Одним из рефренов философии последних двух-трёх десятилетий ХХ века (философию я здесь понимаю максимально расширительно, как любое свободное мыслительство) является идея о том, что современный мир, человечество в целом и отдельно взятый человек в частности стремительно утрачивают какие бы то ни было стратегии существования и переходят к чистым локальным тактикам. При этом на рубеже ХХ-XXI веков и особенно сейчас эти тактики предельно редуцируются, сворачиваясь фактически до нуля.
В наши дни, например, возникает множество определений современной культуры и современного человека, которые иллюстрируют эту тенденцию. Скажем, есть такое англизированное понятие — "инстант-культура". То есть культура "здесь и сейчас", культура "сиюминутности".
Подразумевается, что человек общества "постиндустриально-постмодерного-интернет-потребления" ничего не планирует даже, условно говоря, на минуту вперёд. Он моментально приобретает некий продукт, товар (будь то пепси-кола или информация на сайте) — и "получает удовольствие", иначе говоря, удовлетворяет свои потребности. А дальше — это будет дальше…
То же самое, если говорить об экономике, можно сказать и о "философии" прибыли. Урвал — а после нас хоть потоп.
Подобным образом мыслит ребёнок, подросток. Об инфантилизме современного человека не говорит сейчас только ленивый. Есть такое расхожее словосочетание: "глобальный подросток". Надо понять, что и современная геополитика делается по преимуществу такими же "глобальными подростками". И это не преувеличение. Никто в конечном счёте не думает о "перспективах", "возможных последствиях" и т.п., хотя все эти слова формально входят в лексикон современных воротил геополитики. Последние события в США, в ЕЭС при мало-мальски внимательном рассмотрении могут показаться каким-то кошмаром легкомыслия. "Лёгкость в мыслях необыкновенная". Чистейшая геохлестаковщина (яркий пример — миграционная политика последних десятилетий).
Это мне очень напоминает один из старых фильмов "Ералаша". Там, как, может быть, вы помните, мальчишки со двора зовут героя играть в хоккей. Он отвечает им из окна: "сейчас, только переоденусь!" — и начинает переодеваться, попутно то стреляя из игрушечного пистолета, то играя в юлу. В конце концов, когда он выходит на улицу в зимне-хоккейной форме, оказывается, что на дворе уже лето и мальчишки зовут играть в футбол. Он отвечает: "Сейчас, только переоденусь!.." Герой-мальчик мыслит абсолютно и предельно дискретно ("инстант-культура"), "здесь и сейчас". Типологически совершенно так же поступают какие-нибудь Меркель с Макроном, не говоря уже об украинских "глобальных подростках". Жаль, что они не смотрели "Ералаш".
Есть такая русская фольклорная шутка. Крестьянина спрашивают: что бы ты сделал, если бы тебя тайно пустили к барину в кабинет? Тот отвечает: "Сто рублей украл бы, на соломе спал бы, сало с салом жрал бы, а потом сбежал бы…" Это всё о том же.
Я ежегодно имею дело с сотнями студентов самых разных вузов и могу констатировать, что, говоря языком наших "партнёров", "тренд" в образовании — тот же. Конечно, есть и популяция вполне вменяемых детей, но тенденция налицо.
В связи с образованием нужно добавить и ещё одно, казалось бы, простое, но очень важное и часто забываемое соображение. Стратегичность мышления напрямую связана с памятью. Чем объёмней память, тем больше она способна формировать стратегию. Здесь, так сказать, "масштабность прошлого" (память) прямо пропорциональна "масштабности будущего" (стратегия). Иначе говоря: чем больше ты помнишь, тем легче ты планируешь, чем дальше и больше ты видишь прошлое, тем больше и дальше ты видишь будущее. И наоборот: чем короче и редуцированнее твоя память, тем меньше ты способен к стратегическому мышлению. И тем больше ты "вязнешь" в бесконечных мелких тактиках существования. Мы говорим: "стратегический запас". Это значит, что мы много-много накопили, чтобы идти дальше и дальше. Вот и наша память — это наш "стратегический запас".
