Почувствовав сомнение в своей жизни, он захотел немедленно открыть всеобщий долгий смысл жизни. Не зная ни точного устройства мира. Ни того, куда надо стремиться. Поверив Чаадаеву, что фактов давно уже больше, чем нужно.
Факты его не прельщали и, может быть, поэтому никто не смог ему прочесть на память всемирного устава. Из-за фактов. Они противоречили уставу. Он поднял однажды мгновенно умершую в воздухе птицу. Она была вся в поту, она летала с самой зари, не переставая мучить себя для сытости птенцов и подруг; только медведь мог вытерпеть здесь свою жизнь; у Чаадаева, во 2-ом философическом письме: "при климате, о котором можно не в шутку спросить себя, был ли он предназначен для жизни разумных существ"; и этот факт, читает Платонов у Гагарина, яснее, чем странам Запада, говорит нам: человек — раб природы.
Излишнюю теплоту жизни мыслители однажды назвали душой. Будущее они представляли в виде синего неба, освещённого неподвижным солнцем; и там будет дом, в нём будут храниться люди от невзгоды и бросать из окон крошки живущим снаружи птицам. И он тоже решил напрячь свою излишнюю душу и не жалеть тела на работу ума: выдумаю я смысл жизни в голове, и в уме у меня будет хорошо. А снаружи гадко. Равнодушное солнце светило с вышины мира, испуская тепло не от смысла, а от закона. Всю жизнь он не утомлялся думать, и насчёт раба не согласился с Гагариным: человек ни плох, ни хорош, возможность природы.
Осмотревшись вокруг и томясь от своей одинокой сознательности, он обнаружил, что когда идёшь по России, то видишь пустую, незаселённую страну, и всё живущее находится где-то посредине времени и своего движения: начало его всеми забыто и конец неизвестен, осталось лишь направленье во все стороны. Они стучали себе в грудь и слушали свою мысль оттуда, но сердце билось легко и грустно, как порожнее, и ничего не отвечало, будто тёмная стена предстала в упор.
Но всё же интересно, не вылез ли кто-нибудь за стену вперёд.
Он вглядывался в ближних, чтобы заметить в них что-нибудь неизвестное в жизни; спрашивал мёртвых, потому что мёртвые — это тоже люди, их много, как и живых, и им нескучно между собой; постоянно общался с Чаадаевым, Толстым, Гагариным, Чеховым. В "Котловане" кажется неслучайным имя одного из героев — Пашкина: Лев Ильич. Вроде бы смешение имён Ленина и Троцкого. Однако описание взаимоотношений Пашкина и его жены (— Знаешь, что, Лёвочка?.. Какой ты всё-таки, Лёвочка, доверчивый и нелепый! — Ольгушка, лягушечка…) указывают нам на Толстого, столетие которого как раз отмечалось, на Чехова и его письма к жене, на чеховскую "душечку", "Оленьку", и на трактовку чеховской героини Толстым. Лев Ильич — смешение имён Толстого и героя его повести "Смерть Ивана Ильича". Платонов, как обычно, даёт для прочности два смысла: основной, с Толстым, и запасной — с Лениным. Котлован — глубокий мешок, в который просовывают толстовского героя и не могут просунуть: "и он боится, и хочет провалиться туда, и борется, и помогает". К чеховской героине, которой так восхищался Толстой, Платонов возвращается вновь в "Счастливой Москве". Оленька горячо любит нового мужа после смерти предыдущего, Платонов же не даёт себе такой поблажки, и он иначе оценивает любимую Толстым картину: "пожилая баба сидела в застеклённой надворной пристройке и с выражением дуры глядела в порожнее место на дворе". А в "Котловане": "встретить незнакомую женщину и пробеседовать с ней всю ночь, испытывая таинственное счастье дружбы, когда хочется жить вечно в этой тревоге; утром же, простившись под потушенным газовым фонарём, разойтись в пустоте рассвета без обещанья встречи". Это, наверное, о встрече с Вирджинией Вулф.
