Каждый раз, посещая Эрмитаж, я удивляюсь тому, как исподволь меняется, наполняется новым содержанием экспозиция. Всё чаще и чаще появляются в ней стенды, рассказывающие о свершениях русских императоров, их ближних и дальних родственников, приближённой к трону аристократии. Перестав быть музеем искусства и истории, Эрмитаж (как, впрочем, и многие другие аналогичные объекты по всей стране), словно стремится вновь стать Зимним дворцом — царской резиденцией. Меняется и публика. Всё чаще слышу голоса, обсуждающие, сколько могла бы сегодня стоить та или иная драгоценность, сервиз, статуэтка, этажерка, во что обошёлся бы дубовый паркет. В роскошные покои хлынула река возродившегося мещанства, с одинаковым интересом изучающего и царскую перину, и новый диван из Икеа.
В Эрмитаж, в Петергоф, в крымскую Ливадию едут не для того, чтобы уловить дыхание великих событий, изменивших судьбу человечества, а чтобы вообразить себя на месте прежних господ. Подсмотреть, восхититься, позавидовать. Как жили? На чём спали? Чем ели? Сколько слуг? Как устроены вентиляция и отопление?
Под потолком вновь расселись золотые двуглавые орлы. А чья-то невидимая рука расставляет подсказки, напоминания. Вот, перегородив коридор, галерею императорских портретов замыкает Николай Второй, в полный рост, в парадном мундире. Стенд по соседству рассказывает о "варварском разгроме", учинённом в комнатах Александры Федоровны 25 октября 1917-го года:
"Ожесточение с особенной наглядностью проявилось в беспощадном истреблении всех изображений Царской семьи (именно так — с большой буквы. — К.С.). В библиотеке, служившей кабинетом А. Ф. Керенского, взломан книжный шкаф; в кабинете разбросаны изорванные гравюры и фотографии, письменный стол вскрыт и сдвинут с основных тумб, кожаная обивка на мебели снята".
Кто же учинил разгром? Кто надругался над этим великолепием? Нет ответа.
Само слово Революция почти под запретом. Фигура умолчания. Музей, весь город, да и вся страна теперь — территория реставрации, реакции. Отъевшимся пузом торговый город Санкт-Петербург вытесняет последние воспоминания о Ленинграде. Подобно бетону, схватывается и застывает новая мифология. Будто и не стреляла никогда "Аврора", не размахивал наганом матрос Железняк, не мёрз караул перед Смольным. Октябрь? Историческая ошибка. Не вспоминайте. Какие-то неведомые, сатанинские, чёрные силы ворвались в Зимний, чтобы, осквернив его сияющие залы, на 70 лет погрузить всю страну в воронку ужаса и страданий, а потом навсегда исчезнуть.
На ограде перед Спасом на Крови скрупулёзно перечислены достижения Александра Освободителя.
— Выдающийся государственный деятель.
— Реформатор и демократ.
— Гуманист и просветитель.
Поступок народовольцев в таком контексте должен восприниматься, как ещё одно проявление безумия — в самом деле, за что же можно было поднять руку на столь кроткого и заботливого государя? Смирение, терпение, покорность — вот самые трендовые слова. Бунт же — всегда удел взбесившейся черни.
Бесы! Любимым автором эпохи Реакции становится Достоевский. Он невероятно удобен, практичен, как огнетушитель. Бесовщиной клеймят любую попытку оспорить несправедливость, поднять голос против обрюзгшей и самодовольной стабильности. Никто не вспомнит, что и сам Фёдор Михайлович по молодости отстоял свои десять минут у расстрельного столба. Как и во времена Верховенского с Раскольниковым, словом "революция" опять пугают детей.
В музейной квартире Пушкина я нахожу описание страшных, трагических подробностей казни декабристов. Верёвка оборвалась, провалились под помост. Раздробленные кости, сломанные позвонки. Придя в себя, Кондратий Рылеев бросает наблюдавшему за экзекуцией Бенкендорфу:
— Что, генерал, Вы, видно, приехали посмотреть, как мы умираем? Обрадуйте своего Государя, что его желание исполнено — мы умираем в мучениях! Но я счастлив, что второй раз умираю за Отечество!
О чём думал в эти минуты бесстрашный и безжалостный Бенкендорф, бравый вояка, не щадивший жизни за веру и государя, создатель прообраза сегодняшней тайной полиции? Понимал ли, как трагически не совпадают два этих Отечества: его, Бенкендорфа, казённое отечество — и казНённое отечество Рылеева? Видел ли в гаснущих глазах чёрную пропасть Ганиной ямы? Чувствовал ли, как во время прогулки на Воробьёвых горах даёт присягу революции разбуженный декабристами тринадцатилетний Герцен?
Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело,
И радостно гибнет за правое дело!
Эти строчки из рылеевского стихотворения "Иван Сусанин" декламирует юная Зоя Космодемьянская в фильме 1944-го года. Мы знаем, что, попав в плен, партизанка назвала себя Таней. Мало кто помнит, почему. Неудобно вспоминать. В новую мифологию Таня не вписывается. 7 ноября 1918-го года двадцатипятилетнюю революционерку, большевичку Татьяну Соломаху белогвардейцы четвертовали — отрубили руки, ноги, голову. Перед смертью Таня успеет выкрикнуть: "Наша кровь не пройдёт даром… Советскую власть не убить!"
"Я не одна, нас двести миллионов, всех не перевешаете. Мне не страшно умирать, товарищи. Это счастье — умереть за свой народ… Прощайте, боритесь, не бойтесь! С нами Сталин! Сталин придёт!.." — так попрощается Зоя.Космодемьянская.
Каждый год я приезжаю в музей в деревне Петрищево и смотрю на листовку немецкой комендатуры, сочинённую кем-то из коллаборационистов. Ровный почерк, старорежимные обороты выдают в составителе человека хорошего образования. Судя по всему, в 1941-м году он вернулся в Петрищево вместе с немцами, чтобы очистить своё отечество от бесовщины и... революции: "За хранение оружия, военнаго, а также охотничьяго, амуниции всякого рода и радиоаппаратов — подлежат расстрелу. Поддержка и помощь партизанам будет наказываться виселицей".
Проезд к Петрищево сегодня подсказывают чёрные орлы Российского Военно-исторического общества. На бревенчатом музее ещё висит комсомольский значок с профилем Ленина, но рядом гастарбайтеры уже возводят замену — большой и современный мемориальный комплекс. На проекте комплекса комсомольского значка нет.
Когда-то здесь процветал названный в честь Зои совхоз-миллионник. На плацу перед памятником Космодемьянской местных школьников принимали в пионеры. Не осталось ни пионеров, ни совхоза. Ничего, кроме дач и закрытого спа-поместья для столичного бомонда.
На съёмной петербургской квартире я нахожу собрание сочинений Ленина, а рядом — “Историю царской тюрьмы” М. Гернета. Переключаюсь с книги на книгу, и, кажется, вновь понимаю, откуда пришёл этот вихрь, поставивший Россию на дыбы:
"Кнут и шпицрутены соперничали между собой на улицах российских городов. При Павле и Николае I шпицрутены, по-видимому, брали верх над кнутом. Для примера — несколько цифр из истории холерного бунта в Нижегородской губернии. К розгам было приговорено 150 человек, которые в общей сложности получили 44 750 ударов. К наказанию шпицрутенами было приговорено 1599 человек, которые в общей сложности получили 2 770 000 ударов. К наказанию кнутом было приговорено 89 человек, которые в общей сложности получили 2346 ударов".
Только с 1800-го по 1861-й год в границах Российской империи зафиксировано больше полутора тысяч крестьянских восстаний. Кнут и шпицрутены, шпицрутены и кнут. Слышен ли их свист тем, кто любуется на лакированные портреты венценосных особ? Вспоминаются ли некрасовские строки?
"Вчерашний день, часу в шестом,
Зашёл я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни звука из её груди,
Лишь бич свистал, играя…
И Музе я сказал: "Гляди!
Сестра твоя родная!"
На другой странице Гернет описывает казнь Пугачёва, его последние слова:
"Прости, народ православный, отпусти мне, в чём я согрубил перед тобою; прости, народ православный". При этих словах по данному знаку чиновника палачи бросились стаскивать с Пугачёва белый бараний тулуп и раздирать рукава его шёлкового малинового полукафтана. Пугачёв был опрокинут навзничь, голова его была быстро отрублена и воткнута на металлическую спицу над колесом на столбе. Отрубание рук и ног было произведено уже у трупа".
Так хитрая Екатерина, состоявшая в переписке с Вольтером, постаралась сократить страдания бунтовщика и спасти репутацию на либеральном Западе. И после смерти Пугачёва страх перед бациллой революции больше чем на столетие останется в просторных залах Эрмитажа. Для недопущения революций и удержания черни в узде австрийская, прусская и русская монархии создадут Священный Союз. Но как обручи не удержат порох внутри бочки, так штыки и виселицы не в состоянии сдержать натиска истории.
