углом, подождет пока русский полицейский уйдет и снова встанет, где стояла. Пробегают люди мимо, равнодушные, со свинцового неба мерзкий дождик капает – стоит мать. День стоит, два стоит, уже четверть века стоит. Хоть бы взял кто ягодки, а… Возьмите люди ягодку, нашу, русскую! Не берут. Не интересуется нынче наш народ, русской ягодой – мимо бегут, дела у них. Раньше так не бегали – вроде и жили дружнее. Да и не стояла ты, мать, у метро с лукошком черники и клюквы, вымаливая у людей сострадания. А ведь могла бы и с протянутой рукой стоять, да совесть не позволяет – воспитание не то. Слаба, стара, а можешь лукошко это насобирать, можешь, дать что то этим людям, взамен на их сострадание. Вот и стоишь. А стояла б с протянутой, глядишь «сострадания» было бы больше. Ну да ладно, мать – нам ли унывать.
А люди бегут, внимания ни на кого не обращают – глаза сердитые, брови нахмуренные, спотыкаются – матюги себе под нос бормочут. Русские люди… Так и день пройдет. Ничего не продаст мать – ну да Бог с ним, побредет восвояси. Придет домой, а дома сын – обрубок второй Чеченской, в двухтысячном, подорвался на мине под Комсомольским. Лежит пьяный соколик, спит - мамку ждет, во сне босоногий по зеленой траве бегает, а трава такая мягкая-мягкая… Средний то в первую под Грозным погиб, новый год как раз был, все телевизор смотрели – волновались. А старший лет десять как уж от водки сгорел, тому всё Афганистан снился – во сне воевал. Меньшой тоже воюет… Охохох… Соколики мои синеокие. Поплачь мать, поплачь. Русская мать – солдатская мать. А что же хозяин твой? Сердце не выдержало? Всю жизнь строил, «ударник» - говоришь? И у самой грамоты имеются? Да знаю, мать, знаю… Гляжу я на тебя, мать, и словно свою узнаю – глаза такие же грустные и светлые. Сидишь ты у окна, руки на коленях сложив – в даль смотришь. А по лицу твоему морщинистому слезы бегут. И вижу я тогда в твоих грустных и светлых глазах, всех этих русских беременных баб, завоевавших для России её богатые и многочисленные земли, всех под сердцем носивших, недоедавших, недосыпавших русских матерей, отдавших Родине самое ценное свое.
Вижу бесконечное множество всех этих Матрен, Клав, Фёкл, Марф. Они стоят неподвижно и смотрят не моргая. И я начинаю различать их лица.
Вижу Тассо Газданову! Семерых сыновей дала ты Родине. Семь раз приходили старейшины к твоему дому со страшной вестью. После третьей похоронки твое сердце не выдержало. Все семеро не вернулись с той последней Великой войны. Поклон до земли тебе, русская мать, за семерых героев!
Вижу Парасковью Володичкину! Девятерых сыночков привела ты в этот мир. Все девять ушли на фронт. Шестеро не вернулись. Трое скончались от ран, сразу после той последней Великой войны. После третьей похоронки твое сердце не выдержало. Поклон до земли тебе, русская мать, за девятерых героев!
Вижу Епестинию Степанову! Тебе тоже выпало на долю проводить на лихие дороги войны всех своих сыновей. Девять раз выходила ты за калитку, держась за вещмешок сына. Дорога из хутора, шла сначала полем, а потом уходила в гору, человек в солдатской шинели был отчетливо виден. Так и запомнила ты своих сыновей—уходящими. Твоего семнадцатилетнего первенца Сашку убили белогвардейцы ещё в восемнадцатом. Плачь мама! Федьку убили японцы на Халхин-Голе. А потом началась та война. Та последняя Великая война. Всю жизнь ты отдала детям, труду, стране. Что ты могла дать ещё? Ты отдала на защиту Родины, свою маленькую Родину – твоих сыновей! Поклон до земли тебе, русская мать! Четыре года, долгих четыре года, ты ждала весточек от своих сыночков. «Скоро возвратимся в родные места. Заверяю вас, что буду бить оголтелую сволочь за родную Кубань, за весь советский народ, до последнего дыхания буду верен военной присяге, пока в моей груди бьется сердце... Мы закончим, тогда приедем. Если будет счастье»,— писал младший Сашка, Мизинчик, так называли его братья. Он последним из братьев ушел на войну. А потом писем не стало. Их не было от Павла, Филиппа, Ильи, Ивана...
В сорок третьем погиб Саша. Ему было двадцать. После окончания военного училища младший лейтенант Александр Степанов воевал на Украине. При форсировании Днепра у села Селище все бойцы его подразделения погибли. Тогда он, командир, один оставшийся в живых, зажав гранату в руке, вышел навстречу гитлеровцам... Посмертно Александр Степанов удостоен звания Героя Советского Союза.
На Курской дуге погиб Илья. Под Днепропетровском сложил голову партизанский разведчик Василий Степанов. На белорусской земле могила Ивана. Пропал без вести один из защитников Брестской крепости, Павел Степанов. В фашистском концлагере Форелькруз замучен Филипп...