В пьесе Платонова "Ученик лицея", написанной им в конце жизни, Чаадаев говорит: "В нынешних книгах нет ответа на сокровенные вопросы человечества". У Чехова: спасение лишь в отдельных людях, разбросанных там и сям; в "Котловане": "значит — достаточно лишь быть около того человека, чтобы стать терпеливым к жизни", и "согласен был и не иметь смысла существования, но желал хотя бы наблюдать его в веществе тела другого". Если для Толстого "поступать с другими так, как мы желаем, чтоб поступали с нами" — заповедь, для Платонова — только мысль, искусственное напряжение. И мысль сомнительная, ведь в том, что мы желаем для других, пишет нам Чаадаев в своём втором письме, видимо, не дошедшем до Толстого, мы всегда учитываем собственное благо. За стену вперёд выбрался Гагарин: проблемы, стоящие перед людьми, таковы, что отдельные люди с ними не справятся.
Толстой: как бы мы, живущие в роскоши, ни ненавидели неправду жизни и не негодовали на насилие и несправедливость людей, мы никогда не можем этого так сильно чувствовать, как чувствуют это люди напряжённого труда, страдающие от этой неправды. "Русского мужика — нашего кормильца и хочется сказать: нашего учителя — можно и должно описывать, не глумясь и не для оживления пейзажа, а можно и должно писать во весь рост, не только с любовью, но с уважением и даже трепетом". Толстой — Н. Страхову: я бы давно уже умер от тоски и отчаяния, если бы мужика не было, и — "противно писать для этой никуда ни на что не годной паразитной интеллигенции, от которой никогда ничего, кроме суеты, не было и не будет"; в статье "О голоде": паразитная интеллигенция существует для того, чтобы клеветать, народ голоден потому, что ленив, пьян, дик и невежествен.
Платонов (повторяя в 1937 путь Радищева): "народ — святой и чистый — почти сплошь". На этих "почти" и жирует паразитная интеллигенция. В "Котловане" о ней: каждый день он читал книги и, "запомнив формулировки, лозунги, стихи, заветы, всякие слова мудрости, тезисы различных актов, резолюции, строфы песен и прочее, шёл в обход органов и организаций (сегодня — ток-шоу ТВ-каналов), где его знали и уважали как активную общественную силу, и там (фамилия) пугал и так уже напуганных слушателей своей научностью, кругозором и подкованностью".
Толстой: проблема в том, что крестьянин всегда образованней интеллигенции; связи крестьян с природой глубже и разнообразнее; ни один профессор не знает, сколько простой мужик. Платонов: народ имеет действительный и притом массовый опыт взаимоотношений с природой, работы, нужды и спасения жизни от истребления высшими людьми. У тех этот опыт почти сведён к нулю, и там не может иметь места истина жизни; из культуры и разума им удаётся ухватить только то, что содержится в них ради подавления людей. У Толстого учёный и рабочий — узкие специалисты, у Платонова в "Котловане" инженер весь мир представляет мёртвым телом, а рабочий всю жизнь бьёт балдой либо роет лопатой; или без спуску и промежутка громит ломом, не останавливаясь для мысли или настроения, а думать не успевает. Вот крестьянин — совсем другое дело. Не говоря уже о том, что наслаждения высших людей непонятны мужику как наслаждения; в своём трактате об искусстве Толстой в качестве примера приводит писателя Гончарова, автора романа "Обломов", и его героев. Раньше Толстого об Обломове писал и Чехов (1889): утрированная фигура; остальные лица мелки, взяты небрежно и наполовину сочинены; эпохи они не характеризуют; "Ольга сочинена и притянута за хвост, а главное, беда — во всём романе холод, холод, холод… вычёркиваю Гончарова из списков", в школе его изучают, ставят фильмы и спектакли исключительно из русофобии.
