Выбранные места из полного текста работы - Духовная брань Василия Макаровича Шукшина
«Как только принимаюсь работать … предо мной являются две трудности: жизнь человека внешняя (поступок, слова, жесты) и жизнь души человека (потаенная дума его, боль, надежда)… Где есть правда, там она и нужна. Но есть она и в душах наших, и там она порой недоступна»
(В.М. Шукшин, Собр. Соч. в 3-х Т.., Т.3, М:«Молодая Гвардия», 1985, С. 662, Материалы дискуссии по фильму «Калина красная»)
Всегда интересно… нет, все-таки не интересно, а - важно!, необходимо, жизненно важно… для понимания писателя, смотреть первые его произведения и последние.
Василий Макарович Шукшин. «Двое на телеге» - первое опубликованное в центральной печати произведение – август 1958 года. Двое на телеге. Старик-возница и девушка-фельдшер и дождь проливной… Заезжают на пасеку, там - рай, сказка – сухо, тепло, медово… Но нужны лекарства. Людям нужны лекарства… и надо ехать. И едут вновь. Едут из сказки в жизнь…
И «Чужие» - «последний рассказ Шукшина. Написан в марте 1974 года в больнице… Набросок к рассказу в рабочих тетрадях: «Про великого князя Алексея и дядю Емельяна, бывшего матроса. Богатырь. Лоцман. Не знает куда девать силу»» (Т.3, С.658).
Шукшин («Чужие», последние строки рассказа): «Хочу растопырить разум, как руки, – обнять две эти фигуры, сблизить их, что ли, чтобы поразмыслить, – поразмыслить-то сперва и хотелось, – а не могу. Один упрямо торчит где‑то в Париже, другой – на Катуни, с удочкой. Твержу себе, что ведь – дети одного народа, может, хоть злость возьмет, но и злость не берет. Оба они давно в земле – и бездарный генерал‑адмирал, и дядя Емельян, бывший матрос… А что, если бы они где‑нибудь ТАМ – встретились бы? Ведь ТАМ небось ни эполетов, ни драгоценностей нету. И дворцов тоже, и любовниц, ничего… встретились две русских души. Ведь и ТАМ им не о чем было бы поговорить, вот штука‑то. Вот уж чужие так чужие – на веки вечные. Велика матушка‑Русь!».
Здесь тоже, ведь, - двое, как и в первом рассказе. Двое. На телеге. Двое на телеге жизни… Только те, старик и девушка, не чужие. А последние двое… Велика матушка-Русь!
Болит во мне, чистой болью болит то, что при таком нашем огромном богатстве – только русскую литературу беру и русскую литературу в советском периоде Истории нашего Отечества – не умеем мы рачительно богатством своим распорядиться.
Шукшин! – Какой дар нашему народу его проза. Проза Шукшина, вся русская литература, – это не эстетика, не чтение, не искусство, не художество (хоть, и художество высочайшего уровня – всегда!), но – главное, это – опыт жизни. Вневременный, как таковой, как в Евангелии – опыт жизни человека, любой национальности человека. Русская литература - это опыт жизни человека на Русской Земле. Это же в школах надо учить, в институтах, даже и в технических вузах. И крепко учить, по-настоящему. Не менеджеров выучивать надо – человека надо растить. Народу надо растить свою молодежь. Растить… воспитывать, точнее сказать. Но воспитывать - от питать… как почва, как Земля Русская питает и злак хлебный и человека, вот так и надо вос-питывать молодого человека, жителя Земли Русской.
Только, прочесть надо сначала старшим, понять правильно, может не прочесть, а сердцем, и личным жизненным опытом, прозу Шукшина пережить. А потом разделить пережитое с молодыми. Не навязывая свое мнение, а приглашая к совместному размышлению, к совместному вос-питанию от русской литературы, и, в том числе, от прозы Василия Макаровича Шукшина.
Попробуем некоторые штрихи в это жизненно-важнейшее дело внести, обозначить.