Ты не сразу получила похоронки. Не надевала траурного черного платка, верила, что живы сынки, только не могут подать весточки. Но шли дни, месяцы, а они не отозвались. А ты все ждала писем от них, а получила извещения о гибели. Вернулся только один, тоже все по ночам в атаку ходил, братьев звал, да и его пережила. Четверть века хранила ты Васькину скрипку, тетрадку с Ванькиными стихами, горсть земли с Сашкиной могилы... А ведь писали соколики: «Много думаю о вас, живу мысленно с вами, родная мама. Часто вспоминаю свой родной дом, свою семью». Плачь мама!
Четверть века ходила ты той самой дорогой от хутора. Четверть века, изо дня в день, доходила ты до того самого места - где теряла из виду своих мальчиков, садилась, и долго-долго, вперив грустные и светлые глаза свои, в убегающую за горизонт степь, ждала. Вижу мать! Вижу всех безымянных русских матерей – до горизонта их, и ещё дальше. Стоят они – постаревшие раньше времени, в выцветших косынках, в рваных рубищах, босыми ногами в грязи по щиколотку, и нет в их глазах укора. В их глазах любовь. Тяжкая, невыносимая любовь. Вижу, что по твоему лицу текли слезы – но они высохли. Проснулся твой меньшой – просит водицы. Дай ему русской ягоды мать, все равно ведь до завтра попортится – никто не возьмет. Пусть поест он – авось ему легче станет. Авось всколыхнет русская ягода в нем дух русский, да почувствует он в себе силушку богатырскую, да и бросит пить горькую. Он-то парень у тебя серьезный, в институте учился, да на войну пошел. Сказал: «мама – я не могу поступить иначе». Сыночка-сыночка. Ну и что, что ног нету. Голова на плечах есть – уже хорошо. Главное - что бы душа была. Но нам русским души не занимать. Душевный мы – русские – народ. Там глядишь, жену найдет – там и внуки пойдут…
Ну что мать, дала сыну напиться? Вижу, что расцвели твои глаза, да и сама ты как будто помолодела. Вот что делает материнство. Оно оживляет. Ибо материнство – есть высшее проявление женщины, апогей, максимально приближающий её к Богородице. Вот откуда эти Ваньки, Стеньки, Васьки, Петьки – белобрысые и босоногие, до ночи, где то шастающие. Крапивой и хворостиной секомые. На горохе стоящие. «Я те дам! Ишь ты – на войну они с Петькой уйти хотели!». Шли потом. Далеко шли, долго. Шли веками и на все четыре стороны. Завоеватели, Первопроходцы, Творцы. Покоряли, Открывали, Создавали. А матери рожали – потому что так к Богу ближе. Потому что, даря миру новую жизнь, хоть на миг, но становились Богородицами. Уж вера наша Православная нас так воспитала – хочется нам все-таки быть поближе к Богу.
Гляжу на тебя, и вижу тебя в избе, мать, в том сосновом пятистенке, откуда вся Россия вышла. Печь русскую вижу! Угол красный вижу! Мать с Младенцем в углу красном. Ох и въелся образ этот в русского мужика. Мы, мужики, только тогда и спокойны, когда жёны у нас, аки Богородицы, с чадами на руках. Мы ж на вас как на ту икону глядим. В вас Богородицу видим. И в наших глазах любовь. Большая, тихая любовь. И очень горько, мать, от того как много женщин, сегодня, выбирают ипостась нераскаявшейся Магдалины.
Что мать? Говоришь – что я ещё слишком молод? Говоришь, что я мало знаю женщин, и, однако, прав относительно их? Просто я знаю, что для женщины нет ничего не возможного. И поэтому, сейчас, когда ты предстала предо мной Богородицей, я вижу в твоих радостных и светлых глазах, всех этих беременных баб, всех этих Тань, Кристин, Наташ, Оксан, которые уже рожают Родине, крепеньких, щекастых и лобастых младенцев, заливающихся смехом на все лады. Рожают не для войны – рожают для мира, рожают для труда, рожают для дела, для жизни, для будущего!!! Молодых, смелых, сильных, честных, ученых, военных, спортсменов, рабочих, поэтов, художников, новых космонавтов, которые снова оплодотворят русским сознанием Космос. И это будет весна мира. Вижу, мать, всех этих русских матерей – до горизонта их, и ещё дальше. Стоят они – красавицы! Бесконечное множество их – смеющихся, светлых, задорных, прекрасных Богородиц. И глаза их полны любви – по младенцу у каждой груди. И ты не печалься, мать – все будет у твоего меньшого хорошо. И у тебя всё будет хорошо. Завтра ты снова пойдешь продавать русским людям русскую ягоду, и у тебя всю её, обязательно купят. И не придет полицейский и не прогонит тебя. Потому что не может быть иначе. Потому что у России глаза Богородицы…
Богдан Самоенко, Николай Преображенцев - специально для "Завтра"