Советское образование апеллировало в первую очередь к фундаментальному, энциклопедическому знанию. То есть к стратегической памяти. Эпиграфом к нему (советскому образованию) может служить название киножурнала "Хочу всё знать". Ту же роль может сыграть и лозунг "Знание — сила!".
Затем всё чаще стала звучать мысль, что, в общем-то, много знать — даже вредно. Надо — "думать". Думать, конечно, нужно, но думать ведь надо "о чём-то", "на материале чего-то". В современном гуманитарном западном образовании очень моден жанр "обсуждения", "дискуссии".
Я сам неоднократно лицезрел и "ушезрел" эту прекрасную процедуру. К примеру, американским студентам читается курс по русской литературе. Как это делается? Сначала — одна (sic!) вводная лекция. Что есть, дескать, такая страна Россия, а в этой стране была русская литература: Tolstoy, Dostoyevsky, Chekhov.
И — достаточно. Потом студентам раздаётся по страничке из "Анны Карениной", разумеется, по-английски и обстоятельно объясняется, что Анна Каренина бросилась под поезд от несчастной любви, а ещё более — по причине измены мужу. На следующий день бурная дискуссия на тему "Правильно ли поступила Анна Каренина?". Вывод — неправильно.
Это всё. Ни о каких "знаниях" даже близко речь не идёт.
Но "дискуссии ни о чём" — всё-таки факультативный образовательный элемент. Общая же установка такова: "надо не знать, а уметь". Хорошо, я согласен, уметь нужно. Но почему не нужно знать? Всё просто. Потому что есть Википедия. Современный "глобальный подросток" из всех видов памяти обладает только оперативной ("памятью одного пальца"). Остальные ему просто ни к чему. Если же его "по старинке" заставляют что-то запоминать, то, поскольку он не способен ни классифицировать, ни систематизировать, неизбежно информация в его памяти чудовищно искажается. "Мцыри" для него — некое угрожающее множественное число, что-то типа племени орков. А "Божественную комедию" для такого человека написал Дантес (случаи реальные, из практики). Чистый постпостмодернизм (трансмодерн), где викинги одномоментны с покемонами, а черепашки ниндзя "инстантно" соседствуют со средневековыми рыцарями. Будущего здесь не существует, прошлого — тоже. Они нейтрализуются в "здесь и сейчас".
О чем всё это говорит?
История показывает, что подобный режим "тактического рвачества" и "кастрации памяти", режим "безпрошлости" и "безбудущности" (не в таких, конечно, масштабах, какие представляет нам современная цифровая эпоха) был свойствен эпохам, предшествовавшим глобальным потрясениям, огромным геополитическим катаклизмам.
В Европе это был, к примеру, конец XV-начало XVI вв., эпоха полного отсутствия разумной стратегии и тотальной коммерциализации, когда "рвали" все, включая католическую церковь, торговавшую, как хорошо известно, индульгенциями. Результат — Реформация и кровавые религиозные войны. Далее — какая-никакая стратегия религиозного мира, сформулированная Ришелье так: мы не протестанты и не католики, мы — французы.
Конец XVIII века — совершенно подростково-хунвэйбиновская так называемая Великая французская революция, которой предшествовало, опять же, так называемое Просвещение, решившее порвать с религиозным обскурантизмом прошлого ("Раздавите гадину!").
Далее — наполеоновские войны, которые в общем-то были, если хорошо разобраться, настоящей мировой войной. Заметим, что в новой истории это первый случай, когда Россия, по существу, спасла Европу. Впервые Россия выступает в роли МЧС. Далее — хоть какая-то стратегия мира в Европе ("Священный Союз").
Вспомним, какие настроения царили в России накануне Октября. Речь идёт, конечно, не о настроении народа в целом, а о настроениях той страты общества ("малого народа"), которая соответствует современному "интернет-сообществу". Эпиграфом к этой эпохе можно считать цитату из Константина Бальмонта: "Ловите миги, ловите миги".
Презрение к "кровавому режиму" и — "омут наслаждений". Предельно жадный гедонизм. Стратегическое мыслительство, вроде русской религиозной философии, космизма и т.п., надо честно сознаться, находилось на самой отдалённой периферии тогдашнего "общественного мнения" (аналога современного интернета).