Читаем, дословно…
Шукшин:
Крепкий мужик
В третьей бригаде колхоза «Гигант» сдали в эксплуатацию новое складское помещение. Из старого склада – из церкви – вывезли пустую вонючую бочкотару, мешки с цементом, сельповские кули с сахаром‑песком, с солью, вороха рогожи, сбрую (коней в бригаде всего пять, а сбруи нашито на добрых полтора десятка; оно бы ничего, запас карман не трет, да мыши окаянные… И дегтярили, и химией обсыпали сбрую – грызут), метла, грабли, лопаты… И осталась она пустая, церковь, вовсе теперь никому не нужная. Она хоть небольшая, церковка, а оживляла деревню (некогда сельцо), собирала ее вокруг себя, далеко выставляла напоказ.
Бригадир Шурыгин Николай Сергеевич постоял перед ней, подумал… Подошел к стене, поколупал кирпичи подвернувшимся ломиком, закурил и пошел домой.
Встретившись через два дня с председателем колхоза, Шурыгин сказал:
– Церква‑то освободилась теперь…
– Ну.
– Чего с ней делать‑то?
– Закрой, да пусть стоит. А что?
– Там кирпич добрый, я бы его на свинарник пустил, чем с завода‑то возить.
– Это ее разбирать – надо пятерым полмесяца возиться. Там не кладка, а литье. Черт их знает, как они так клали!
– Я ее свалю.
– Как?
– Так. Тремя тракторами зацеплю – слетит как миленькая.
– Попробуй.
В воскресенье Шурыгин стал пробовать. Подогнал три могучих трактора… На разной высоте обвили церковку тремя толстыми тросами, под тросы – на углах и посреди стены – девять бревен…».
(конец цитаты)
Вот, это Шукшин, «Крепкий мужик», Как читаем, как разумеем написанное.
Судьба Церковки (шукшинское слово – слово народное) – был склад, «вонючая бочкотара» (не Василию ли Аксенову Шукшин привет передал, его, столь же «ароматной», «бочкотаре»). «Мыши окаянные», а лексика то церковная, и, мыши, получается, благое дело делали, раз грызли сбрую, которая, где не подобает хранится. И к «вонючей бочкотаре» еще и деготь в церковке, еще и химия («химию», прошу читателей особо запомнить). Хорошо, что освободили церковь. Обратить внимание и на этот переход: церковь – церковка – церква (Шурыгин). И даже, не действующая церковка, даже, со складом внутри - оживляла деревню (некогда сельцо), собирала ее вокруг себя, далеко выставляла напоказ. Опять внимание к лексике: «сельцо» с той же любовью сказано, что и «церковка». И как сказано, здесь художество, мастерство слова - «далеко выставляла напоказ». Важнейшее – деревню собирала вокруг себя, вокруг, то есть была, оставалась – центром жизни. И не просто центром жизни, нет – «собирала вокруг себя». То есть работала постоянно Церковка, даже и со складом внутри, работала Церковка. Кому работала, да – народу работала, народ и собирала вокруг себя.
Из Церкви сделать свинарник. И тут же «черт» появляется в тексте (на самом деле - в жизни шукшинского рассказа), вроде как фраза, как фигура речи, но они (имя – легион, потому что их много) так и появляются по началу, незаметно, а потом уж и власть берут над всем человеком.
Можно бы считать это - «материализацию черта в тексте», случайностью. Но текст Василия Шукшина такой возможности нам не предоставляет. Мы ведь проскочили, практически, не задумались над символом, точнее не поняли, что сделать - из кирпичей храма свинарник, это не просто святотатство крайнее, нет – это как раз-таки символ. Евангелие говорит о стране Годаринской. И куда идут бесы? – В свиней. Слишком высок Евангельский контекст?, - хорошо, пусть будет контекст русской литературы. Ф.М. Достоевский прямо цитирует часть Евангелия о стране Годаринской в «Бесах», делая, тем самым, часть эту явлением уже не только Евангелия, но и русской литературы. И не зачем здесь спорить, читал или нет Шукшин Евангелие и, даже, Достоевского. Достаточно писать точно и правдиво, контексты будут открываться сами собой. Шукшин пишет точно и правдиво, выходя через художественную правду к Божией правде, она же правда жизни, правда быта и бытия. Именно!, - эта мысль: через художественную правду открывается правда жизни, она же – Божия правда о мире и человеке; через правду быта – открывается – правда бытия.