Или философы. Вот, например, Гегель: "Самого императора — эту мировую душу — я увидел, когда он выезжал на коне на рекогносцировку. Поистине испытываешь удивительное чувство, созерцая такую личность, которая, находясь здесь, в этом месте, восседая на коне, охватывает весь мир и властвует над ним". Как можно в основании иметь Гегеля, удивлялся Толстой марксизму. Философы думают, что любой вопрос может быть решён в кабинете в рамках текста. Гагарин: "философ отнюдь не высшая ступень, не идеал человечества, а только его одностороннее уродливое развитие", "принцип розни и безделья последовательно проведён Кантом по всем трём критикам", "дитя нисколько не смущается, когда ему говорят, что его куклы неживые существа, они живы в душе дитяти". Толстой о "Вехах": "Удивительный язык… Нерусские и выдуманные… может быть, нужны эти слова, только когда речь идёт о ненужном". Платонов: философы ищут такое слово, чтобы действительные люди угнетали прочих не до смерти; у Толстого: "просить мучителей поменьше мучить"; в "Котловане": "пишут то, что с ними нельзя не согласиться", и "я почему-то любую стерву с самого начала вижу!" И — "когда мужик войны не видал, то он вроде нерожавшей бабы — идиотом живёт".
Гегель, сидя в кабинете, доказал: всякий тезис имеет своего врага в антитезисе. После долгой борьбы они мирятся в синтезе, для того чтобы начать новую борьбу с новым антитезисом, — так борьбу всех против всех он объявил законом. Чаадаев: философ называет богом закон, гармонию, вселенную, не знаю, что ещё; потом говорит, что божества нельзя постигнуть, — мудрено ли? Задача наша скромнее: раскрыть не то, что содержится в философии, а скорее — чего в ней нет; Сократ был не более чем пакостником по сравнению с порядочным человеком нашего времени и выказывал лишь поползновения к добродетели; диалектика Гегеля возможна только в таком языке, где любое существительное может стать по своему желанию инфинитивом; странная грамматика, которая выражает одним и тем же словом причину и следствие и уничтожает причинность в результате ошибки в языке.
Наша цивилизация — результат сочувствия, а не борьбы. Всякий родившийся непременно бы умер, если бы о нём не позаботились.
Чаадаев прошёл от Бородина до Парижа. Толстой защищал Севастополь от неприятеля. Платонов прошёл всю войну, не в штабном вагоне, в солдатской землянке; по его текстам "Один бой", "Рассказ о небольшом сражении под Севастополем", "Оборона Семидворья", "На Горынь-реке", "Два дня Никодима Максимова", "Сержант Шадрин", "Офицер и солдат", "Афродита", "Среди народа", "Иван Толокно", "Домашний очаг", "Сампо", "Три солдата", "Полотняная рубаха", "Мать", "Рассказ о мёртвом старике", а не по трудам историков, будут изучать Великую Отечественную: как они воевали, — исправно и по-хозяйски, и что смерть победима; хотя солдат и должен уметь помирать навеки и всерьёз, а то какой же он солдат; умирая, он глядел в небо и жалел, что его невеста останется без него сиротой. Платонов: я ихних погремушек не боюсь, это громко и страшно только для нас, а муравьи по земле ползают, бабочки летают, им ничего, меня убьёт только прямое попадание по башке.
