«Человек есть политическое животное»
(Аристотель)
«Народ существует политически только в том случае, если он образует независимую политическую общность и если он при этом противопоставляет себя другим политическим общностям, как раз во имя сохранения своего собственного понимания своей специфической общности»
(Карл Шмитт)
Довелось недавно читать превосходный рассказ Александра Куприна под названием «Последнее слово». Произведение представляет собой речь подсудимого, оказавшегося на судебной скамье из-за неспособности ужиться с духом пошлости и апатии – с русским интеллигентом. Герой видит этого неприятного человека во всех окружающих – и, в результате, убивает из револьвера особо отвратительного представителя этой категории людей, названной Лениным приблизительно в то же время «говном нации». За апатичность, беспринципность, лукавство, пошлость и внутреннее бессилие русскую интеллигенцию клеймили многие великие писатели: вспомним и великолепную «Думу» Лермонтова:
Печально я гляжу на наше поколенье.
Его грядущее иль пусто, иль темно.
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
Вспомним и большинство героев Тургенева и Достоевского, вспомним и многих других пустых, выгоревших, клиппотических чудовищ, притворяющихся русской элитой – все они однообразны и уродливы, обманчивы, словно блуждающие огоньки с Брокена, и бессильны, словно дьявол, которому Бог не дал силы над свиньями. Однако же, показалось мне после прочтения маленького рассказа Куприна, ни в одном литературном произведении еще не видел я такого ужаса, такой очевидной обречённости, которую вызывает у читателя гениальный мастер слова, этот русский Цвейг.
Герой завершает свою речь словами мнительной обречённости: «Повторяю: ни раскаяния, ни жалости нет в моей душе. Но одна ужасная мысль гложет меня и будет глодать до конца моих дней – всё равно, проведу я их в тюрьме или в сумасшедшем доме: «У него остался сын! Что, если он унаследует целиком отцовскую натуру?»
Боюсь, что благородный убийца глубоко заблуждается на предмет путей распространения «духа интеллигентности». Он передается не генетически, а культурно. В этом главный ужас ситуации. Русскими интеллигентами не рождаются – их невозможно поголовно истребить и тем самым обезопасить себя от их разлагающего влияния, которое превратило героя Куприна в арестанта-параноика. Русским интеллигентом может стать каждый – или практически каждый. Следовательно, решение проблемы заключается в правильном понимании причин этого явления. Каким образом распространяется этот духовный яд? Ведь не только давно умершие авторы «Вех» с меньшевиками и кадетами, но и современные отечественные либералы, которые ненавидят свою Родину – это одни и те же пустые личины. Имя им легион. Они бессмертны и сущностно бессменны.
Сдаётся мне, что я подошёл к сути проблемы – благодаря уже упомянутым любимым авторам, которые так талантливо показали это чудовище под названием «русский интеллигент» со всех возможных сторон. В первую очередь, русский интеллигент апатичен – он стремится быть объективным, он стыдится пристрастности. Это обезьяна греческих стоиков, прочитавшая до середины «Корсара» Байрона и вдохновившаяся увиденными там внешними формами поведения. Русский интеллигент не может быть верующим, патриотом, любящим, самоотверженным, преданным и смиренным. Легче всего оскорбить его можно, обвинив в предубеждённости. Русский интеллигент неспособен понять красоту жеста польских гусар, описанного Львом Толстым в «Войне и Мире»: по мановению руки обожаемого ими Наполеона, гусары бросились в реку, пытаясь переплыть ее и добраться до противоположного берега. Половина поляков утонула, но вторая, выбравшись на берег, восславила Императора. Русский интеллигент – трусливый, жадный и подленький – неспособен оценить этот поистине самурайский жест бессмысленного самопожертвования. Об этом пишет Куприн в другом произведении – гениальном «Гранатовом браслете». Устами старого генерала автор возглашает: «Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчёты и компромиссы не должны её касаться». Бесстрастие русского интеллигента как раз и является неспособностью любить.
В политическом аспекте, неспособность любить выражается как неспособность быть верным одному политическому курсу. По сути, если любовь – это постоянное стремление к возлюбленному, то человек, любить неспособный – это блудник, в принципе никогда не занимающий никакого конкретного курса. На самом деле, так и можно охарактеризовать другими словами и апатичность, и объективность: духовный блуд. Русский интеллигент – и современный либерал, в том числе – это духовный блудник.
Удивительно, однако, что пропаганда апатии необыкновенно сильна и рапространена. Для примера: на днях читал книгу Паскуале Виллари под названием «Жизнь Джироламо Савонаролы». Автор буквально на каждой странице восхваляет Савонаролу за то, что диктатор Флоренции якобы был абсолютно чужд духа партийности, и относился ко всем флорентийцам одинаково (там было три основных политических партии, известные под условными названиями «злые», «плаксы» и «серые»). Однако же, разве не является одинаковое отношение к «своим» и «чужим» политической неразборчивостью, за которую ох как осудил бы Савонаролу великий Карл Шмитт? Разве не из-за такой неразборчивости Савонаролу в результате зверски казнили, и дело всей его жизни пошло прахом? Все эти детали совершенно не смущают Виллари. Не является ли такое положение вещей результатом целенаправленной пропаганды апатичности? Стоит задуматься.
Приведу, однако, несколько примеров из сфер моей деятельности – из ремесла историка и переводчика. Представим себе двух историков: один интерпретирует исторические факты через призму собственных политических взглядов, а второй пытается добиться объективности. Кто из них в большей степени повлияет на современное общество? Чьё видение исторического процесса имеет связь с актуальной действительностью, а чьё пытается замкнуться в прошлом? Ответ очевиден.
Второй пример: один переводчик пытается добиться объективности в своих текстах, а второй видит определённую позицию автора оригинала и старается отразить в переводе именно этот конкретный аспект общего смыслового пространства текста. Кто из них в большей степени преуспеет в реализации своей задачи? Ответ снова очевиден.
Дело в том, что и объективный историк, и объективный переводчик в любом случае не способны занять полностью объективную позицию. Потому, выбор заключается в том, будет ли их позиция в отношении к историческому процессу или же иностранному тексту осознанной (а следовательно –целостной), либо же неосознанной (а следовательно – фрагментарной). Неосознанная идеологическая позиция предполагает постоянную свободу выбора, которая на самом деле является мнимой: человеку кажется, что он может в каждый момент изменить точку зрения, а потому – его разум невозможно поработить (да-да, вспомним великого пропагандиста апатии – Чеслава Милоша). В действительности, человек, не занимающий никакой четкой позиции, всю жизнь блудодействует. Именно о нём, об этом вечном блуднике-скитальце, говорится в Откровении Иоанна Богослова: «И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». Удивительно тонко подметил связь этих слов с русской интеллигенцией Достоевский, когда адресовал их своему Ставрогину. Мы могли бы адресовать эти слова каждому современному либералу, каждому врагу России. Однако же, Христос, разбивая иллюзию мнимой блудливой свободы, говорит: «Иго Моё благо, и бремя Моё легко». Этими словами Христа – воплощённой Любви – лучше всего закончить короткую апологию страстности, в которой так нуждается современный мир: и в политическом, и в личном, и в духовном аспектах. Любовь к Родине, любовь к своей Судьбе, любовь к Богу и Царю – вот, что делает русского человека свободным. Россия – это страна свободы, ибо она хранит истинную любовь в своих основах. Изыди, же, ненавистная апатия!