Так, вот, простым упоминанием о свинарнике текст Шукшина уже выявляет бесовщину в действиях Шурыгина. А второе прямое упоминание «черт» (Прости, Господи!), переводит наши «предположения» из разряда интерпретаций в разряд фактов текста.
Сам принцип «двойного свидетельства» текста о себе самом сформулирован мной в моей кандидатской диссертации по книге Ив. Бунина «Жизнь Арсеньева» туда и отсылаю любознательного о русской литературе читателя).
Продолжим.
Надо обратить внимание на «число» - «три». Бригада – третья; согласие на разрушение Церковки получено на третий день («через два дня»); тракторов – три; тросов – три. Еще и эпитетам внимание: трактора – могучие, тросы – толстые; а и как иначе колхоз-то – «Гигант».
Православный Символ Веры – называет все Лица Пресвятой Троицы.
Есть Христос – грядет антихрист.
Есть Пресвятая Троица. Есть в рассказе Шукшина «анти-тройственный» (от лукавого) символ противостояния Ей.
И день гибели Церковки – Воскресение. Главный Православный День. Начало Недели. А чуть иначе – Начало Жизни на ближайшую Неделю. Жизни начало. Не так ли и при начале советской жизни с Церковью поступили…
Вот с таким вниманием и тщанием даже, надо читать русскую литературу. Бережно читать – тогда и содержание иначе открывается и позиция автора произведения – становится очевидной. И раскрытое таким образом произведение – раскрывает, обозначает въяви художественную систему ценностей автора, - тем самым, само собой начинает работать и в качестве контекста остальных произведений.
Еще страшные прямо, в буквальном смысле – страшные страницы, если сердцем читать, если жизненным человеческим опытом читать, страшные:
Шукшин:
«Шурыгин махнул трактористам… Моторы взревели. Тросы стали натягиваться. Толпа негромко, с ужасом вздохнула. Учитель вдруг сорвался с места, забежал с той стороны церкви, куда она должна была упасть, стал под стеной.
– Ответишь за убийство! Идиот…
Тракторы остановились.
– Уйди‑и! – заревел Шурыгин. И на шее у него вспухли толстые жилы.
– Не смей трогать церковь! Не смей!
Шурыгин подбежал к учителю, схватил его в беремя и понес прочь от церкви. Щуплый учитель вырывался как мог, но руки у Шурыгина крепкие.
– Давай! – крикнул он трактористам.
– Становитесь все под стену! – кричал учитель всем. – Становитесь!.. Они не посмеют! Я поеду в область, ему запретят!..
– Давай, какого!.. – заорал Шурыгин трактористам.
Трактористы усунулись в кабины, взялись за рычаги.
– Становитесь под стену! Становитесь все!..
Но все не двигались с места. Всех парализовало неистовство Шурыгина. Все молчали. Ждали.
Тросы натянулись, заскрипели, затрещали, зазвенели… Хрустнуло одно бревно, трос, врезавшись в угол, запел балалаечной струной. Странно, что все это было хорошо слышно – ревели же три трактора, напрягая свои железные силы. Дрогнул верх церкви… Стена, противоположная той, на какую сваливали, вдруг разодралась по всей ширине… Страшная, черная в глубине, рваная щель на белой стене пошла раскрываться. Верх церкви с маковкой поклонился, поклонился и ухнул вниз. Земля вздрогнула, как от снаряда, все заволокло пылью.
Шурыгин отпустил учителя, и тот, ни слова не говоря, пошел прочь от церкви.
Два трактора еще продолжали скрести гусеницами землю. Средний по высоте трос прорезал угол и теперь без толку крошил кирпичи двух стен, все глубже врезаясь в них.