Дальше — великая русская "замятня" и рождение в крови и муках "советской стратегии", позволившей, какая бы она ни была, создать мировую державу, победить фашизм и избежать планетарной ядерной вакханалии, которую, вне всяких сомнений, устроил бы англосаксонский мир.
В течение почти всего ХХ века Россия (СССР) бессменно работала планетарным МЧС. Пусть эта метафора покажется несколько сниженной, но она, на мой взгляд, достаточно полно и точно отражает суть вещей.
Когда мы говорим о "русской национальной идее", о "русской мечте", мы часто попадаем в некую неизбежную смысловую (семантическую, риторическую) ловушку. С одной стороны, идея или мечта подразумевает нечто глобальное, в высшей степени стратегическое, масштабное и т.д. С другой — это нечто должно быть всё же как-то конкретно, словами сформулировано. Слова же (если это термины) — всегда многозначны, и эту многозначность в европейской традиции принято тщательным образом толковать. И здесь мы, русские, как это ни печально, становимся жертвами европейской филологической традиции.
Основатель этой традиции — Сократ. Любой диалог Платона, где участвует Сократ, есть попытка определения с помощью метода майевтики — родовспоможения значения слова, его толкования. Завершение диалога — компромиссная дефиниция. Всё это чудесно. Но такая "мания" дотошно толковать слова подразумевает скептическое отношение к словам вообще: ничто в словах и их значениях нельзя принимать на веру, любые слова нужно "левополушарно" анализировать. Безгрешных слов не существует.
Для сравнения: иероглифические "правополушарные" китайцы никогда поиском дефиниций и словесной аналитикой не грешили. Если спросить древнего китайца "а что такое "мечта"?", он скажет: "представь себе ситуацию…" И дальше идёт описание мечты через ситуацию. Европейцы бы сразу зашуршали словарями и стали раскладывать "мечту" по семантическим полочкам.
Мы, русские, конечно, в большой степени сократики-платоники. И это хорошо и плохо. У нас получается примерно так:
— Что такое "русская мечта"?
— Это справедливость.
— А что такое "справедливость"?
— Так, смотрим словарь… "Справедливость — это справедливое отношение к кому-либо, беспристрастие, действие, соответствующее истине".
— Угу… а что такое "беспристрастие" и "истина"?
— Так, смотрим словарь… "Беспристрастие — это отсутствие пристрастия, справедливость"… Ой, кажется, это уже было… Так… "Истина — это адекватное отношение в сознании воспринимающего того, что существует объективно; правда; утверждение, суждение, проверенное практикой, опытом".
— Угу… А что такое "адекватный", "сознание", "объективно", "правда", "утверждение", "суждение", "практика" и "опыт"?
И так до бесконечности.
Почему так относительно долго и эффективно работала "советская стратегия", "советская мечта"? В частности ещё и потому, что сама идеологическая система подразумевала "запрет на сократизм" по отношению к ряду ключевых идеологем ("ленинизм", "социализм" и т.д.). В учебниках давались "научные" определения, которые не подлежали обсуждению. Кроме того, существовали лозунги-образы, слоганы, достаточно удачные для восприятия и запоминания ("ленинизм — это молодость мира", "любовь, комсомол и весна", "Ленин, партия, комсомол"). Начиная примерно с 70-х годов во всю эту сферу начал вкрадываться, скажем так, "ироничный сократизм", в конце концов расшатавший советскую мечту. В принципе, СССР был разрушен, в первую очередь, лингвистически, филологически.
Почему этого не произошло в Китае? Помимо всего прочего, ещё и потому, что такого "сократического поддона" в Китае не было и нет. И не может быть. Здесь нет и не было филологических предпосылок развала мечты. Они мыслят не "словами", а "конкретными ситуациями".
Мы, конечно, не Китай. Но мы и не Запад.
Мы любим повторять, что для появления русской мечты-идеи нам необходима экстремальная ситуация, а если вокруг скучные будни — "карету мне, карету!" Нам необходимо напряжение всех сил. А когда происходит такое напряжение? Когда нам и всем окружающим плохо.
Значит, получается, что русская идея есть идея преодоления трудности, горя, трагедии, идея спасения. Себя и остальных. Есть конкретная ситуация беды — и всё как-то формулируется само по себе.