Толстой ("В чём моя вера"): устройство жизни, при котором всякое личное благо приобретается страданиями других людей, основано на организации разделения властей; и тогда никто не чувствует противоестественности совершаемых злодейств; сидят в тюрьме — невиновные, или те, кто убил при многих свидетелях, и нет денег на адвоката и подкуп судьи; юридические науки, политэкономия, финансовая наука не имеют другой цели кроме благосостояния одних в ущерб другим (или: одних народов — в ущерб другим); каково бы ни было общественное устройство, власть сама должна и писать законы, и трактовать, и исполнять; разделение властей — это организация коррупции, и только. А так как Ленин и Сталин были марксистами, то писали, трактовали и исполняли в рамках диктатуры пролетариата, т.е. против большинства населения. Но крестьянская Россия поправляла их: и Ленин и Сталин, методом проб и ошибок, вынужденно отходили от марксизма, и, одновременно следуя Толстому и Марксу, набрели на возможность планового хозяйства, которой нет в рамках капиталистической системы: пятилетки и т.п. И революция устояла. В 1931 году Платонов пишет жене из командировки в совхозы на Волге: если б ты знала, как тяжело живут люди, но я не вижу другого пути, чем тот, по которому мы идём. Голод ещё преследовал Россию, но уже не так часто, как в царской России. Октябрьская революция победила потому, что (Толстой — австрийцу Э. Шмиту, 1895) "существующий строй жизни подлежит разрушению, в этом согласны как те, которые стремятся его разрушить, так и те, которые защищают его; уничтожиться должен строй соревновательный, капиталистический и замениться социалистическим".
Могла и не устоять. Если бы не была крестьянской страной. Рабочих бы обманули. И если бы не Толстой, — он убедил весь мир в неизбежности изменений, и потому противодействия были недостаточно убедительными.
Сегодня в душе литературоведов из слов обозначаются такие лозунги и линии: сначала Платонов был очарован революцией, потом разочаровался. Толстой говорил: вымучат из себя или выудят из плохого, но популярного современного писателя, плоскую мыслишку и нанизывают на эту дребедень попавшего под руку большого писателя, и тот становится маленьким, мелким и глупым.
Не очарован. Марксизм был классическим буржуазным учением, там противопоставляли кого-то кому-то: атеистов — верующим, коммунистов — беспартийным, рабочих — крестьянам. У Платонова: "Карл Маркс глядел со стен, как чуждый Саваоф".
И не разочаровался. "Коммунизм есть только волна в океане вечности истории".
Платонов восхищается Лениным, Сталиным, как те, не зная цены, силы и красоты сырой материи, тем не менее иногда случайно говорят интересные вещи. Вот, например, Ленин: он, как известно всем, учил, что керосиновая лампа зажигает пожары, делает духоту в избе и вредит здоровью. Отсюда и песни; в "Котловане": "Прелестна вы, как Ленина завет!". И лозунги: "Да здравствует Сталин, Козлов и Софронов!" (сегодня это "Да здравствует Путин, Чубайс и Дворкович!"). И что наша задача обучить управлению государством каждую кухарку. Как Ленин догадался? Ведь именно об этом говорил Гагарин, хотя и умер раньше всех наших революций. Главная особенность общественного устройства по Гагарину: оно не может не касаться каждого; и тех, которые родились, но оказались в мире прочими и ошибочными. Гагарин числился Николаем Фёдоровичем Фёдоровым, хотя отец Гагарина был не Фёдоров и не Фёдор. И он не опубликовал ни одного текста с подписью "Фёдоров". Потому что он Николай Павлович (так его и звали в семье) Гагарин — "классический" прямой потомок, т.е. потомок по мужской линии, Рюрика, двадцать девятое колено: Рюрик, князь Игорь и княгиня Ольга, св. Владимир, Ярослав Мудрый, Всеволод с его византийской принцессой, Владимир Мономах, Юрий Долгорукий, Всеволод Большое гнездо и т.д. И поэтому Платонов никогда не упоминает фамилию "Фёдоров". Не существует и фотографий Николая Павловича: нечего и думать сейчас о проявлении души во внешности, пишет он в IV части своей "Записки".
Платонов, в "Чевенгуре": "Партийные люди не походили друг на друга, в каждом лице было что-то самодельное, словно человек добыл себя откуда-то своими одинокими силами. Из тысячи лиц можно отличить такое лицо — откровенное, омрачённое постоянным напряжением и немного недоверчивое. Белые безошибочно угадывали таких особенных, самодельных людей и уничтожали их с болезненным неистовством и сладострастным наслаждением".