Шурыгин остановил тракторы. Начали по новой заводить тросы.
Народ стал расходиться. Остались самые любопытные и ребятишки».
(конец цитаты)
Это не просто текст. Здесь страшно все. Просто страшно. Страшно Евангельским Страхом. Шукшин или осознанно, или ведомый художественной интуицией («Инстинктом Истины» по В.Г. Белинскому) пишет Гибель Церковки так, как Евангелие, Новый Завет говорит нам о Распятии Христа. Стена Церковки разодрана как «Завеса» и «народ стал расходиться» и «любопытные» и сама атмосфера, интонация гибели Церковки – Евангельская. Скупо и страшно, говорит здесь Шукшин. И еще страшное, люди парализованы неистовством, они не спасают Церковь, не защищают ее…
Сельчане «сдают» свою «Церковку»… предают Ее. Отступают, не стают под стены… Это как контекст всего творчества Шукшина, а тогда чего еще ждать, если вот так вот – отступили, какой еще жизни хотим…
Последние строки рассказа. Шурыгин едет в райцентр – «выпить, поговорить». В деревне – все от него отвернулись, Церковь не спасли, но и ему не простили. Прокляли. Последние строки:
«Мотоцикл вырулил из деревни, воткнул в ночь сверкающее лезвие света и помчался по накатанной ровной дороге в сторону райцентра. Шурыгин уважал быструю езду».
Вот и Евангельское Копие – «сверкающее лезвие света».
Матф.6:23 (…) Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?
Нет, все-таки в случае Шукшина мы имеем дело не только с высочайше обостренной художественной интуицией. Он сознательно работал в контексте ценностей Нового Завета, Евангелия.
(NB: И это, создание рассказа, 1969 год – разгар социализма).
Или, второе предположение. В русской литературе, такова одна из главных ее особенностей, а может, и закон даже, первый закон русской литературы – Если писать жизнь, быт точно, правдиво, художественно, достигая через художественную правду отражения, воскрешения правды жизни, то из текста, их художественного текста будет само собой проступать Евангелие, Новый Завет.
Потому что Новый Завет и Библия в целом – это правда быта и бытия. Правда жизни человека.
Всякое подлинно художественное произведение – правдиво. Библия – вне критериев (документ, художество и т.д.). Библия иная и Единственная Книга. Библия - правдива в высшем смысле.
Правда жизни и правда Библии – это одна и та же правда – правда о жизни человека. Но и подлинно художественные произведения достигают отражения правды жизни и, тем самым всегда могут «работать», раскрывать содержание, в контексте Библии.
И дальше… Памятуя «принцип телеги» подсадим на телегу к Шурыгину второго героя. Подумаем о них, о героях Шукшина. Рассказ «Мастер».
Мастер
Жил‑был в селе Чебровка некто Семка Рысь, забулдыга, непревзойденный столяр. Длинный, худой, носатый – совсем не богатырь на вид. Но вот Семка снимает рубаху, остается в одной майке, выгоревшей на солнце… И тогда‑то, когда он, поигрывая топориком, весело лается с бригадиром, тогда‑то видна вся устрашающая сила и мощь Семки. Она – в руках. Руки у Семки не комкастые, не бугристые, они – ровные от плеча до лапы, словно литые. Красивые руки. Топорик в них – игрушечный. Кажется, не знать таким рукам усталости, и Семка так, для куража, орет:
– Что мы тебе – машины? Тогда иди заведи меня – я заглох. Но сзади подходи осторожней – лягаюсь!
Семка не злой человек. Но ему, как он говорит, «остолбенело все на свете», и он транжирит свои «лошадиные силы» на что угодно – поорать, позубоскалить, нашкодить где‑нибудь – милое дело. Временами он крепко пьет. Правда, полтора года в рот не брал, потом заскучал и снова стал поддавать».