Первая русская идея ("Москва — Третий Рим") была идеей наследственного, потомственного спасения православия, истинной веры от вер "неистинных". Типологически она никак не отличалась от спасения мира от "корсиканского чудовища", "коричневой чумы" или ядерного апокалипсиса. Всё то же планетарное МЧС. "Москва — Третий Рим" — это конкретное "задание" для русского МЧС XVI века.
Таких "спасений" Россия осуществляла и осуществляет множество, даже не всегда осознавая, что постоянно работает в режиме МЧС. На мой взгляд, одно из таких ключевых "спасений" — евразийская миссия: миссия сохранения единства российской (советской) Евразии со всем богатством её ресурсов ("стратегический запас") и национальным культурным разнообразием (не менее важный "стратегический запас"). Если бы не существовало Российской Евразийской Империи, ни ресурсов, ни народов давно уже не было бы. Её бы порвали глобальные потребители-подростки. Они бы уже давно выпили Байкал, остатки якутов и бурятов в лучшем случае загнали в резервации, а в худшем — обесскальпили.
"Русская идея-мечта" — это не найденная один раз и навсегда формулировка, это не "счастливая остановка жизни", как говорил Андрей Платонов. "Русская мечта", повторяю, не формулировка, а перманентный процесс формулирования в бесконечной анфиладе геополитических экстренных, чрезвычайных ситуаций, когда просто нельзя не формулировать. Когда горит дом, который тебе поджег сосед, надо кричать "вода там-то!", "выноси это в первую очередь!", "туши сначала это!" и т.д. Это и есть "стратегии тушения дома". А потом при необходимости надо "мочить соседа в сортире", чтобы он снова не поджёг тебя и других. И все это ни мало, ни много — "национальные идеи". А потом надо дом снова отстраивать. И тут опять — бесконечный процесс формулирования стратегий строительства. И так — веками, тысячелетиями "и присно и вовеки веков".
Так уж сложилось, что любая историческая чрезвычайная ситуация планетарного масштаба в течение последних веков напрямую и непосредственно затрагивает Россию. Потому что, как это ни банально звучит, Россия-Евразия — планетарная ось, что признают все, от славянофилов до Збигнева Бжезинского. Спасая себя, мы спасём мир. И наоборот. Это, к счастью или к сожалению, наша планетарная, геополитическая "карма". А спасать себя и мир надо уметь, надо делать это грамотно, а грамотно — значит чётко формулируя задачи. С точки зрения всемирной истории — это сиюминутные задачи, задачи "исторического момента". С точки зрения "исторического момента" — это стратегии (идеи-мечты) на долгие десятилетия, иногда — века.
Что мы видим сейчас?
Налицо все признаки очередного планетарного рецидива "беспамятства-безбудущности", ситуации, когда России, согласно её внутренней логике, то есть пока ещё очень смутно ею самою понимаемой идее-мечте, необходимо волей-неволей вновь засучивать рукава и искать нужные формулировки насущных задач-стратегий-идей.
И не надо думать, что русская мечта — это нечто эфемерно-абстрактное и красиво-бесформенное. Русская мечта всегда очень практична. Это не беспочвенно-теоретизирующая свифтианская Лапута, а совершенно конкретная лесковская подкованная блоха. Русское МЧС призвано решить практические задачи.
Александр Сумароков, переводя шекспировского "Гамлета" (переводом, конечно, в современном понимании этого термина "Гамлет" Сумарокова назвать трудно), знаменитое, но от того не менее туманное "To be or not to be?" перевёл следующим образом: "Что делать мне теперь? Не знаю, что начать".
Тысячу раз осмеянные русские мемы "Что делать?" и "С чего начать?" — если вдуматься, очень конструктивные вопросы. Стопроцентно эмчеэсовские.
Сумароковский принц датский, замученный рефлексией, не знал, "что делать" и "с чего начать". А мы, несмотря на нашу традиционную национальную рефлексию, обязаны знать. Иначе не выживем. И мир погибнет.
А с третьим расхожим русским мемом "Кто виноват?" — разберёмся во вторую очередь.