Цветаева о большевике: "Недавно с Крымского фронта. Отпускал офицеров по глазам… Себя искренно и огорчённо считает скверным, мучится каждой чужой обидой, неустанно себя испытывает… берёт на себя все грехи советской власти, каждую смерть, каждую гибель, каждую неудачу совершенно чужого человека! — помогает каждому с улицы — вещей никаких! — всё роздал… а главное — детская беспомощная тоскливая любовь к только что умершей матери". Она благословляет его: "я люблю, чтобы деревья росли прямо, растите в небо, оно одно: для красных и для белых". Большевики были разные.
Статья Толстого "Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят" — предмет изощрённых издевательств литераторов над Толстым. И все они — не правы, Толстой лишь пророчил Шергина и Платонова. Шергин: "Ленин родился, Маркс стал радоваться о нём, стал ждать его. Письма посылал Ленина родителям: — Володю смеряйте ниткой от катушки и пошлите ниточку мне в письме. Я узнаю, велик ли вырос" (1939, и тогда же напечатано!). Дело в том, говорит Чаадаев, что наряду с воображаемым прошлым, у нас есть подлинное прошлое. "Куроптев" (1931), "Стaрина о госте норвежине" (1936), "Для увеселения" (1955) Шергина, "Епифанские шлюзы" Платонова — подлинное прошлое. Ранее, в тёплых странах, пишет Чаадаев, оно хранилось в наскальных рисунках, в России — в русской песне.
Шергин: "река живой народной речи и река русской речи литературной… остались неслиянны". Платонов, после войны, взяв у Шергина "Волшебное кольцо", опубликованное однажды, в 1931 году, перерабатывает его, пытаясь соединить русскую речь с литературной. Избыточность описаний времени и места — именно в этом суть претензий Толстого к Пушкину, Гоголю, к своей прозе. Когда подробность мешает правде. У Платонова: "Он поселился у одной вдовы и постепенно женился на ней". Подробности излишни. В "Котловане": "тронулся привычным шагом вперёд, не зная, где ему надо остановиться"; "как и её мать, она умела первая, не предупреждая, целовать людей". Чаадаев: никто не может сказать, при помощи каких приёмов народ создал свой язык; но несомненно, что это не был ни один из тех приёмов, к которым мы прибегаем при наших логических построениях; нельзя себе представить ничего остроумнее, ничего искуснее, ничего глубже различных сочетаний, которые народ применяет для выражения тех идей, которые его занимают и которые ему нужно бросить в жизнь (и что наши философы-лингвисты никогда не смогут объяснить), и именно здесь заключены самые плодотворные методы человеческого ума. У Шергина — тот же самый оголённый электрический провод, как у Платонова. Их герои (включая "отрицательных") несравненно богаты чувствами, воображением, памятью, чем литературные герои.
Толстой: мои романы — я потерял к ним всякий интерес; я культивировал чувства, наименее нужные людям. Это всё равно как к Галилею кто-нибудь пришёл и сказал: хорошо танцуешь тарантеллу! У меня есть совсем другие книги: "В чём моя вера", "Что такое искусство". Если в моих художественных произведениях есть какое достоинство, то это реклама для тех мыслей, которые там иногда попадаются. В "Войне и мире" он пишет, что в законе тяготения не говорится, что солнце или земля имеют свойство притягивать; в нём говорится: "как бы притягивать" (у Гагарина: "целесообразное здание, мистическою силою тяготения управляемое"). У Чаадаева: "Несомненно, воздух находится в постоянном движении. Почему же, например, этим непрерывным движением воздухообразной природы не могут быть вызваны некоторые из необъяснимых явлений природы органической, происходящие внутри тел, как-то: восходящее движение соков в растениях, кровообращение в животных и т.д., явлений, находящихся так или иначе в противоречии с известными нам законами природы, а именно с законом всеобщего тяготения?" Реакция физиков последовала через столетие с лишним: диффузионные явления относятся к классу первичных процессов в сравнении с силовыми взаимодействиями (А. Власов. "Статистические функции распределения", 1966). Чаадаев продолжает: "Я, например, не вижу, почему не могли бы в результате этого движения создаваться известные созвучия между частицами мозгового вещества, волокнами и пр., находящимися между собой в определённых гармонических отношениях, будь то в одном и том же существе или в разных, и почему не могут эти созвучия привести к некоторым действиям".