(конец цитаты)
Обратим внимание, как Шукшин умеет писать своих героев. Несколько абзацев и человек весь перед нами. «Носатый» лишь один штрих портретной характеристики, а уже и лицо героя видится. Руки, «ровные от плеча до лапы», не до ладони, «до лапы». И – красивые. Потому что рабочие руки, руки рабочего человека. И майка, «выгоревшая на солнце», то есть день деньской выгорающая на рабочем человеке. Сила его – устрашающая и мощь еще. И он – забулдыга?, - это первая характеристика. А вторая – непревзойденный столяр. Вот, где секрет красоты. Он – мастер своего дела. А настоящее мастерство всегда красиво. И человек – мастер своего дела всегда красив. Только, может, сразу не заметна красота его человеческая. А вот в работе заметна красота человека всегда и сразу.
Вот, ведь, что умудряется Шукшин в нескольких абзацах явить – философию красоты человеческой, не сводимости этого понятия к внешним признакам. Практически по Николаю Заболоцкому – «Или огонь, мерцающий в сосуде?». «Огонь!», – отвечает Шукшин. Огонь и – без вариантов.
И не злой еще и пьющий от скуки. Вот и - Семка Рысь. Руки у него –«золотые руки!» - «Ты бы мог знаешь как жить!.. Ты бы как сыр в масле катался, если бы не пил‑то». Ан, нет, не хочет он «как сыр в масле», потому что – «Склизко». – Вот он: Огонь в сосуде души человеческой. Огню слизь и слякоть - противны, не со-природны. Огонь души - ищет Огня в окружающем мире. И, если не находит – «пьет от скуки (ну не Огонь пьет, конечно, носитель огня – пьет). А, если находит –
«…он стал приглядываться к церковке, которая стояла в деревне Талице, что в трех верстах от Чебровки. В Талице от двадцати дворов осталось восемь. Церковка была закрыта давно. Каменная, небольшая, она открывалась взору – вдруг, сразу за откосом, который огибала дорога в Талицу… По каким‑то соображениям те давние люди не поставили ее на возвышение, как принято, а поставили внизу, под откосом. Еще с детства помнил Семка, что если идешь в Талицу и задумаешься, то на повороте, у косогора, вздрогнешь – внезапно увидишь церковь, белую, легкую среди тяжкой зелени тополей.
В Чебровке тоже была церковь, но явно позднего времени, большая, с высокой колокольней. Она тоже давно была закрыта и дала в стене трещину. Казалось бы – две церкви, одна большая, на возвышении, другая спряталась где‑то под косогором – какая должна выиграть, если сравнить? Выигрывала маленькая, под косогором. Она всем брала: и что легкая, и что открывалась глазам внезапно… Чебровскую видно было за пять километров – на то и рассчитывали строители. Талицкую как будто нарочно спрятали от праздного взора, и только тому, кто шел к ней, она являлась вся, сразу…».
(конец цитаты)
Как уважительно сказано – «давние люди». «Церковка», - с какой любовью поименовано. Шукшин – мастер прозы, мастер русского слова, подлинный художник. К сожалению, не задумываемся об этом, все на смыслах сосредоточены. А вот это – «белая, легкая среди тяжкой зелени». Художество высшей пробы - эта «тяжкая» зелень и легкая Церковка, сквозь нее летящая. Легкая и внезапная, - какое художество дивное и в самой Церковке и в прозе о Ней повествующей!
И еще – не-случайность, что ли явления именно этой Церковки в жизни человека – «и только тому, кто шел к ней, она являлась вся, сразу». – «Только тому, кто шел к ней».
Вот так, честной жизнью своей, отрицанием жизненной «склизкости», огнем души, мастерством своего дела, а, значит и любовью к своему делу, - дошел и Семка Рысь до Церковки этой. Знал Церковку с детства, а открылась она ему пока он по человечески вровень ей не стал, не совсем вровень, но достоин стал – увидеть Ее, Она и открылась.