На баррикадах Парижа молодые европейцы Маркс и Энгельс уже чувствуют, уже изучают, уже математически доказывают эту всесильную диалектику противоречий. Как времена года сменяют друг друга, как сменяют друг друга рождение и смерть, так неизбежно чередуются революция и реакция, пламень и лёд, прогресс и стагнация. Их не бывает друг без друга, они связаны неотменяемой логикой бытия. В зареве войн и восстаний XIX-го века проступят очертания неотвратимых событий. С победой торговца и промышленника над средневековым феодалом новая формация, капитализм, оплодотворит одряхлевшую Европу, заставит её содрогаться от грохота паровых двигателей и жара мартеновских печей. Спустя полвека тяжёлая беременность разрешится катастрофой Первой мировой войны.
Верден и Галиция, хлор и иприт, испанка и тиф. Всю мощь своего интеллекта, все свои колоссально разросшиеся производительные силы человечество бросит на... самоуничтожение. Капитализм отныне — империализм. Механизированное убийство во имя грабежа и наживы. Смерть впервые превратится в конвейер, проглатывающий самых слабых, самых беззащитных, самых бедных и бесправных.
— Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как, —
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..
Так напишет через год после начала Первой мировой молодой Маяковский. Но смерть не всесильна. И совсем скоро, в газетных судорогах зимы 1917-го года, неприметный русский политэмигрант с большой плешью, наблюдающий за войной из Цюриха, почувствует пульсацию новой жизни. Отринув швейцарский покой, он бросится в голодный, митингующий Петроград, увлечёт за собой в водоворот событий тысячи таких же отчаянных, разбуженных Герценом, закалённых борьбой, ссылками и каторгой. Не засланных кайзеровским Генштабом инородцев, а кипящую народную лаву, столетиями копившую жар негодования и гнева. В самом начале войны Ленин пишет работу "О национальной гордости великороссов": "Чуждо ли нам, великорусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости? Конечно, нет! Мы любим свой язык и свою родину, мы больше всего работаем над тем, чтобы её трудящиеся массы (т. е. 9/10 её населения) поднять до сознательной жизни демократов и социалистов. Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнёту и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что эти насилия вызывали отпор из нашей среды, из среды великорусов, что эта среда выдвинула Радищева, декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов, что великорусский рабочий класс создал в 1905 году могучую революционную партию масс, что великорусский мужик начал в то же время становиться демократом, начал свергать попа и помещика. Мы полны чувства национальной гордости, и именно поэтому мы особенно ненавидим своё рабское прошлое и своё рабское настоящее, когда те же помещики, споспешествуемые капиталистами, ведут нас на войну. Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремлений к своей свободе, но оправдывает и прикрашивает своё рабство, — такой раб есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам".
Да, когда разъярённый, нищий, оборванный человек ворвётся в Зимний дворец, сперва он устроит погром в царском будуаре. Но тот же самый человек превратит эти залы в бесплатный Государственный музей, доступный каждому ребёнку. Об этом уже 30 октября 1917 года объявит нарком просвещения Луначарский. Через два года, в разгар гражданской войны, большевики откроют в Эрмитаже первые выставки об истории древнего Египта. Накопленная в народе вековая жажда знаний, развития, лучшей жизни — вот что обеспечило триумф русской Революции. Из гнилой и кровавой дыры, из бездны бесправия и гнёта коммунисты поманили людей в будущее, к свету, к творчеству и созиданию.
И народ поверил. И народ поднялся. Встал и пошёл.
В тифозном бреду зимы 1918-го года человек мог различить Чкалова и Водопьянова, Челюскина и Мухину, Островского и Гайдара, Мичурина и Гагарина. Вот что позволило Революции отразить натиск интервентских армий. Вот что позволило ей победить.
Гуляя по вылизанному и ухоженному Петергофу, я восхищаюсь не позолотой фонтанов, а подвигом советских людей, спасавших (нередко — ценой собственной жизни) царские драгоценности во время войны — закапывавших статуи, прятавших от немцев картины. Даже погибая, советские люди верили и знали — их дело победит. Дело революции не будет предано. Ленинград устоит.
Теперь в этом городе нет проблем ни с роскошью, ни с блеском. Как, впрочем, и с нищетой. На смену заводам, КБ и НИИ вновь, словно во времена Достоевского, пришли доходные дома и рюмочные. "В Питере — пить!" — вот истинный лозунг современной реакции, извивающейся в танцах на дорогих корпоративах ежегодного экономического форума. Вновь, потупив взгляд, заняла своё место на Невском Соня Мармеладова. Вновь бродят мимо Свидригайловы, Лебезятниковы, ковыляют старухи-процентщицы. А в каком-нибудь строительном магазине задумчиво разглядывает топор Родион Романович Раскольников...
Фото: вечеринка журнала «Русский пионер» на крейсере «Аврора» 6 июня 2009 года