У Толстого: "блестящий ряд самых точных опытов гениального Германа, Шмита и Иосифа Шмацофена, несомненно, подтвердил существование того вещества, которое заполняет вселенную". У Платонова среди действующих лиц "Ноева ковчега" — Эйнштейн, любимый ученик Иосифа Шмацофена; его нет на сцене, только сила его мысли: в четвёртом действии вновь появляются американцы, погибшие в пропасти в конце третьего действия — благодаря гению Эйнштейна, заранее доказавшему такую возможность (совершить путешествие в своё прошлое и внести в своё поведение в прошлом нужные изменения). Критика Платонова учтена современной физикой: "будущее влияет на прошлое с самого начала, но ничего в прошлом изменить нельзя" (УФН, 2016, т. 186, № 7, с. 792). "Успехи физических наук" так долго возглавлял В. Гинзбург, что незаметно превратил его в журнал юмористический. В первой части своей "Записки" Гагарин пишет: выделение учёных в сословие — к чему все так привыкли — бoльшее бедствие, чем распадение на бедных и богатых, и теперь "законы" реальны только как психические состояния. И сегодня, если о планетах думают, что они существуют, то картины орбит, вращений электрона вокруг оси, при попытках объяснить таблицу Менделеева, заранее считаются фикциями; представление о вращающемся электроне нельзя понимать буквально, вращающийся электрон — это просто такое выражение. Платонов: фантазия — самое страшное для науки, но обличения не должны переходить в отрицание самой науки, наука ещё не начиналась, вся промышленность, всё хозяйство, начиная со старинных времён, держались не на науке, а на непрерывной, незаметной изобретательности. "Реальная человеческая история — и теперь, и две тысячи с лишним лет назад, в античную эпоху — совершалась и совершается, конечно, совсем иначе, чем полагает Шпенглер или кто-нибудь другой, подобный ему. Техника есть именно признак воодушевлённого человеческого труда, и она лежит в начале всякой культуры, а не в конце её". Из письма жене: "Я, ты ведь знаешь, привык к машинам, а в современной войне сплошь машины, и от этого я на войне чувствую себя, как в огромной мастерской среди любимых машин".
Специальные люди приписывают капитализму развитие техники. Это не так. Капитализм увеличивает неистовство имущих людей и сдерживает развитие техники. И человека. Платонов: "демократия — последняя тайная обитель мирового хищничества". Победа демократии в России в 1993-м описана ещё Толстым: "обокрали народ… а потом закон установили, закон, чтоб не красть".
Чем отличается Платонов от современных ему Вирджинии Вулф, Шергина и предыдущих классиков? Вулф впитала в себя всё, что содержится в текстах, известных и малоизвестных: я всё время читаю, всё подряд, перечитываю, всякую эгоистическую чепуху, и удивительно, что явно второсортные книги имеют столько достоинств; казалось, что чувства неуничтожимы, и она стала им уделять больше внимания, чем фактам, которые, следуя друг за другом, понукают к ближайшему заключению, и легко проморгать следы далёких взаимодействий; получалось, что она собирает материал для книги "жизнь неизвестных людей", которая должна рассказать (обо всём) через — одну за другой — неизвестные жизни. Или хотя бы об Англии. И она уже знала, от Толстого, о мощи литературы: "даже не читаешь, а просто взглянешь на его том — и получаешь смертельный удар прямо в лицо".