«И стоит в зелени белая красавица – столько лет стоит! – молчит. Много‑много раз видела она, как восходит и заходит солнце, полоскали ее дожди, заносили снега… Но вот – стоит. Кому на радость? Давно уж истлели в земле строители ее, давно распалась в прах та умная голова, что задумала ее такой, и сердце, которое волновалось и радовалось, давно есть земля, горсть земли. О чем же думал тот неведомый мастер, оставляя после себя эту светлую каменную сказку? Бога ли он величил или себя хотел показать? Но кто хочет себя показать, тот не забирается далеко, тот норовит поближе к большим дорогам или вовсе на людную городскую площадь – там заметят. Этого заботило что‑то другое – красота, что ли? Как песню спел человек, и спел хорошо. И ушел. Зачем надо было? Он сам не знал. Так просила душа. Милый, дорогой человек!.. Не знаешь, что и сказать тебе – туда, в твою черную жуткую тьму небытия – не услышишь. Да и что тут скажешь? Ну, хорошо, красиво, волнует, радует… Разве в этом дело? Он и сам радовался, и волновался, и понимал, что красиво. Что же?.. Ничего. Умеешь радоваться – радуйся, умеешь радовать – радуй… Не умеешь – воюй, командуй или что‑нибудь такое делай – можно разрушить вот эту сказку: подложить пару килограммов динамита – дроболызнет, и все дела. Каждому свое».
(конец цитаты)
Какая отсылка к «Крепкому мужику» - «каждому свое». А это ведь Евангелие прямо, дословно.
Семка Мастер (именно с большой буквы), поэтому и иное Мастерство подлинное чувствует. Как обращается к неведомому мастеру – «Милый, дорогой человек…», - высокое братство, родство даже, людей одаренных любовью к своему делу.
И, важнейшее – «так просила душа» неведомого мастера. И Семкина душа отзывается любовью, и просит – довершить начатое, возвратить красоту в жизнь человека. Но ведь не красоту, не только красоту, есть еще важнейшее определение в тексте, а мы его прошли-прочли не заметили. – «Радость!»… Радость в жизни хочет воскресить Семка, ему по силам, он умеет, на то он и – Мастер. Вернуть Радость в скучный мир.
«– У нас, не у нас, в Талице, есть церква семнадцатого века. Красавица необыкновенная! Если бы ее отремонтировать, она бы… Не молиться, нет! Она ценная не с религиозной точки. Если бы мне дали трех мужиков, я бы ее до холодов сделал. – Семка торопился, потому что не выносил, когда на него смотрят с недоумением. Он всегда нервничал при этом. – Я говорю, есть в деревне Талица церква, – стал он говорить медленно, но уже раздражаясь. – Ее необходимо отремонтировать, она в запустении. Это – гордость русского народа, а на нее все махнули рукой. А отремонтировать, она будет стоять еще триста лет и радовать глаз и душу».
Радовать, - вот здесь главное определение – радовать.
Но нельзя пропустить и этот переход от «церковки» к «церква» (шурыгинское слово). И после чего этот переход?, после – «не молиться, нет». А раз не молиться, так сразу и – «церква» (вот, мастерство Шукшина – художника).
Может здесь и секрет неудачи Семкиных намерений. Церковь, Она ни как иначе ценная быть не может, - если не с религиозной точки зрения, то – никак… Поэтому, предположим, и не получается у Семки дело его… И он, понимает, чувствует это…
«С тех пор он про талицкую церковь не заикался, никогда не ходил к ней, а если случалось ехать талицкой дорогой, он у косогора поворачивался спиной к церкви, смотрел на речку, на луга за речкой, курил и молчал. Люди заметили это, и никто не решался заговорить с ним в это время. И зачем он ездил в область, и куда там ходил, тоже не спрашивали. Раз молчит, значит, не хочет говорить об этом, значит – зачем спрашивать?»
Это ведь трагедия. Трагедия души человеческой. В «Крепком мужике» она, трагедия, из вне, а здесь – внутри. Трещина пошла через душу человека.
Вроде бы, что нам сегодня до этих рассказов Василия Макаровича Шукшина? Время другое, жизнь другая... Жизнь другая, а русский человек - все тот же... душа - та же... трещины те же...