То же самое и у Шергина: вникал в старые книги, в летописи и сказанья, в жития, в документы, в письма прежде отошедших людей, в мемуары и челобитные, вслушивался в "говори". "Всё, что было, то я в себя вобрал, и оно есть" (Дневник, 14.2.1949). Шергин: "Тётка Глафира Васильевна говорила мне, что её дедушка ей рассказывал, что видел человека, который присутствовал при казни стрельцов" (дневник 1939 г.). Похоронен в Москве, Кузьминском кладбище, участок 80: от перекрёстка участков 80,81,92,93 сорок шагов к центру Москвы, справа, за кустом боярышника. Платонов пишет о тех, которые не попали ни в какие тексты и документы (Вирджиния Вулф только знала об их существовании, у неё в "Годах" откуда-то взявшиеся в гостиной дети, их попросили спеть, поют пронзительный текст — так что взрослые не знают, смеяться им или плакать — и никому до сих пор не удалось перевести смысл этого текста ни на какой язык). И Платонов опирается на таких предшественников, как Чаадаев, Толстой и Гагарин; у Вирджинии Вулф и Шергина их не было, предшественников такого уровня. Вирджинии Вулф было достаточно Толстого, Шергин опирался на жития святых, у Платонова — "святость есть утрата жизни, утрата и божественного". В "Котловане" "труба радио всё время работала как вьюга", у Вирджинии Вулф "как косилка в знойный полдень" ("Between the Acts"). Она умерла, как Саша Дванов, главный персонаж "Чевенгура".
Гагарин ("Записка", ч. IV): Библия — книга хотя и священная, но всё-таки книга, она не уничтожает разделения, не даёт возможности понимания друг друга. И во II части: "Бог, не имеющий равного, кажется нам не настолько могущественным, чтобы проявиться в равном себе, достойном любви существе, т.е. не всемогущим, потому что создание ограниченных существ не может быть выражением всемогущества… для создания ограниченных существ не нужно ни всемогущества, ни всеведения, и даже нужно не иметь любви". Чаадаев: "божественный разум живёт в людях, таких, каковы мы" (8-е философическое письмо), и там же: "религия не вменяет в обязанность полезное по той причине, что всеобщей пользы можно только желать, а что это такое — неизвестно". В "Котловане": "Христос ходил один — неизвестно из-за чего". Одно слово в Евангелиях в пользу животных избавило бы их от тысяч лет грубого обращения. Но искать это слово бесполезно, его там нет.
Чаадаев: "всякое художественное произведение есть ораторская речь или проповедь". Если Чехов пишет Суворину (1888): в Онегине не решён ни один вопрос, но он нас вполне удовлетворяет, потому что все вопросы поставлены в нём правильно (сегодня мы знаем, что это не так), — то у Платонова: нужно понимать людей настолько верно и настолько быть к ним расположенным, чтобы не только суметь их точно изобразить (что ещё не составляет всей задачи), но и помочь им указанием, реально выполнимым (что составляет главную задачу художника); это требует от прозы не только поэзии, но и, главным образом, "как уже давно известно", мысли, действия и пророческой решимости. В будущем действительность приобретёт и новые, поистине незнакомые черты. Грудь человека будет взволнована чувством, которое Пушкину и Толстому было неизвестно; страсть к знанию становится новым органическим чувством человека, таким же нетерпеливым, острым и богатым, как зрение или любовь; это новое чувство принёс в литературу Платонов, его не было у предшественников, "главное зло — люди обладают всегда лишь частью знания", и с этим злом ты будешь жить вечно. Но есть и утешение: помни! — природа выше, совершеннее человека, она не знает обмана, природа не знает никакого нарочного наказания.
И Платонов следует Гагарину: всякая идея не субъективна и не объективна, она проективна. И Чаадаеву: "Без слепой веры в отвлечённое совершенство невозможно шагу ступить по пути к совершенству, осуществляемому на деле. Только поверив в недостижимое благо, мы можем приблизиться к благу достижимому. Без этой светящейся точки, которая сияет впереди нас в отдалении, мы шагу не могли бы ступить среди глубокой окружающей нас тьмы… На пути, ведущем к абсолютному совершенству, расположены все те маленькие совершенства, на которые могут притязать люди". "Котлован": "В полдень Чиклин начал копать для Насти специальную могилу. Он рыл её пятнадцать часов подряд, чтоб она была глубока и в неё не сумел бы проникнуть ни червь, ни корень растения, ни тепло, ни холод, и чтоб ребёнка никогда не побеспокоил шум жизни с поверхности земли. Гробовое ложе Чиклин выдолбил в вечном камне и приготовил ещё особую, в виде крышки, гранитную плиту, дабы на девочку не лёг громадный вес могильного праха". И дав медведю прикоснуться к Насте на прощанье. "И в это надёжное отверстие земли Настя была бережно опущена, чтобы даже мёртвое семя будущего сохранилось навсегда".
Она умерла от болезни. Заболела и умерла.
"Коммунизм" Платонова и "самодержавие" Гагарина тождественны; самодержавие тот определял как одно планомерное действие рода человеческого. Гагарин ("О двух нравственностях"): когда социальная справедливость — цель, в основании — зависть; не социализм, а только естествознание может вести к мирному решению вопроса об угнетаемых и угнетающих. Платонов: сменяющие один другого общественные классы не дают истинного смысла человеческой жизни ("Литературное обозрение", № 24, 1937). Советский Союз развалился не потому что… и не потому что… а потому что в его основании был излишек марксизма, "действовавшего с таким хищным значением, что вся всемирная истина, весь смысл жизни помещались только в нём и более нигде" ("Котлован"), и в котором Чаадаеву, Толстому, Гагарину и Платонову не было места. "Ах ты гад!..Так вот отчего я смысла не знал! Ты, должно быть, не меня, а весь класс испил, сухая душа, а мы бродим, как тихая гуща, и не знаем ничего!"
Платонов: задача Октябрьской революции состояла в воспитании человека, живущего принципиально иначе — по сравнению с человеком предшествовавших эпох. И она создала и запечатлела образцы такого человека. Двадцати двух лет он уже председатель Чрезвычайной комиссии по борьбе с засухой в Воронежской губернии. Под его непосредственным руководством построены сотни плотин, прудов и колодцев, три сельских электростанции. Далее курирует от Наркомата земледелия гидротехнические работы в Центрально-Чернозёмной области, командировки в районы Нижней и Средней Волги, Уральской области, Северного Кавказа. Тексты Платонова регулярно звучат по радио в "Деревенском утреннике" и "Крестьянской радиогазете". Платонов: "Где первопричина "Крестьянской газеты по радио", где тайна её происхождения? Несомненно, не в Москве и не в редакции. Эта причина — дума крестьянина, которого либо обидели в деревне, либо он задумал изменить жизнь к лучшему, либо просто удивился какому-нибудь явлению природы". В составе экспедиции АН СССР по изучению промышленности Туркмении посещает Ашхабад, Красноводск, Небитдаг, Центральные и Восточные Каракумы, — здесь он уже бывал в двадцатые годы, когда работал губернским мелиоратором. В "Туркменской искре" публикует сообщение об изобретении Джафарбаева о применении дуги для ускорения проходки пород при бурении, и в чём он сам принимает участие. По договору с правительством Туркмении повторяет поездку в 1935-м. Параллельно работает в "Росметровесе", ведёт конструкторские разработки, доводку конструкций, инспектирует подведомственные предприятия, командировки в Калугу, Ленинград, Фрунзе, в бассейн реки Чу, и в город Илийск, в бассейн реки Или. Платонов: истинный философ современности — механик, электротехник, архитектор, он действует работой, руками, вцепившимися в материю, а не оркестром призрачных понятий. Лицо Октябрьской революции — это лицо Платонова, "Россия держит мир" — запись 1929 года, уже написан "Чевенгур" (и там Платонов говорит нам: "вы теперь знаете, что я — есть, и всё") и начат "Котлован".
